Чудовище (Зиновьева-Аннибал)/1907 (ВТ:Ё)

[99]
ЧУДОВИЩЕ.
[100]
Посв. Константину Александровичу Сюннербергу.
[101]

Весною сачком в болоте я поймала чудовище.

Оно попалось не одно. Я принесла его домой в ведёрочке, весь улов свой перелила в банку из-под варенья, и поставила банку на круглый столик у окна своей комнаты.

Там, если глядеть сквозь мутную воду на свет, проявлялся целый болотный мирок.

Какие-то живчики-вертушки, тонкие, почти прозрачные, с головками и усиками, лихо кувыркались. Шершавые палочки, как обломочки тоненьких сучков, раскачиваясь, передвигались, и вдруг из одного их конца высовывалась мохнатая головка. Змейка острыми изломами резала муть, то собирая тельце в розовый комочек, то растягивая его в тоненькую нить.

И ещё много смутных и невероятных личинок, едва просыпающихся к жизни, и которых [102]я плохо упомнила, колебались меж травинками на дне моей банки.

И лежала густыми гроздиями студенистая лягушечья икра. В каждой мутно-зеленоватой ягодке чёрное зёрнышко — зародыш.

Вскоре стали расти чёрные зёрнышки и кудато стаивать студень ягодок. И вдруг я увидела, что у каждого зёрнышка выросло по хвостику.

Часто я подходила к своей болотной банке, следила болотную жизнь, ждала: вот-вот увижу его, вот-вот начнётся. Но ничего не замечалось неладного. Я же всё ждала нового появления чудовища.

Я видела его только на одно мгновение тогда, в то утро, когда в приподнятом над водою, но ещё не вполне вытянутом сачке вдруг просветил болотную муть солнечный луч, и оно всплыло вверх и снова утопилось в тени.

Не привиделось ли оно мне так ясно, как и во сне не бывает, а только на самом настоящем яву: жёлто-бурое, жёсткое тельце, всё из плоских звеньев, сильный хвост-рулик, и из головы две клешни, огромные, крепкие, круглые, с острыми соединёнными концами? Всё это разглядела в солнечное мгновение и несмотря на то, что ростом чудовище было не длиннее одной четверти моего десятилетнего мизинца.

[103]Дня три или больше оно таилось, и наконец я перестала почти верить в его улов. Верно прорвался где-нибудь сачок, или околело в банке. И мне становилось скучно…

Я желала увидеть чудовище. И я увидела его, конечно.

Оно всплыло однажды из-за гущи лягушачьей икры совсем неожиданно, так что я вскрикнула резко:

— Вот оно!

Вздрогнувшая воспитательница спросила сурово:

— Кто?.. Пугаешь.

Я молчала. Мне почему-то никогда не хотелось говорить о чудовище.

— Чему ты обрадовалась?

Разве я обрадовалась? Я не знала, что обрадовалась, и глядела вновь на гадкое, плоское, в звеньях, клещатое тельце, плывшее медленно, со зловещею уверенностью, и верно направляя себя сильным, заострённым хвостом.

— Я не обрадовалась, ответила я наконец решительно.

— Так чего же так вскрикнула?

— Нашла чудовище.

Воспитательница смеялась теперь своим снисходительным, невесёлым смешком и шла ко мне.

[104]Рядом мы стояли перед банкой, и разглядывали его.

Оно мне было противно, и вместе с тем этот страх и отвращение притягивали меня к нему.

— Вот гадкая личинка! — сказала после долгого молчания воспитательница. — Выбрось её. Она наделает здесь много зла.

Но я не выбросила, и оно снова скрылась.

Лягушачий студень таял не по дням, а по часам, и, вместо невнятных зёрнышек, возле широких, прозрачно-серых и, по моему мнению, очень нарядных хвостиков, выяснились чёрные толстые головки, бесспорно некрасивые и неуклюжие.

Это народились головастики и выплыли на волю, вялые, добрые, мягкие насквозь, и смешно медлительные, несмотря на усердие широких, нарядных, машущих хвостиков. Доверчиво и бестолково они толкали друг друга своими неуклюжими головищами и зацеплялись кисейными хвостами.

Я их любила с нежностью.

Они росли невинно, питались невинно, и чем и как — я не знала.

В них мне чувствовалось родное. Я им завидовала, я их презирала, я их любила с [105]нежностью, да, их глупые, жирные головы, в которых конечно где-то были запрятаны спины и животы, и их нарядные, уж слишком нежные хвосты.

И росли не по дням, а по часам.

Затерялось жёлто-бурое чудовище за чёрною, жирною ратью.

Только странно было: толстели и вырастали мои головастики, но редело непонятно их стадо.

И вот в третий раз я его увидела, и сначала не поняла.

Уже с треть моего мизинца, оно казалось огромным. Плоское, жёсткое тело выгнуло звенчатую спину круто вверх, опустило книзу колом свой сильный хвост, и, полощась о тот жёсткий хвост, обивался другой хвост, и нежная кисея его раздиралась лохмотьями.

Тогда я увидела и голову, и клешни. Жирную, глупую, неуклюжую голову головастика в жёстких, сильных, пронзительных клешнях чудовища. И поняла.

Я воззрилась глазами в двух так страшно обнявшихся болотных братьев.

«Вот оно зло, которое оно наделает» — вспомнила я слова воспитательницы.

[106]И вдруг сердце моё замолкло совсем, как бы стало, притаилось, тяжёлое, как слиток, испуганное и жадное, странно жадное.

Я долго глядела так, затихшая, и долго делалось молчаливое болотное дело там, в мути болотной банки.


Чёрное тельце-голова серело, становилось более и более цветом схожее с нежно-серым хвостом, в объёме утончалось, и ободранный хвостик дрожал слабее… перестал дрожать вовсе. Ко дну банки медленно опускалась серая плёнка.

На пруду остров, совсем маленький, весь укрытый свесившимися к самой воде, тихой и тёмной, старыми смолистыми тополями.

Под тополем, на бережку, сижу у воды, у тёмной и тихой. Не колышется моя лодочка, старенькая, с поистершейся на ней, когда-то весёлой краской. Брошено весло. Одним, о дно неглубокого пруда, притолкнулась сюда от близкого берега.

Вот и сижу в тени над водою, и плачу. Там, в воде, сонные рыбки лениво движутся. Ведь полдень, и дальше, где тополя не свесили на воду своей тени, вся вода застлана полуденным, тягучим светом.

[107]Рыбки есть серебристые и тоненькие, те поживее, а есть и чёрненькие с толстыми головами и отвислыми брюшками. Эти очень похожи на моих головастиков, только раз в пять побольше и так же неуклюжи, только посоннее, и хвосты не кисейные.

Вот и плачу, и плачу. Не очень горько и не обильно, а так, тоже с ленцой полуденной.

И как-то совсем кисло на душе.

— Вера! Вера! Опять!

Это сердитый, немного скрипучий голос старшего брата.

— Подавай скорее лодку. Разве тебе позволено одной на остров?

— Мама вчера позволила.

— Так вчера не сегодня.

— И сегодня, и завтра, и навсегда позволила.

Однако, открикиваясь во всё горло, я всё же в лодке, сильным толчком с кормы влево ворочаю, как крылом, носом вправо, и прямо на брата чалю. Вся живчиком, вцепившись в длинное весло, с ним поворачиваюсь. Вправо толчок, влево толчок.

Вправо, влево.

[108]И неровно, нетерпеливо, страстно вздрагивая, как моя страстная, нетерпеливая, своевольная воля, лодка подлетает к берегу.

Уже носом почти клюнула. Уже брат скрипит:

— Куда правишь? Куда? Ещё позволили одной!

— У тебя собаки!

Два гладких сетера, Пирон и Бояр, и длинношёрстый, волнорунный гордон, Берта, повизгивают в волнении и нервах у воды.

— А ты только теперь разглядела?

— Ты купать их будешь?

— Да.

— Можно?

Гляжу умолительно в лодку, потому что сама уже давно вынеслась на доски пристаньки, а брат там, в лодке, на моём месте.

— Нельзя, тебя там кто-то искал. Какие-то гаммы ты опять не разучила.

— Васенька, Васенька, пусти!

— Говорю, нельзя. Вспомнил: это Эмилия Львовна искала. Она в зале ужасно сердится. Я бы охотно.

И вдруг как-то совсем мягко, необычно брат прибавляет:

[109]— Что с тобой, Вера? Ты плакала? Да ты от слез вся разбухла. Наказана?

Я вспыхнула.

— Совсем напротив.

— А что напротив наказания? Награда? Ну, до этого доживём ли? Спросим, спросим за обедом Эмилию Львовну!

У, как ненавижу я эту Эмилию Львовну, лентяйку. Она только уроки музыки давать приехала в деревню и со скуки злится, и нотами швыряется мне в лицо!

Но о них и о нём говорить брату не хочется. И боязно смолчать: не поверит он всё-таки, т. е. всё-таки станет верить, что наказана. Стыд! Стыд! И добрый он сегодня, хотя и дразнится, так неприятно, как всегда, и голос ласковый, и сам стал весь похож на маму.

— Васенька, это головастики.

И снова плачу и расказываю про них и про него, — чудовище.

Вася внимательно слушает меня, одной ногой опираясь в дно лодки, закинув другую на высокий край пристаньки. Потом молчит довольно долго.

И вдруг очень твёрдо:

— Это природа, Вера.

Недоумеваю.

[110]— Здоровый человек привыкает к природе. Это значит привычка.

Недоумеваю.

Он замечает мою глупость. Улыбается ей снисходительно, но как-то печально.

— Понимаешь, всё это вокруг нас, — он обвёл рукой широкую дугу, — в воде, на земле, понимаешь, и в земле, — всё живёт по природному, понимаешь, это значит иначе не может. А, следовательно, так должно. Ну, а люди иногда хотят жить, как не могут. Это значит мудрить, понимаешь, и даже Бога не слушаться, Бога, понимаешь. Вот ты и не плачь… Пирон! Пирошка!.. Привыкнешь… Боярка! Берта! сюда!.. Помочь ведь нельзя… В воду, трусы, канальи!.. Не плачь же, дурочка!

Он грёб стоя, чтобы лучше наблюдать собак, тихо работал обоими вёслами, направляясь вдоль пруда к плотине, где вода глубока, и две собачьи головы, с прижатыми ушами, плыли близко за кормой.

Только Берта ещё визжала и лаяла на берегу, вбегала в воду по брюхо и отскакивала, и отрясала с длинной волнистой шерсти алмазную пыль. На меня вскидывала карие, большие глаза, виноватые, испуганные и жадно, суетливо просящие. Томительное и пугливое желание было в её [111]визге и в неприятных извивах промокшего и вдруг уродливо похудевшего тела.

Брат крикнул бешено.

— Берта! Сюда, сукина дочь!

Одним прыжком Берта в воде. Ещё неровно подрагивает над водой длинная спина, белая с жёлтым подпалом посередине. Видно лапы ещё достают дно, шагают. Но вот спина погрузилась, только подпал ещё едва высовывается. Без усилия, ровно Берта плывёт, и пышный хвост, как верный руль, по воде. Вскоре вдали вижу лишь белую голову и своими слишком зоркими глазами различаю, как пугливо вздрагивают рыжие уши и лоснятся на солнце своим длинным волнистым шёлком.

— Или вот что: выброси ты свою банку! — кричит слишком громко через тихую, доносчивую воду брать. — Скорей, Берта, скорей!.. Выбрось в помойное ведро… Галло́, друзья, за мной!.. Что гниль в своей комнате держать!


— Отчего ты не выбросишь из банки гадкую личинку? — спрашивала воспитательница, очень неожиданно прерывая объяснительное чтение Шиллеровой баллады «Кубок».

Я принялась глядеть прямо в её глаза, но не видела их и не отвечала. Она повторила вопрос.

[112]— Потому что… так надо.

— Что надо?

— Так, — чтобы еда.

— Почему ж это так?

— Так Бог устроил.

— Это кто же тебе объяснил?

— Сам Вася!

И глаза мои, всё ещё не замечая сидящей высокой, сухожилой женщины против меня, — становятся тяжелодерзкими.

И прибавляю насмешливо и растягивая слова:

— Потому что, это природа.

— Вовсе у тебя в гадкой, глупой банке не природа. Просто одна прихоть.

Она очень негодует. Она права и не права, потому что ведь в болоте есть больше места им прятаться, зато и больше тех, чтобы на них нападать.

И сердито я говорю:

— Ну, и тем лучше.

Теперь я видела глаза, в которые так долго и дерзко, не видя, глядела. Но бледные, некрасиво вытаращенные глаза были необычайно взволнованы, почти испуганы. Моя строгая, справедливая и сильно близорукая воспитательница испугана верными признаками вновь наступающего [113]бунта. Что-то толкало меня бунтовать, какие-то слова, мне самой непонятные, вытаскивались ко рту.

Ещё она спрашивала:

— Что лучше? Почему лучше?

— Скорее кончится.

— Господи! что кончится?

Я не знала, что «кончится», не знала, что и почему «тем лучше»; но знала, что Кубок Шиллера, с его гадким морским чудовищем, больше не стану читать и объяснять. Встала очень дерзко со своего стула против неё, и совершенно важно и не спеша выступила из учебной.

Я решила на пруд…

Конечно после пруда наказала: три дня без игры.

Уже всего тринадцать оставалось головастиков, и ничего, кроме них и чудовища живого, не оставалось в болотной мути.

Прошло, должно быть, со дня объяснительного чтения баллады Шиллера не менее двух недель и пощажённые головастики, в сущности, уже не были головастиками. Из каждой толстой головы выросло по четыре растопыренных лапки с крошечными перепончатыми пальчиками. Да и голова сама оказалась не только головой, а с мягким животиком и сутулой лягушачьей спинкой.

[114]И я громко хохотала теперь над хвостатыми лягушатами. Отчего на воле, в траве у лягушек нет хвостов, а в моей банке есть?

Прелести мои, прелести мои!

А чудовище, пожравшее всё, что кишмя кишело моего болотного улова, как Фараоновы семь тощих коров, что пожрали семь жирных и не пожирели, — всё тем же оставалось плоским, жёстким, звенчатым, с сильным, злым хвостом и жадными клещами. Только ростом подлиннее стало.

Я полюбила чудовище.

Оно казалось мне в панцирь одетым. И в беззвучной мути болотной воды, где толпились и толкались зря мягкотелые, бестолковые, совершенно беззащитные головастики, оно одно, чёткое, сильное, стремительное, — властвовало безусловно над жизнями.

И питалось, властвуя.

И я презирала головастиков.

Бегала, впрочем, на реку и к пруду. Подолгу, присев на корточки, заглядывала в воду. Подумывала туда его выплеснуть. Это чтобы не видеть дальше, и чтобы хоть тех тринадцать хвостатых лягушат помиловать.

В пруду снова видела чёрных головастых, [115]сонливых рыбок. Пожалуй, их примется сосать? Выросло в пол-мизинца, страшенное!

И ни с чем возвращалась к банке. Там глядела, как сытое, заленившееся чудовище покоится на дне среди высосанных серых шкурок.

Чудовище было таинственным.

Мы много о нём толковали с воспитательницей. Три книжечки пересмотрели, где всякие описаны. Прикладывали, приравнивали, а всё-таки не могли увериться ни в его прошлом, ни в его будущем.

— Знаешь, я всё-таки думаю, что эта твоя личинка превратится в водяного жука! — решительно объявила воспитательница.

Мы обе тогда стояли у окна и глядели в банку.

— Так ведь водяной жук чёрный и круглый.

— Ну, что же из этого следует?

— Совсем непохоже.

— Господи, какая ты неразумная! Разве комары, в которых превратились бы те смешные палочки, которые прежде плавали в твоей банке, похожи на свои личинки? А бабочки?

Я не убеждена.

— Водяной жук добрый.

[116]— А ты почему знаешь?

— Внизу в кадках, знаете, под трубами, их много плавает.

— Ну, и что же? Ты-то с ними плавала жучком или, например, рыбкой?

— Ну так что же?

— Почему же ты так уверена, что они тебя не съели бы?

— А всё-таки я не верю что оно водяной жук.

— Да и я не уверена. Странная таинственная личинка!

Чудовище должно превратиться. Но в кого же? в кого? В кого могут превращаться такие злые, такие буро-жёлтые, клещатые, звенчатые, с жёсткими хвостами, что как руль правят на жертву?

Как страшно, что чудовище должно превратиться!

А, может быть, всё-таки превратится в водяного жука чёрного, круглого, блестящего и… может быть, да наверное даже, конечно, доброго.

Куда же тогда злое пойдёт?

Разве оно может совсем пропасть? Совсем никуда не пойти, а просто пропасть? Как пар…

Нет, пар от холода на небе сгущается в тучи, и делается дождь… Ведь так?


[117]Остался один только лягушонок. И хвост у него когда-то отвалился. Стал он таким молоденьким, свеженьким. Такой, такой душка! Зелёненький! С крепкой спинкой, растопыренными лапами, в пупырышках, и глазки на выкате.

Из своего домашнего болотца он выбирался, всползая по стеклу, дышал проворно, как карманные часики стрекочут, а толстый мягенький животик проваливался и вздымался у короткой шеи. Сам зелёненький, зелёненький и всегда из ванны свежий.

Глядит выпученными глазками с мягкими, в складочках веками. Не сползает в воду.

Ручной!

Чудовище?

Что же мне делать с чудовищем?

В реку нельзя. В пруд нельзя. В болото? Там тоже лягушата.

Камень принесла в банку, длинный, узкий разыскала, стойком поставила, чтобы он мог на вершинку вылезать. У него теперь лёгкие, он теперь лёгкими, а не жабрами дышит. И лёгкими и жабрами: когда как ему нужно. Так сказала воспитательница.

Но с камня он сползёт. Он любит воду. И тогда…

Убить.

[118]Убить чудовище и спасти, ручного мягкого лягушенка, последнего.

Но как убивать такое жёсткое, звенчатое? Давить нельзя. Загрустить. Невозможно. Гадостно.

Просто выловить и выплеснуть на солнце. Это на балконе солнце. Рядом, из комнаты дверь на балкон, собственно на крышу, отгороженную балюстрадой и крытую листовым железом. Железо накаляется почти как мои утюжки, которыми глажу куклам бельё. (Я их даже пробовала так на солнышке нагревать). Там юг. Но всё-таки, конечно, для этого-то не довольно…

Уж если туда выплеснуть, оно на смерть испечётся. Подохнет, поганое.

Да, Вася был прав. Лучше бы уж тогда всё вместе плеснула в ведро. Ах, Боже, Боже! Отчего так трудно?

До вечера сидел зелёненький на камушке. Рот дугой, всюду бородавочки. Глядит. А то спустит складочки мягкие на глаза, и сделаются два выпученных серых шарика.

Ходила злая, нетерпеливая. Сердце замучилось.

Любила и ненавидела чудовище.

Нет, ненавидела зелёненького.

Так и спать пошла, не решившись. К вечеру ведь солнце ушло с моего балкона…

[119]Лежу и засыпаю, и не сплю. Очень это неприятно.

Зажечь бы свечу. Поглядеть, что в банке. Что если и ночью оно не спит? Есть ли у него глаза? Я не заметила за клешнями. Да, впрочем, это всё равно. Ночью, ведь, глазами не видно.

Высосет. Ой, высосет до утра!

Но тот на камне… Сползёт, ой, сползёт с камня в любимую мутную водичку, болотную, родимую.

Я же нарочно из канавки глубокой, где трава скользкая растёт, носила. Только уже так норовила, чтобы нового животного вместе с водой не зачерпнуть…

Мысль встрепенулась, и уже нога занесена к полу. Вдруг сердито вспоминаю: «природа! природа!» — «человек хочет, как не может» — «это значит даже Бога не слушаться».

Да и лень! Да и темно! Да и ужасно неприятно ночью увидеть его.

А вдруг оно превратилось? Вдруг именно сегодня? Именно сейчас собралось превращаться? А если собралось превращаться, — может быть, и грех убить его. Может быть, раньше чем того высосать, превратится, и тогда уже никого никогда не будет сосать. А я убью? Именно тут-то и убью, когда не сдедует?..

[120]Да и как убить? Солнца нет ночью. Давить нужно. Оно захрустит. Оно жёсткое.

Голову зарыла под подушку, чтобы всё было глухо и мягко.

Так пусть само!.. Так надо.

Заснула.

Утром лупоглазого лапчатого лягушенка нет.

Оно, оно. Одно оно.

Не жалко мне. Не плачу. Какое-то спокойствие нашло.

Иду вниз, молча, закусив деловито губу, в буфет за ложкой. Ложкой вылавливаю сонное, сытое чудовище. И туда на железный балкон.

Ещё солнце не накалило листов. Ещё оно за углом.

Ждать что ли? Вот ещё, — дожидаться!

Выплёскиваю воду, вытряхиваю его на пол. Гляжу.

Извивается, гадко хлопается жёстким хвостом по железу, вздымая клещатую голову с гадкими жёлтыми глазёнками. Вижу, теперь всё вижу. Близко наклонилась. С пол моего маленького мизинца будет оно, а мне чудится, я ему в глаза гляжу, прямо в гадкие, в жёлтые, в жадные, в непощадные.

[121]Камень принесла, тот из банки, на котором сиживал зелёненький. Прижала камнем гадкую голову с клещами и глазами. Давлю. Хрустнуло. А звенчатое тело всё бьётся, всё извивается, и хвост вздымается стойком вверх.

Противно не в мочь.

Бросаю камень. Голова вся раздавлена.

Ничего. Ничего. Сейчас всё кончится. Иду, всё деловитая, к себе. Хватаю двумя руками цепко банку и — в окно.

Летит банка, брызжа водою, гнилой, мёртвой, грязная банка далеко за окно, туда, где песочек чистенький на цветниковой площадке. Это сердце вдруг озлобилось острым кошачьим когтем.

Ничего. Так «скорей кончилось» в моей банке. Пусть.

А там, в болоте продолжается, — как Бог устроил?..



Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.