говорила… Смотритель тоже испугался, воды ей принесъ въ стаканѣ. — „Успокойтесь, — проситъ ее, — пожалуйста, говоритъ, сами себя пожалѣйте!" Ну она и ему не уважила. — „Варвары вы, говоритъ, холопы!“ И прочія тому подобный дерзкія слова выражаетъ. Какъ хотите: супротивъ начальства это вѣдь пе хооошо. Ишь, думаю, змѣенышъ… Дворянское отродье!
Такъ мы ее и не обыскивали. Увелъ ее смитритель въ другую комнату, да съ надзирательницей тотчасъ же и вышли они. — „Ничего, говоритъ, при нихъ нѣтъ“. — А она на него глядитъ и точно вотъ смѣется въ лицо ему, и глаза злые все. А Ивановъ, — извѣстно, море по колѣна, — смотритъ да все свое бормочетъ: — „Не по закону, — у меня, говоритъ, инструкція!..“ Только смотритель вниманія не взялъ. Конечно, какъ онъ пьяный. Пьяному какая вѣра!
Поѣкали. По городу Проѣзжали, — все она въ окна кареты глядитъ, точно прощается, либо знакомыхъ увидѣть хочетъ. А Ивановъ взялъ, да занавѣски опустилъ, — окна и закрылъ. Забиласъ она въ уголъ, прижалась и не глядитъ на насъ. А я, признаться, не утерпѣлъ таки: взялъ за край одну занавѣску, будто самъ поглядѣть хочу, — и открылъ такъ, чтобы ей видно было… Только она и не посмотрѣла, — въ уголку сердитая сидитъ, губы закусила… Въ кровъ, такъ я себѣ думалъ, искусаетъ.
Поѣхали но желѣзной дорогѣ. Погода ясная этотъ дѣнь стояла, — осенью дѣло это было, въ сентябрѣ мѣсяцѣ. Солнце-то свѣтитъ, да вѣтеръ свѣжій, осѣнній, а она въ вагонѣ окно откроетъ, сама высунется на вѣтеръ, такъ и сидитъ. По инструкціи-то оно не полагается, знаете, окна открывать, да Ивановъ мой, какъ въ вагонъ ввалился, такъ и захрапѣлъ; а я не смѣю ей сказатъ. Потомъ осмѣлился, подошелъ къ ней и говорю: — Барышня, говорю, закройте окно. — Молчитъ, будто не ей и говорятъ. Постоялъ я тутъ, постоялъ, а потомъ опять говорю:
— Простудитѣсь, барышня, — холодно вѣдь.
Обѣрнулась она ко мнѣ и уставилась глазищами, точно удивилась чему… Поглядѣла на меня да и говоритъ: — Оставьте! — И опять въ окно высунулась. Махнулъ я рукой, отошелъ въ сторону.
Стала она спокойнѣе будто. Закроетъ окно, въ пальтишко закутаѣтся вся, грѣется. Вѣтеръ, говорю, свѣжій былъ, студено! А потомъ опять къ окну сядетъ, и опять на вѣтру вся, — послѣ тюрьмы-то, видно, не наглядится. Повеселѣла даже, глядитъ себѣ, улыбаѣтся. И такъ на нее въ тѣ поры хорошо смотрѣть было!.. Вѣрите совѣсти…
