— Скоро ли станція, ямщикъ?
— Не скоро еще, — до метели врядъ ли доѣхать, — вишь закуржавѣло какъ, сивера̀ идетъ.
Да, видно до метели не доѣхать. Къ вечеру становится все холоднѣе. Слышно, какъ снѣгъ подъ полозьями поскрипываетъ, зимній вѣтеръ, — сивера̀, — гудитъ въ темномъ бору, вѣтви елей протягиваются къ узкой, лѣсной дорогѣ и угрюмо качаются въ опускающемся сумракѣ ранняго вечера.
Холодно и неудобно. Кибитка узка, подъ бока давитъ, да еще не кстати шашки и револьверы провожатыхъ болтаются. Колокольчикъ, выводитъ какую-то длинную, однообразную пѣсню, въ тонъ запѣвающей метели.
Къ счастію, — вотъ и одинокій огонекъ станціи на опушкѣ гудящаго бора.
Мои провожатые, два жандарма, бряцая цѣлымъ арсеналомъ вооруженія, стряхиваютъ снѣгъ въ жарко натопленной, темной, закопченой избѣ. Бѣдно и непривѣтно. Хозяйка укрѣпляеть въ свѣтильнѣ дымящую лучину.
— Нѣтъ ли чего поѣсть у тебя, хозяйка?
— Ничего нѣтъ-то у насъ…
— А рыбы? Рѣка тутъ у васъ недалече.
— Была рыба, да выдра всю позобала.
— Ну, картошки…
— И-и, батюшки! Померзла картошка-то у насъ нонѣ, вся померзла.
Дѣлать нечего, — самоваръ къ удивленію нашелся. Погрѣлись чаемъ, хлѣба и луковицъ принесла хозяйка въ лукошкѣ. А вьюга на дворѣ разыгрывалась, мелкимъ снѣгомъ въ окна сыпало, и по временамъ даже свѣтъ лучины вздрагивалъ и колебался.
— Нельзя вамъ ѣхать-то будетъ, — ночуйте! — говорить старуха.
— Что-жъ, — ночуемъ. Вамъ вѣдь, господинъ, торопиться-то некуда тоже. Видите, — тутъ сторона-то какая!.. Ну, а тамъ еще хуже, — вѣрьте слову, — говорить одинъ изъ провожатыхъ.
Въ избѣ все смолкло. Даже хозяйка сложила свою прясницу съ пряжей и улеглась, переставъ свѣтить лучину. Водворился мракъ и молчаніе, нарушаемое только порывистыми ударами налетавшаго вѣтра.
Я не спалъ. Въ головѣ, подъ шумъ бури, поднимались и летѣли одна за другой тяжелыя мысли.
—- Не снится, видно, господинъ, — произносить тотъ же провожатый, — „старшой“, — человѣкъ довольно симпатичный, съ пріятнымъ, даже какъ будто интеллигентнымъ лицомъ, расторопный, знающій свое дѣло и поэтому не педантъ. Въ пути онъ не прибѣгаетъ къ ненужнымъ стѣсненіямъ и формальностямъ.
— Да, не спится.
Нѣкоторое время проходить въ молчаніи, но я слышу, что и мой сосѣдъ не спитъ — чуется, что и ему не до сна, что и въ его головѣ бродятъ какія-то мысли. Другой провожатый, молодой „подручный“, спитъ сномъ здороваго, но крѣпко утомленнаго человѣка. Временами онъ что-то невнятно бормочетъ.
— Удивляюсь я вамъ, — слышится опять ровный, грудной голосъ унтера: — народъ молодой, люди благородные, образованные, можно сказать, — а какъ свою жизнь проводите…
— Какъ?
— Эхъ, господинъ! Неужто мы не можемъ понимать!.. Довольно понимаемъ, не въ эдакой, можетъ, жизни были и не къ этому съ измалѣтства-то привыкли…
— Ну, это вы пустое говорите… Было время и отвыкнуть…
— Неужто весело вамъ? — произноситъ онъ тономъ сомнѣнія.
— А вамъ весело?..
Молчаніе. Гавриловъ (будемъ такъ звать моего собесѣдника) повидимому о чемъ-то думаетъ:
— Нѣтъ, господинъ, невесело намъ. Вѣрьте слову: иной разъ бываетъ, — просто, кажется, на свѣтъ не глядѣлъ бы… Съ чего ужъ это, — не знаю; только иной разъ такъ подступитъ, — ножъ острый, да и только.
— Служба, что ли, тяжелая?
— Служба службой… Конечно, не гулянье, да и начальство, надо сказать, строгое, а только все-же не съ этого…
— Такъ отчего-же?
— Кто знаетъ?..
Опять молчаніе.
— Служба что. Самъ себя веди аккуратно, только и всего. Мнѣ тѣмъ болѣе домой скоро. Изъ сдаточныхъ я, такъ срокъ выходить. Начальникъ и то говорить: „Оставайся, Гавриловъ, что тебѣ дѣлать въ деревнѣ? На счету ты хорошемъ“…
— Останетесь?
— Нѣтъ. Оно правда, и дома-то… Отъ крестьянской работы отвыкъ… Пища тоже. Ну и, само собой, обхожденіе… Грубость эта…
— Такъ въ чемъ-же дѣло?
Онъ подумалъ и потомъ сказалъ:
— Вотъ я вамъ, господинъ, ежели не поскучаете, случай одинъ разскажу… Со мной былъ…
— Разскажите…
Постумилъ я на службу въ 1874 году, въ эскадронъ, прямо изъ сдаточныхъ. Служилъ хорошо, можно сказать, — съ полнымъ усердіемъ, все больше по нарядамъ: въ парадъ куда, къ театру, —сами знаете. Грамотѣ хорошо былъ обученъ, ну, и начальство не оставляло. Маіоръ у насъ землякъ мнѣ былъ и, какъ видя мое стараніе, — призываетъ разъ меня къ себѣ и говоритъ: „Я тебя, Гавриловъ, въ унтеръ-офицеры представлю… Ты въ командировкахъ бывалъ ли? — Никакъ нѣтъ, говорю, ваше высокоблагородіе. — „Ну, говорить, въ слѣдующій разъ назначу тебя въ подручные, — присмотришься, — дѣло не хитрое“. — Слушаю, говорю, ваше высокоблагородіе, радъ стараться.
А въ командировкахъ я точно-что не бывалъ ни разу, — вотъ съ вашимъ братомъ, значить. Оно, хоть, скажемъ, дѣло-то нехитрое, а все-же, знаете, инструкціи надо усвоить, да и расторопность нужна. Ну, хорошо…
Черезъ недѣлю этакъ мѣста, зоветъ меня дневальный къ начальнику, и унтеръ-офицера одного вызываетъ. Пришли. — „Вамъ, говоритъ, въ командировку ѣхать. Вотъ тебѣ — говоритъ унтеръ-офицеру — подручный. Онъ еще не бывалъ. Смотрите, не зѣвать, справьтесь, говоритъ, ребята, молодцами, — барышню вамъ везти изъ замка, политичку, Морозову. Вотъ вамъ инструкція, завтра деньги получай и съ Богомъ!.. —
Ивановъ, унтеръ-офицеръ, въ старшихъ со мною ѣхалъ, а я въ подручныхъ, — вотъ какъ у меня теперь другой-то жандармъ. Старшему сумка казенная дается, деньги онъ на руки получаетъ, бумаги; онъ расписывается, счеты эти педетъ, ну, а рядовой нъ помощь ему: послать куда, ъа лещами присмотрѣть, то, другое.
Ну, хорошо. Утромъ, чуть свѣтъ еще, — отъ начальника вышли, — гляжу: Ивановъ мой ужъ выпить гдѣ-то успѣлъ. А человѣкъ былъ, — надо прямо говорить, — не подходящій, — разжалованъ теперь... На глазахъ у начальства какъ слѣдуетъ быть унтеръ-офицеру, и даже такъ, что на другихъ кляузы наводилъ, выслуживался. А чуть съ глазъ долой, сейчасъ и завертится, и первымъ дѣломъ — выпить!
Пришли мы въ замокъ, какъ слѣдуетъ, бумагу подали, — ждемъ, стоимъ. Любопытно мнѣ, — какую барышню везти-то придется, а везти назначено намъ по маршруту далеко. По самой этой дорогѣ ѣхали, только въ городъ уѣздный она назначена была, не въ волость. Вотъ, мнѣ и любопытно въ первый-то разъ: что молъ за политичка такая?
Только прождали мы этакъ съ часъ мѣста, пока ея вещи собирали, — а и вещей-то съ ней узелокъ маленькій, — юбчонка тамъ, ну, то, другое, — сами знаете. Книжки тоже были, а болыше ничего съ ней не было: небогатыхъ, видно, родителей, думаю. Только выводятъ ее, — смотрю, молодая еще, какъ есть ребонкомъ мнѣ показалась. Волосы русые, въ одну косу собраны, на щекахъ румянецъ. Ну, потомъ увидѣлъ я — блѣдная совсѣмъ, бѣлая во всю дорогу была. И сразу мнѣ ее жалко стало… Конечно, думаю… Начальство, извините… зря не накажетъ… Значитъ сдѣлала какое-нибудь качество по этой, по политической части… Ну, а все таки… жалко, такъ жалко, — просто, ну!
Стала она одѣваться: пальто, калоши… Вещи намъ ея показали, — правда значить: по инструкціи мы вещи смотрѣть обязаны. — „Деньги, спрашиваемъ, съ вами какія будутъ?“ Рубль двадцать копѣекъ денегъ оказалось, — старшой къ себѣ взялъ. — „Васъ, барышня, говорить ей, я обыскать долженъ“.
Какъ она тутъ вспыхнетъ. Глаза загорѣлись, румянецъ еще гуще выступилъ. Губы тонкія, сердитыя… Какъ посмотрѣла на насъ, — вѣрите: оробѣлъ я и подступиться не смѣю. Ну, а старшой, извѣстно, выпивши: лѣзетъ къ ней прямо. „Я, говоритъ, обязанъ: у меня, говорить, инструкція!..“
Какъ тутъ она крикнетъ — даже Ивановъ, и тотъ отъ нея попятился. Гляжу я на нее, — лицо поблѣднѣло, ни кровинки, а глаза потемнѣли, и злая-презлая… Ногой топаетъ, говорить шибко, — только я, признаться, хорошо и не слушалъ, что она говорила… Смотритель тоже испугался, воды ей принесъ въ стаканѣ. — „Успокойтесь, — проситъ ее, — пожалуйста, говоритъ, сами себя пожалѣйте!" Ну она и ему не уважила. — „Варвары вы, говоритъ, холопы!“ И прочія тому подобный дерзкія слова выражаетъ. Какъ хотите: супротивъ начальства это вѣдь пе хооошо. Ишь, думаю, змѣенышъ… Дворянское отродье!
Такъ мы ее и не обыскивали. Увелъ ее смитритель въ другую комнату, да съ надзирательницей тотчасъ же и вышли они. — „Ничего, говоритъ, при нихъ нѣтъ“. — А она на него глядитъ и точно вотъ смѣется въ лицо ему, и глаза злые все. А Ивановъ, — извѣстно, море по колѣна, — смотритъ да все свое бормочетъ: — „Не по закону, — у меня, говоритъ, инструкція!..“ Только смотритель вниманія не взялъ. Конечно, какъ онъ пьяный. Пьяному какая вѣра!
Поѣкали. По городу Проѣзжали, — все она въ окна кареты глядитъ, точно прощается, либо знакомыхъ увидѣть хочетъ. А Ивановъ взялъ, да занавѣски опустилъ, — окна и закрылъ. Забиласъ она въ уголъ, прижалась и не глядитъ на насъ. А я, признаться, не утерпѣлъ таки: взялъ за край одну занавѣску, будто самъ поглядѣть хочу, — и открылъ такъ, чтобы ей видно было… Только она и не посмотрѣла, — въ уголку сердитая сидитъ, губы закусила… Въ кровъ, такъ я себѣ думалъ, искусаетъ.
Поѣхали но желѣзной дорогѣ. Погода ясная этотъ дѣнь стояла, — осенью дѣло это было, въ сентябрѣ мѣсяцѣ. Солнце-то свѣтитъ, да вѣтеръ свѣжій, осѣнній, а она въ вагонѣ окно откроетъ, сама высунется на вѣтеръ, такъ и сидитъ. По инструкціи-то оно не полагается, знаете, окна открывать, да Ивановъ мой, какъ въ вагонъ ввалился, такъ и захрапѣлъ; а я не смѣю ей сказатъ. Потомъ осмѣлился, подошелъ къ ней и говорю: — Барышня, говорю, закройте окно. — Молчитъ, будто не ей и говорятъ. Постоялъ я тутъ, постоялъ, а потомъ опять говорю:
— Простудитѣсь, барышня, — холодно вѣдь.
Обѣрнулась она ко мнѣ и уставилась глазищами, точно удивилась чему… Поглядѣла на меня да и говоритъ: — Оставьте! — И опять въ окно высунулась. Махнулъ я рукой, отошелъ въ сторону.
Стала она спокойнѣе будто. Закроетъ окно, въ пальтишко закутаѣтся вся, грѣется. Вѣтеръ, говорю, свѣжій былъ, студено! А потомъ опять къ окну сядетъ, и опять на вѣтру вся, — послѣ тюрьмы-то, видно, не наглядится. Повеселѣла даже, глядитъ себѣ, улыбаѣтся. И такъ на нее въ тѣ поры хорошо смотрѣть было!.. Вѣрите совѣсти…
Разсказчикъ замолчалъ и задумался. Потомъ продолжалъ, какъ будто слегка конфузясь:
— Конечно, не съ привычки это… Потомъ много возилъ, привыкъ. А тотъ разъ чудно мнѣ показалось: куда, думаю, мы ее веземъ, дитё этакое… И потомъ… признаться вамъ, господинъ, ужъ вы не осудите: что, думаю, ежели бы у начальства попросить, да въ жены ее взять… Вѣдь ужъ я бы изъ нея дурь-то эту выкурилъ. Человѣкъ я, тѣмъ болѣе, служащій… Конечно, молодой разумъ… глупый… Теперь могу понимать… Попу тогда на духу разсказалъ, онъ говоритъ: вотъ отъ этой самой мысли порча у тебя и пошла. Лотому что она, вѣрно, и въ Бога-то не вѣритъ…
Отъ Костромы на тройкѣ ѣхать пришлось, — Ивановъ у меня пьянъ-пьянешенекъ: проспится и опять заливаетъ. Вышелъ изъ вагона, шатается. Ну, думаю, плохо, какъ бы денегъ казенныхъ не растерялъ. Ввалился въ почтовую телѣгу, легъ и разомъ захрапѣлъ. Сѣла она рядомъ, — неловко. Посмотрѣла на него, ну, точно вотъ на гадину на какую. Подобралась такъ, чтобы не тронуть его какъ-нибудь, — вся въ уголку и прижалась, а я-то ужъ на облучкѣ усѣлся. Какъ поѣхали, — вѣтеръ сиверный, — я и то продрогъ. Закашляла крѣпко и платокъ къ губамъ поднесла, а на платкѣ, гляжу, кровь. Такъ меня будто кто въ сердце кольнулъ булавкой. — Эхъ, говорю, барышня, — какъ можно! Больны вы, а въ такую дорогу поѣхали, — осень, холодно!.. Нешто, говорю, можно этакъ!
Вскинула она на меня глазами, посмотрѣла, и точно опять внутри у нен закипать стало.
— Что вы, говоритъ, глупы, что ли? — Не понимаете, что я не по своей волѣ ѣду. Хорошъ, говоритъ: самъ везетъ, да туда же еще съ жалостью суется!
— Вы бы, говорю, начальству заявили, — въ больницу хоть слегли бы, чѣмъ въ этакомъ холодъ ѣхать. Дорога-то вѣдь не близкая!
— А куда? — спрашиваетъ.
А намъ, знаете, строго запрещено объяснять преступникамъ, куда ихъ везти приказано. Видитъ она, что я позамялся, и отвернулась. — Не надо, — говоритъ, — это я такъ… Не говорите ничего, да ужъ и сами не лѣзьте.
Не утерпѣлъ я. — Вотъ, говорю, куда вамъ ѣхать. Не близко! — Сжала она губы, брови сдвинула, да ничего и не сказала. Покачалъ я головой… — Вотъ, то-то, говорю, барышня; Молоды вы, не знаете еще, что это значить!
Крѣпко мнѣ досадно было… Разсердился… А она опять посмотрѣла на меня и говоритъ:
— Напрасно, говоритъ, вы такъ думаете. Знаю я хорошо, что это значитъ, а въ больницу всетаки не слегла. Спасибо! Лучше ужъ, коли помирать, такъ на волѣ, у своихъ. А то можетъ еще и поправлюсь, такъ опять-же на волѣ, а не въ больницѣ нашей тюремной. Вы думаете, говорить, отъ вѣтру я что-ли заболѣла, отъ простуды? Какъ бы не такъ!.. — „Тамъ у насъ, спрашиваю, сродственники, что ли, находятся?“ — Это я потому, какъ она мнѣ выразила, что у своихъ поправляться хочетъ.
— Нѣтъ, говорить, у меня тамъ ни родни, ни знакомыхъ. Городъ-то мнѣ чужой, да вѣрно такіе же, какъ и я, ссыльные есть, товарищи. — Подивился я, — какъ это она чужихъ людей своими называетъ, — неужто, думаю, кто ее безъ денегъ тамъ поить-кормить станетъ, да еще незнакомую?.. Только не сталь ее расспрашивать, потому вижу я: брови она поднимаетъ, недовольна, зачѣмъ я разспрашиваю.
— Ладно, думаю… Пущай! Нужды еще не видала. Хлебнетъ горя, узнаетъ небось, что значитъ чужая сторона…
Къ вечеру тучи надвинулись, вѣтеръ подулъ холодный, — а тамъ и дождь пошелъ. Грязь и прежде была не высохши, а тутъ до того развезло, — просто, кисель не дорога! Спину-то мнѣ какъ есть грязью всю забрызгало, да и ей порядочно попадать стало. Однимъ словомъ сказать, что погода, на ея несчастіе, пошла самая скверная: дождикомъ прямо въ лицо сѣчетъ: оно хоть, положимъ, кибитка-то крытая, и рогожей я ее закрылъ, да куда тутъ! Течетъ всюду, продрогла, гляжу: вся дрожитъ и глаза закрыла. По лицу капли дождевыя потекли, а щеки блѣдныя, и не двинется, точно въ безчувствіи. Испугался я даже. Вижу: дѣло-то выходитъ неподходящее, плохое… Ивановъ пьянъ, — храпитъ себѣ, горюшка мало… Что тутъ дѣлать, тѣмъ болѣе я въ первый разъ.
Въ Ярославль городъ самымъ вечеромъ пріѣхали. Растолкалъ я Иванова, на станцію вышли, — велѣлъ я самоваръ согрѣть. А изъ городу изъ этого пароходы хотятъ, только по инструкціи намъ на пароходахъ возить строго воспрещается. Оно хоть нашему брату выгоднѣе, — экономію загнать можно, да боязно. На пристани, знаете, полицейскіе стоять, а то и нашъ же брать, жандармъ мѣстный, кляузу подвести завсегда можетъ. Вотъ, барышня-то и говорить намъ: — „Я говоритъ, далѣе на почтовыхъ не поѣду. Какъ знаете, говорить, пароходомъ везите“. А Ивановъ еле глаза продралъ съ похмелья, — сердитый. — „Вамъ объ этомъ, говоритъ, разсуждать не полагаътся. Куда повезутъ, туда и поѣдете!“ Ничего она ему не сказала, а мнѣ говорить:
— Слышали, говорить, что я сказала: не ѣду.
Отозвалъ я тутъ Иванова въ сторону. — „Надо, говорю, на пароходѣ везти, Вамъ-же лучше: экономія останется“. Онъ на это пошелъ, только труситъ. — „Здѣсь говоритъ, полковникъ, такъ какъ бы чего не вышло. Ступай, говоритъ, спросись, — мнѣ, говоритъ, нездоровится что-то“. А полковникъ неподалеку жилъ. — „Пойдемъ, говорю, вмѣстѣ, и барышню съ собой воьмемь“. — Боялся я: Ивановъ-то, думаю, спатъ завалится спьяну такъ, какъ бы чего не вышло. Чего добраго — уйдетъ она или надъ собой что сдѣлаетъ, — въ отвѣтъ попадешъ. Ну, пошли мы къ полковнику. Вышелъ онъ къ намъ. — „Что надо?“ — спрашиваетъ. Вотъ она ему и объясняетъ, да тоже и съ нимъ не ладно заговорила. Ей бы попроситъ смирненько: такъ и такъ, молъ, сдѣлайте божескую милостъ, — а она тутъ по-своему. — „По какому праву“ —говоритъ, ну и прочее; все, знаътъ, дерзкія слова которыя вы нонче, политики любите. Ну, сами понимаете, начальству это не нравится. Начальство любитъ покорность. Однако выслушалъ онъ ее и ничего, — вѣжливо отвѣчаетъ: „Не могу-съ, говорит, ничего я тутъ не могу. По закону-съ… нельзя!“ Гляжу, барышня-то моя опять раскраснѣлась, глаза точно угли. —„Законъ!“ — говоритъ, и засмѣялась по-своему, сердито да громко. — „Такъ точно, — полковникъ ей: —законъ-съ!“
Признаться, я тутъ позабылся немного, да и говорю: — „Точно что, вашескородіе, законъ, да онѣ, ваше высокоблагородіе, больны“. Посмотрѣлъ онъ на меня строго. — „Какъ твоя фамилія?“ — спраішиваетъ. — „А вамъ, барышня, — говоритъ, если больны вы, — въ больницу тюремную не угодно-ли-съ?“ Отвернулась она и пошла вонъ, слова не сказала. Мы за ней. Не захотѣла въ больницу, да и то надо сказать: ужъ если на мѣстѣ не осталасъ, а тутъ бъзъ денегъ, да на чужой сторонѣ, точно что не приходится.
Ну, дѣлать нечего. Ивановъ на меня же накинулся: — „Что, молъ, теперь будетъ: непремѣнно изъ-за тѣбя, дурака, оба въ отвѣтѣ будемъ“. Велѣлъ лошадей запрягать и ночь переждать не согласился, такъ къ ночи и выѣзжать пришлось. Подошли мы къ ней: — „Пожалуйте, говоримъ, барышня, — лошади поданы“. А она на диванъ прилегла, — только согрѣваться стала. Вспрыгнула на ноги, встала передъ нами, — выпрямилась вся, — прямо на насъ смотритъ въ упоръ, даже, скажу вамъ, жутко на нее глядѣть стало. — „Проклятые вы“, говоритъ — и опять по-своему заговорила, непонятно. Ровно бы и по-русски, а ничего понять невозможно. Только сердито да жалко: — „Ну, говоритъ, теперь ваша воля, вы меня замучить можете, — что хотите дѣлаете. Ѣду!“ А самоваръ-то все на столѣ стоитъ, она еще и не пила. Мы съ Ивановымъ свой чай заварили, и ей я налилъ. Хлѣбъ съ нами бѣлый былъ, я тоже ей отрѣзалъ. — „Выкушайте, говорю, на дорогу-то. Ничего, хоть согрѣетесь немного“. Она калоши надѣвала, бросила надѣвать, повернулась ко мнѣ смотрѣла, смотрѣла, потомъ плечами повела и говоритъ:
— Что это за челевѣкъ такой! Совсѣмъ вы кажется, оумасшедшій. Стану я, говоритъ, вашъ чай питъ! — Вотъ до чего мнѣ тогда обидно стало: и посейчасъ вспомню, кровь въ лицо бросается. Вотъ вы не брезгаете-же съ нами хлѣбъ-соль ѣсть. Рубанова господина везли, штабъ-офицерскій сынъ, а тоже не брезгалъ. А она побрезгала. Велѣла потомъ на другомъ столѣ себѣ самоваръ особо согрѣть и ужъ извѣстно: за чай за сахаръ вдвое заплатила. А всего-то и денегъ — рубль-двадцатъ!
Разсказчикъ смолкъ, и на нѣкотерое время въ избѣ водворилась тишина, нарушаемая только ровнымъ дыханіемъ младшаго жандарма и шипѣніемъ метели за окномъ.
— Вы не спите? — спросилъ у меня Гавриловъ.
— Нѣтъ, продолжайте, пожалуйста: я слушаю.
— …Много я отъ нея, — продолжалъ разсказчикъ, помолчавъ, — много муки тогда принялъ. Дорогой-то, знаете, ночью, все дождикъ, погода злая… Лѣсомъ поѣдешь, лѣсъ стономъ стонетъ. Ее-то мнѣ и не видно, потому ночь темная, ненастная, зги не видать, а повѣрите, — такъ она у меня передъ глазами стоитъ, то есть даже до того, что вотъ, точно днемъ, ее вижу: и глаза ея, и лицо сердитое, и какъ она иззябла вся, а сама все глядитъ куда-то, точно все мысли свои про себя въ головѣ ворочаетъ. Какъ со станціи поѣхали, сталъ я ее тулупомъ одѣвать. — „Надѣньте, говорю, тулупъ-то, — все, знаете, теплѣе". Кинула тулупъ съ себя. — „Вашъ, говоритъ, тулупъ, — вы и надѣвайте“. Тулупъ, точно, что, мой былъ, да догадался я и говорю ей: „Не мой, говорю, тулупъ, казенный, по закону, арестованнымъ полагается“. Ну, одѣлась…
Только и тулупъ не помогъ: какъ разсвѣло, — глянулъ я на нее, а на ней лица нѣтъ. Со станціи опять поѣхали, приказала она Иванову на облучокъ сѣсть. Поворчалъ онъ, да не посмѣлъ ослушаться, тѣмъ болѣе, — хмель-то у него прошелъ немного. Я съ ней рядомъ сѣлъ.
Трои сутки мы ѣхали и нигдѣ не ночевали. Первое дѣло: по инструкціи сказано — не останавливаться на ночлегъ, а „въ случаѣ сильной усталости“ — не иначе, какъ въ городахъ, гдѣ есть караулы. Ну, а тутъ, сами знаете, какіе города!
Пріѣхали таки на мѣcто. Точно гора у меня съ плечъ долой. какъ городъ мы завидѣли. И надо вамъ сказать: dъ концѣ она почитай что на рукахъ у меня и ѣхала. Вижу — лежитъ въ повозкѣ безъ чувствъ; тряхнетъ на ухабѣ телѣгу, такъ она головой о переплетъ и ударится. Поднялъ я ее на руку на правую, такъ и везъ: все легче. Сначала оттолкнула было меня, — „прочь! — говоритъ, — не прикасайтесь!“ А потомъ ничего. Можетъ, оттого, что въ безпамятствѣ была… Глаза-то закрыты, вѣки совсѣмъ потемнѣіли, и лицо лучше стало, не такое сердитое. И даже такъ было, что засмѣется сквозъ сонъ и просвѣтлѣетъ, прижимается ко мнѣ, къ теплому-то. Вѣрно ей, бѣдной, хорошее во снѣ грезилосъ. Какъ къ городу подъѣзжать стали, очнулась, подняласъ… Погода-то прошла, солнце выглянуло, — повеселѣла…
… Только изъ губерніи ее далѣе отправили, въ городѣ въ губернскомъ не оставили, и намъ-же ее далъше везти привелосъ, — тамошніе жандармы въ разъѣздахъ были. Какъ уѣзжать намъ, — гляжу, въ полицію народу набирается: барышни молодыя, да господа, студенты, видно, изъ ссыльныхъ… И всѣ, точно знакомые, съ ней говорятъ, за руку здороваются, разспрашиваютъ. Денегъ ей сколько-то принесли, платокъ пуховый на дорогу, хорошій… Проводили…
Ѣхала веселая, толъко кашляла часто. А на насъ и не смотрѣла.
Пріѣхали въ уѣздный городъ, гдѣ ей жительство назначено; сдали ее подъ росписку. Сейчасъ она фамилію какую-то называетъ. — „Здѣсь, говоритъ, такой-то?“ — Здѣсь, отвѣчаютъ. Исправникъ пріѣхалъ. — „Гдѣ, говоритъ, жить станете?“ — „Не знаю, говоритъ, а пока къ Рязанову пойду“. Покачалъ онъ головой, а она собраласъ и ушла. Съ нами и не попрощаласъ…
Разсказчикъ смолкъ и прислушался, не сплю ли я.
— Такъ вы ее болъше и не видѣли?
— Видалъ, да лучше бы ужъ не видатъ было…
… И скоро даже я опятъ ее увидЬлъ. Какъ пріѣхали мы изъ командировки, — сейчасъ насъ опятъ нарядили и опятъ въ ту-же сторону. Студента одного возили, Загряжскаго. Веселый такой, пѣсни хорошо пѣлъ и выпитъ былъ не дуракъ. Его еще далъше послали. Вотъ поѣхали мы черезъ городъ тотъ самый, гдѣ ее оставили, и стало мнѣ любопытно про житъе ея узнать. — „Тутъ, спрашиваю, барышня-то наша?“ — Тутъ, говорятъ, только чудная она какая-то: какъ пріѣхала, такъ прямо къ ссыльному пошла, и никто ее послѣ не видалъ, — у него и живетъ. Кто говоритъ: больна она, а то баютъ: вродѣ она у него за любовницу живетъ. Извѣстно, народъ болтаетъ“… А мнѣ вспомнилось, что она говорила: „Помереть мнѣ у своихъ хочется“. И такъ мнѣ любопытно стало… и не то, что любопытно, а попросту сказать, потянуло. Схожу, думаю, повидаю ее. Отъ меня она зла не видала, а я на ней зла не зомню. Семъ схожу…
Пошелъ, — добрые люди дорогу показали: а жила она въ концѣ города. Домикъ маленькій, дверца низенькая. Пошелъ я къ ссыльному-то къ этому, гляжу: чисто у него, комната свѣтлая, въ углу кровать стоитъ, и занавѣской уголъ отгороженъ. Книгъ много, на столѣ, на полкахъ… А рядомъ мастерская махонькая, тамъ на скамейкѣ другая постель положена.
Какъ вошелъ я, — она на постелѣ сидѣла, шалью обернута и ноги подъ себя подобрала, — шьетъ что-то. А ссыльный Рязанцевъ господинъ по фамиліи… рядомъ на скамейкѣ сидитъ, въ книжкѣ ей что-то вычитываетъ. Въ очкахъ, человѣкъ, видно, суръезный. Шьетъ она, а сама слушаетъ. Стукнулъ я дверью, она какъ увидала, принодняласъ, за руку его схватила, да такъ и замерла. Глаза большіе, темные, да страшные… ну, все, какъ и прежде бывало, только еще блѣднѣе съ лица мнѣ показалась. За руку его крѣпко стиснула, — онъ испугался, къ ней кинулся. — „Что, говоритъ, съ вами? успокойтесь!“ А самъ меня не видитъ. Потомъ отпустила она руку его, — съ постели встатъ хочетъ. — „Прощайте, говоритъ ему: — видно, имъ для меня и смерти хорошей жалко“. Тутъ и онъ обернулся, увидалъ меня, — какъ вскочитъ на ноги. Думалъ я, — кинется… убьетъ, пожалуй. Человѣкъ, тѣмъ болѣе, рослый, здоровый…
Они, знаете, подумали такъ, что опять это за нею пріѣхали… только видитъ онъ, — стою я и самъ ни живъ, ни мертвъ, да и одинъ. Повернулся къ ней, взялъ за руку. — „Успокойтесь, говоритъ. — А вамъ, спрашиваетъ, кавалеръ, — что здѣсь собственно понадобилось?.. Зачѣмъ пожаловали?“
Я объяснилъ, что молъ ничего мнѣ не нужно, а такъ пришелъ, самъ по себѣ. Какъ везъ молъ барышню, и были онѣ нездоровы, такъ узнать пришелъ… Ну, онъ обмякъ. А она все такая-же сердитая, кипитъ вся. И за что бы, кажется? Ивановъ, конечно, человѣкъ необходительный. Такъ я-же за нее заступался…
Разобралъ онъ, въ чемъ дѣло, засмѣялся къ ней. — „Ну вотъ видите, говоритъ, — я-же вамъ говорилъ“. — Я такъ понялъ, что ужъ у нихъ былъ разговоръ обо мнѣ… Про дорогу она, видно, разсказывала.
— Извините, говорю, ежели нанугалъ васъ… Не во̀ время или что… Такъ я и уйду. Прощайте молъ, не поминайте лихомъ, добромъ видно не помянете.
Всталъ онъ, въ лицо мнѣ посмотрѣлъ и руку подаетъ.
— Вотъ что, говоригь, — поѣдете назадъ, свободно будетъ, — заходите, пожалуй. — А она смотритъ на насъ да усмѣхаетсн по-своему, не хорошо.
— Не понимаю я, говорить, зачѣмъ ему заходить? И для чего зовете? — А онъ ей: — Ничего, ничего! Иусть зайдетъ, если самь опять захотеть... заходите, заходите, ничего!
Не все я, признаться, понялъ, что они тутъ еще говорили. Вы вѣдь, госоода, мудрено иной раазъ, промежъ себя разговариваете... А любооытно. Ежели бы такъ остаться, нослушать... ну, мнѣ неловко,—какъ бы чего не оодумали. Ушелъ.
Ну, только свезли мы госоодина Загряжскаго на мѣсто, ѣдемъ назадъ. Призываетъ иснравникъ старшого и говорить: — „Вамъ тутъ оставаться впередъ до распоряженія; телеграмму получилъ. Бумагъ вамъ ждать по почтѣ“. Ну, мы, конечно, остались.
Вотъ я опять къ нимъ: — дай, думаю, зайду, хоть у хозяевъ про нее спрошу. Зашелъ. Говоритъ хозяинъ домовый: — „Плохо, говоритъ, какъ бы не померла. Боюсь, въ отвѣтъ не пооасть бы, — потому собственно, что попа звать не станутъ“. Только стоимъ мы, разговариваемъ, а въ это самое время Рязанцевъ вышелъ. Увидѣлъ меня, поздоровался да и говорить: — „Опять пришелъ? Что-жъ, войди, пожалуй“. Я и вощелъ тихонько, а онъ за мной вошель. Поглядѣла она, да и спрашиваетъ: — „Опять этотъ странный человѣкъ!.. Вы что-ли его позвали?“ — „Нѣтъ, говорить, не звалъ я, — самъ онъ пришелъ“. Я не утерпѣлъ и говорю ей:
— Что это, говорю, барышня, — за что вы сердце противъ мена имѣете? Или я врагъ вамъ какой?
— Врагъ и есть, говорить, — а вы развѣ не знаете? Конечно врагь! — Голосъ у нея слабый сталь, тихій, на щекахъ руманецъ такъ и горитъ, и столь лицо у нея пріятное… кажется, не наглядѣлся бы. Эхъ, думаю, — пе жилица она на свѣтѣ, — сталъ прощенія проситъ, — какъ бы, думаю, безъ прощенія не померла. — „Простите меня, говорю, — коли вамъ зло какое сдѣлалъ“. Извѣстно, какъ по-нашему, по-христіански полагается… А она опять, гляжу, закипаетъ… — „Простить! вотъ еще! Никогда не прошу, и не думайте, никогда! Помру скоро… такъ и знайте: не простила!“
Разсказчикъ опять смолкъ и задумался. Потомъ продолжалъ тише и сосредоточеннѣе:
„Опять у нихъ промежду себя разговоръ пошелъ. Вы вотъ человѣкъ, образованный, по-ихнемѵ понимать должны, такъ я вамъ скажу, какія слова я упомнилъ. Слова-то запали и росейчась помню, а смыслу не знаю. Онъ говоритъ:
— Видите: не жандармъ къ вамъ прищель сейчасъ… Жандармъ вась везъ, другого повезетъ, такъ это онъ все по инструкціи. А сюда-то его развѣ инструкція привела? Вы вотъ что, говорить, господинъ кавалеръ, не знаю какъ звать васъ…
— Степанъ, — говорю.
— А по батюшкѣ какъ?
— Петровичемъ звали.
— Такъ вотъ молъ, Стенанъ Петровичъ. Вы вѣдь сюда почему пришли? По человѣчеству? Правда?
— Конечно, говорю, по человѣчеству. Это, говорю, вы вѣрно объясняете. Ежели по инструкціи, такъ это намъ вовсе даже не полагается, что къ вамъ заходить безъ надобности. Начальство узнаетъ — не похвалитъ.
— Ну, вотъ видите, — онъ ей говоритъ и за руку ее взялъ. Она руку выдернула.
— Ничего, говоритъ, не вижу. Это вы видите чего и нѣтъ. А мы съ нимъ вотъ (это значитъ со мной) люди простые. Враги такъ враги, и нечего тутъ антимоіи разводитъ. Ихнее дѣло — смотри, наше дѣло — не зѣвай. Онъ, вотъ видите: стоитъ, слушаетъ. Жалко, не понимаетъ, а то бы въ донесеніи все написалъ…
Повернулся онъ въ мою сторону, смотритъ прямо на меня, въ очки. Глаза у него вострые, а добрые. — „Слышите? — мнѣ говоритъ. — Что-же вы скажете?.. Впрочемъ не объясняйте ничего: я такъ считаю, что вамъ это обидно“.
Оно, скажемъ, конечно… по инструкціи такъ полагается, что ежели что супротивъ интересу, то обязанъ я, по присяжной должности, на отца родного донести… Ну, только какъ а не затѣмъ значитъ пршелъ, то вѣрно, что обидно мнѣ показалосъ, просто за сердце взяло. Повернулся къ дверямъ, да Рязановъ удержалъ.
— Погоди, говоритъ, Стенанъ Петровичъ, — не уходи еще. А ей говоритъ: — „Не хорошо это… Ну, не прощайте, и не миритесь. Объ этомъ что говорятъ. Онъ и самъ, можетъ, не простилъ бы, ежели бы какъ слѣдуетъ все понялъ… Да вѣдь и врагъ тоже человѣкъ бываетъ… А вы этого-то вотъ и не признаете. Сек-тан-тка вы, говоритъ, вотъ что!
— Пустъ, — она ему. — а вы равнодушный человѣкъ. Вамъ бы, говоритъ, только книжки читатъ…
Какъ она ему это слово сказала, — онъ, чудное дѣло — даже на ноги вскочилъ. Точно ударила она его. Она, вижу, испугалась даже.
— Равнодушный? — онъ говоритъ. — Ну, вы сами знаете, что не правду сказали.
— Пожалуй, — она ему отвѣчаетъ… — А вы мнѣ — правду?..
— А я, говоритъ, правду: — настоящая вы боярыня Морозова…
Задумалась она, руку ему протянѵла: онъ руку-то взялъ, а она въ лицо ему посмотрѣла-посмотрѣла, да и говорить: „Да, вы пожалуй и правы!“ А я стою, какъ дуракъ, смотрю, а у самого такъ и сосетъ что-то у сердца, такъ и подступаетъ. Потомъ обернулась ко мнѣ, посмотрѣла и на меня безъ гнѣва и руку подала. — „Вотъ говоритъ, что я вамъ скажу: враги мы до смерти… Ну, да Богъ съ вами, руку вамъ подаю, — желаю вамъ когда-нибудъ человѣкомъ статъ, — вполнѣ, не по инструкціи… Устала я“, — говоритъ ему.
Я и вышелъ. Рязанцевъ тоже за мной вышелъ. Стали мы во дворѣ, и вижу я: на глазахъ у него будто слеза поблескиваеть.
— Вотъ что, — говоритъ, — Степанъ Петровичъ. Долго вы еще тутъ пробудете?
— Не знаю, говорю, можетъ и еще дня три, до почты.
— Ежели, говоритъ, еще зайти захотите, такъ ничего, зайдите. Вы, кажется, говоритъ, человѣкъ, по своему дѣлу, ничего…
— Извините, говорю, напугалъ…
— То-то, говоритъ, ужъ вы лучше хозяйкѣ сначала скажите.
— А что я хочу спросить, — говорю: вы вотъ про боярыню говорили, про Морозову. Онѣ значитъ боярскаго роду?
— Боярскаго, говоритъ, или не боярскаго, а ужъ порода такая: сломатъ ее, говоритъ, можно… Вы и то ужъ сломали… Ну, а согнутъ, — самъ чай видѣлъ: не гнутся этакія.
На томъ и попрощались.
… Померла она скоро. Какъ хоронили ее, я и не видалъ, — у исправника былъ. Только на другой денъ ссыльнаго этого встрѣтилъ; подошелъ къ нему, — гляжу: на немъ лица нѣтъ…
Росту былъ онъ высокаго, съ лица суръезный, да ранѣе привѣтливо смотрѣлъ, а тутъ звѣремъ на меня, какъ естъ, глянулъ. Подалъ было руку, а потомъ вдругъ руку мою бросилъ и самъ отвернулся. — „Не могу, говоритъ, я тебя видѣть теперь. Уйди, братецъ, Бога ради, уйди!..“ — Опустилъ голову, да и пошелъ, а я на фатеру пришелъ и такъ меня засосало, — просто, пищи дни два не принималъ. Съ этихъ самыхъ поръ тоска и увязаласъ ко мнѣ. Точно порченый.
На другой денъ исправникъ призвалъ насъ и говоритъ: „Можете, говоритъ, теперь отправлятъся: пришла бумага, да поздно“. Видно, опятъ намъ ее везти пришлосъ бы, да ужъ Богъ ее пожалѣлъ: самъ убралъ.
… Толъко что еще со мной послѣ случилось, — не конецъ вѣдь еще. Назадъ ѣдучи, пріѣхали мы на станцію одну… Входимь въ комнату, а тамъ на столѣ самоваръ стоить, закуска всякая, и старушка какая-то сидитъ, хозяйку чаемь угощаетъ. Чистенькая старушка, маленькая, да веселая такая и говорливая. Все хозяйкѣ про свои дѣла разсказываетъ, „Вотъ говоритъ, собрала я пожитки, домъ-то, по наслѣдству который достался, продала и поѣхала къ моей голубкѣ. То-то обрадуется! Ужъ и побранитъ, разсердится, знаю, что разсердится, — а все-же рада будетъ. Писала мнѣ, не велѣла пріѣзжать. Чтобы даже ни въ какомъ случаѣ не смѣла я къ ней ѣхать. Ну, да ничего это!“
Такъ тутъ меня ровно кто подъ лѣвый бокъ толкнулъ. Вышелъ я въ кухню. — „Что за старушка?“ — спрашиваю у дѣвки-прислуги. — „А это, говоритъ, самой той барышни, что вы тотъ разъ везли, — матушка родная будетъ“. Тутъ меня шатнуло даже. Видитъ дѣвка, какъ я въ лицѣ разстроился, спрашиваетъ: — „Что, говоритъ, служивый, съ тобой?“
— Тише, говорю, что орешъ… барышня-то померла.
Тутъ она, дѣвка эта, — и дѣвка-то, надо сказатъ, гулящая была, съ проѣзжающими баловала, — какъ всплеснетъ руками да какъ заплачетъ, и изъ избы вонъ. Взялъ и я шапку, да и самъ вышелъ, — слышалъ только, какъ старуха въ залѣ съ хозяйкой все болтаютъ, и такъ мнѣ этой старухи страшно стало, такъ страшно, что и выразить невозможно. Побрелъ я прямо по дорогѣ, — послѣ ужъ Ивановъ меня догналъ съ телѣгой, я и сѣлъ.
… Вотъ какое дѣло!.. А исправникъ донесъ видно началъству, что я къ ссыльнымъ ходилъ, да и полковникъ костромской тоже донесъ, какъ я за нее заступался, — одно къ одному и подошло. Не хотѣлъ меня начальникъ и въ унтеръ-офицеры представлятъ. „Какой ты, говоритъ, унтеръ-офицеръ, — баба ты! Въ карцеръ бы тебя, дурака!“ Только я въ это время въ равнодушіи находился и даже нисколько не жалѣлъ ничего!
И всѳ я эту барышню сердитую забытъ не могъ, да и теперъ то-же самое: такъ и стоитъ, бываетъ, передъ глазами.
Что бы это значило? Кто бы мнѣ объяснилъ! Да вы, господинъ, не спите?
Я не спалъ… Глубокій мракъ закинутой въ лѣсу избушки томилъ мою душу, и скорбный образъ умершей дѣвушки вставалъ въ темнотѣ подъ глухія рыданія бури…
- 1880 г.
Примѣчанія.
править- ↑ Въ «Русскомъ Богатствѣ» было напечатано подъ заглавіемъ «Командировка».
