пароходѣ везти, Вамъ-же лучше: экономія останется“. Онъ на это пошелъ, только труситъ. — „Здѣсь говоритъ, полковникъ, такъ какъ бы чего не вышло. Ступай, говоритъ, спросись, — мнѣ, говоритъ, нездоровится что-то“. А полковникъ неподалеку жилъ. — „Пойдемъ, говорю, вмѣстѣ, и барышню съ собой воьмемь“. — Боялся я: Ивановъ-то, думаю, спатъ завалится спьяну такъ, какъ бы чего не вышло. Чего добраго — уйдетъ она или надъ собой что сдѣлаетъ, — въ отвѣтъ попадешъ. Ну, пошли мы къ полковнику. Вышелъ онъ къ намъ. — „Что надо?“ — спрашиваетъ. Вотъ она ему и объясняетъ, да тоже и съ нимъ не ладно заговорила. Ей бы попроситъ смирненько: такъ и такъ, молъ, сдѣлайте божескую милостъ, — а она тутъ по-своему. — „По какому праву“ —говоритъ, ну и прочее; все, знаътъ, дерзкія слова которыя вы нонче, политики любите. Ну, сами понимаете, начальству это не нравится. Начальство любитъ покорность. Однако выслушалъ онъ ее и ничего, — вѣжливо отвѣчаетъ: „Не могу-съ, говорит, ничего я тутъ не могу. По закону-съ… нельзя!“ Гляжу, барышня-то моя опять раскраснѣлась, глаза точно угли. —„Законъ!“ — говоритъ, и засмѣялась по-своему, сердито да громко. — „Такъ точно, — полковникъ ей: —законъ-съ!“
Признаться, я тутъ позабылся немного, да и говорю: — „Точно что, вашескородіе, законъ, да онѣ, ваше высокоблагородіе, больны“. Посмотрѣлъ онъ на меня строго. — „Какъ твоя фамилія?“ — спраішиваетъ. — „А вамъ, барышня, — говоритъ, если больны вы, — въ больницу тюремную не угодно-ли-съ?“ Отвернулась она и пошла вонъ, слова не сказала. Мы за ней. Не захотѣла въ больницу, да и то надо сказать: ужъ если на мѣстѣ не осталасъ, а тутъ бъзъ денегъ, да на чужой сторонѣ, точно что не приходится.
Ну, дѣлать нечего. Ивановъ на меня же накинулся: — „Что, молъ, теперь будетъ: непремѣнно изъ-за тѣбя, дурака, оба въ отвѣтѣ будемъ“. Велѣлъ лошадей запрягать и ночь переждать не согласился, такъ къ ночи и выѣзжать пришлось. Подошли мы къ ней: — „Пожалуйте, говоримъ, барышня, — лошади поданы“. А она на диванъ прилегла, — только согрѣваться стала. Вспрыгнула на ноги, встала передъ нами, — выпрямилась вся, — прямо на насъ смотритъ въ упоръ, даже, скажу вамъ, жутко на нее глядѣть стало. — „Проклятые вы“, говоритъ — и опять по-своему заговорила, непонятно. Ровно бы и по-русски, а ничего понять невозможно. Только сердито да жалко: — „Ну, говоритъ, теперь ваша воля, вы меня замучить можете, — что хотите дѣлаете. Ѣду!“ А самоваръ-то все на столѣ стоитъ, она еще и не пила. Мы съ Ивановымъ свой
