Недѣля за недѣлею проходили своей чередой въ домѣ Сентъ-Клера, и волны жизни въ своемъ обычномъ теченіи сомкнулись надъ маленькой лодочкой, поглощенной ими. Суровая, холодная, непривлекательная, будничная дѣйствительность идетъ своимъ путемъ, неумолимо я безучастно, не принимая во вниманіе чувствъ человѣка! Мы должны ѣсть, пить, спать и просыпаться, должны заключать сдѣлки, покупать, продавать, спрашивать и отвѣчать на вопросы, однимъ словомъ, преслѣдовать тысячу тѣней, хотя ни одна изъ нихъ не имѣетъ для насъ ни малѣйшей привлекательности; холодная, механическая привычка жить остается, хотя вся прелесть жизни исчезла.
Всѣ интересы, всѣ надежды Сентъ-Клера безсознательно сосредоточивались на его маленькой дочери. Ради Евы онъ устраивалъ свои денежныя дѣла; ради Евы онъ такъ или иначе располагалъ своимъ временемъ; дѣлать то пли другое для Евы, покупать, устроить или украсить что нибудь для нея, настолько вошло ему въ привычку, что теперь, когда ея не было, ему казалось, что не о чемъ, заботиться, нечего дѣлать.
Правда, существуетъ другая жизнь, и вѣра въ нее придаетъ всѣмъ иначе непонятнымъ факторамъ, изъ которыхъ состоитъ наше земное существованіе, важное значеніе таинственную цѣнность. Сентъ-Клеръ отлично зналъ это; часто, въ особенно тяжелыя минуты, онъ слышалъ дѣтскій голосокъ, звавшій его на небо и видѣлъ маленькую ручку, указывавшую ему путь жизни. Но горе придавило его тяжелымъ камнемъ, онъ не могъ подняться. У него была одна изъ тѣхъ натуръ, которыя внутреннимъ чутьемъ и инстинктомъ понимаютъ религіозные догматы яснѣе и глубже, чѣмъ многіе исповѣдники и послѣдователи христіанства. Даръ оцѣнивать и способность чувствовать тонкіе оттѣнки и взаимное отношеніе нравственныхъ законовъ, повиди-мому, часто бываетъ удѣломъ людей, которые на практикѣ, вполнѣ пренебрегаютъ этими законами. Муръ, Байронъ, Гете часто находятъ для выраженія истиннаго религіознаго чувства такія слова, которыя не приходятъ въ голову людямъ, руководствующимся этимъ чувствомъ въ жизни. Для такихъ натуръ пренебреженіе къ религіи является страшной измѣной, смертнымъ грѣхомъ.
Сентъ-Клеръ никогда не руководствовался въ жизни никакими религіозными правилами, вслѣдствіе утонченности своей натуры онъ инстинктивно чувствовалъ, какія трудныя обязанности возлагаетъ христіанство на своихъ послѣдователей и не рѣшался взять ихъ на себя, заранѣе отступая передъ угрызеніями собственной совѣсти. Человѣческая природа такъ непослѣдовательна, особенно у идеалистовъ, что имъ представляется лучше совсѣмъ не браться за дѣло, чѣмъ взявшись, не довести его до конца.
И все-таки Сентъ-Клеръ значительно измѣнился въ послѣднее время. Онъ внимательно и добросовѣстно читалъ маленькую Библію Евы, онъ болѣе серьезно обдумывалъ свои отношенія къ прислугѣ, при чемъ остался крайне недоволенъ ими какъ въ прошломъ, такъ и въ настоящемъ; вскорѣ по возвращеніи въ Новый Орлеанъ онъ началъ хлопотать объ освобожденіи Тома, для чего требовалось исполненіе разныхъ формальностей. Между тѣмъ онъ съ каждымъ днемъ все больше и больше привязывался къ Тому. Во всемъ свѣтѣ никто и ничто такъ живо не напоминало ему его Еву. Онъ неотлучно держалъ его при себѣ; замкнутый и сдержанный въ выраженіи своихъ чувствъ при другихъ, при Томѣ онъ почти думалъ вслухъ. Впрочемъ, это было неудивительно: стоило видѣть то выраженіе любви и преданности, съ какимъ Томъ постоянно слѣдилъ за своимъ молодымъ господиномъ.
— Ну, Томъ, — сказалъ Сентъ-Клеръ на другой день послѣ того какъ началъ свои хлопоты объ его освобожденіи, — скоро ты будешь вольнымъ человѣкомъ; укладывай свои вещи и собирайся въ Кентукки.
Внезапный лучъ радости, освѣтившій лицо Тома, когда онъ поднялъ руки къ небу и воскликнулъ съ восторгомъ: „Слава Тебѣ, Господи!“ непріятно подѣйствовалъ на Сентъ-Клера. Ему не понравилось, что Томъ такъ радъ уйти отъ него.
— Тебѣ не такъ ужъ худо жилось здѣсь, Томъ, нечего приходить въ такой восторгъ, — довольно сухо замѣтилъ онъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, масса, я не тому радуюсь, что уйду. Но я буду свободнымъ человѣкомъ, вотъ что меня радуетъ.
— А ты развѣ не думаешь, Томъ, что лично тебѣ жилось въ неволѣ лучше, чѣмъ жилось бы на свободѣ?
— Нѣтъ, масса Сентъ-Клеръ, — горячо отвѣчалъ Томъ, — нѣтъ, никакъ.
— Но, Томъ, развѣ ты могъ бы своимъ трудомъ заработать себѣ такое платье и такое содержаніе, какое получалъ у меня?
— Все это я знаю, масса Сентъ-Клеръ. Масса былъ слишкомъ добръ ко мнѣ. Но, масса, лучше имѣть плохое платье, плохое жилище и все плохое, да свое собственное, чѣмъ имѣть все самое лучшее, да чужое. Мнѣ такъ чувствуется масса, и я думаю вѣдь это естественно, масса!
— Я такъ же думаю, Томъ. Значитъ, черезъ мѣсяцъ или около этого ты уйдешь и оставишь меня! — прибавилъ онъ съ неудовольствіемъ. — А впрочемъ, почему же тебѣ и не уйти? — Онъ всталъ и началъ ходить по комнатѣ.
— Нѣтъ, я не уйду, пока масса въ горѣ, — сказалъ Томъ, — я останусь съ вами, пока я вамъ нуженъ, пока я что нибудь могу для васъ сдѣлать!
— Пока я въ горѣ, Томъ? — сказалъ Сентъ-Клеръ печально глядя въ окно. — А когда же пройдетъ мое горе?
— Когда масса Сентъ-Клеръ сдѣлается христіаниномъ, — отвѣчалъ Томъ.
— И ты въ самомъ дѣлѣ намѣренъ остаться до тѣхъ поръ? — съ полуулыбкой спросилъ Сентъ-Клеръ, отойдя отъ окна и положивъ руку на плечо Тома. — Ахъ, ты мой добрый, глупый Томъ! Нѣтъ, я не стану удерживать тебя такъ долго! Поѣзжай домой къ своей женѣ и дѣтямъ, кланяйся имъ всѣмъ отъ меня.
— Я вѣрю, что этотъ день настанетъ, — проговорилъ Томъ серьезно со слезами на глазахъ, — Господь уготовалъ дѣло для массы.
— Дѣло? — удивился Сентъ-Клеръ. — Ну, Томъ, пожалуйста, разскажи, какъ ты думаешь, что это за дѣло такое, мнѣ это интересно.
— Что же? Даже я, такое ничтожное созданіе, имѣю дѣло, данное мнѣ Богомъ; а масса Сентъ-Клеръ, у котораго есть и образованіе, и богатство, и друзья, какъ много онъ можетъ сдѣлать для Бога.
— Томъ, ты, кажется воображаешь, что Богу нужно, чтобы для него что-нибудь дѣлали? — улыбнулся Сентъ-Клеръ.
— Все что мы дѣлаемъ для Божіихъ твореній, мы дѣлаемъ для Бога, — сказалъ Томъ.
— Вотъ это хорошее ученье, Томъ! Клянусь, оно гораздо лучше всѣхъ проповѣдей доктора Б.
Разговоръ ихъ былъ прерванъ пріѣздомъ гостей.
Марія Сентъ-Клеръ чувствовала потерю Евы настолько глубоко, насколько ей было вообще доступно глубокое чувство; и такъ какъ она обладала способностью дѣлать всѣхъ несчастными, когда сама была несчастна, то слуги, ходившіе за ней вдвойнѣ оплакивали маленькую барышню, ласковое обращеніе и кроткое заступничество которой часто смягчали для нихъ эгоистичную тиранію ея матери. Особенно страдала бѣдная Мамми. Оторванная отъ семьи, она находила утѣшеніе исключительно въ привязанности къ прелестной малюткѣ, и теперь сердце ея было окончательно разбито. Она плакала день и ночь и отъ избытка горя стала менѣе ловко и проворно ухаживать за своей госпожей, чѣмъ навлекала безпрестанную брань на свою беззащитную голову.
Миссъ Офелія тоже сильно чувствовала потерю Евы, но въ ея добромъ, честномъ сердцѣ горе принесло благіе плоды. Она стала болѣе кротка и снисходительна; и хотя съ прежнимъ усердіемъ исполняла всѣ свои обязанности, но при этомъ сохраняла спокойный умиротворенный видъ, какъ человѣкъ, который не напрасно заглядываетъ въ глубину собственнаго сердца. Она прилежно занималась съ Топси и учила ее главнымъ образомъ Библіи; она не гнушалась больше ея прикосновенія, не выказывала дурно скрытаго отвращенія, потому что и не чувствовала его. Она смотрѣла на нее теперь сквозь ту призму, какую Ева поднесла къ глазамъ ея, и видѣла въ ней лишь безсмертное созданіе Божіе, которое Богъ поручилъ ей вести къ добродѣтели и вѣчной жизни. Топси не сразу стала святой; но жизнь и смерть Евы произвели въ ней замѣтную перемѣну.
Ея прежнее грубое равнодушіе исчезло; у нея явилась чувствительность, надежда, желаніе и стремленіе къ добру, Топси боролась съ собой, боролась неровно, съ перерывами, часто уставала, но затѣмъ снова принималась съ удвоенной силой.
Одинъ разъ, когда миссъ Офелія послала Розу позвать къ себѣ Топси, та замѣтила, что дѣвочка что-то поспѣшно прячетъ на груди.
— Что это у тебя, негодяйка? Ты что нибудь украла, голову даю на отсѣченіе! — вскричала Роза, грубо схвативъ ее за руку.
— Убирайтесь прочь, миссъ Роза, — сказала Топси, отталкивая ее, — это не ваше дѣло!
— Ну, не разговаривай у меня! — возразила Роза, — я вѣдь видѣла, какъ ты что-то прятала, я знаю твои штуки! — Роза держала ее и старалась засунуть руку ей за платье, а Топси внѣ себя отъ гнѣва, отбивалась ногами, мужественно защищая то, что считала своимъ правомъ. Шумъ ихъ борьбы привлекъ на мѣсто дѣйствія и миссъ Офелію, и Сентъ-Клера.
— Она что-то украла! — объявила Роза.
— Ничего я не украла! — увѣряла Топси, рыдая отъ гнѣва.
— Отдай мнѣ, что у тебя тамъ! — сказала миссъ Офелія твердымъ голосомъ.
Топей колебалась, но послѣ повтореннаго приказанія вытащила изъ подъ платья какую-то вещицу засунутую въ ея старый чулокъ. Миссъ Офелія вывернула чулокъ. Въ немъ лежала маленькая книжка, которую Ева подарила Топси, гдѣ на каждый день года былъ выбранъ стихъ изъ Св. Писанія, и завернутый въ бумажку локонъ волосъ, тоже данный Евой въ памятный день ея прощанья съ прислугой.
Сентъ-Клеръ былъ тронутъ при видѣ этихъ вещей. Книжечка оказалась обернутой въ черный креповый лоскутокъ.
— Зачѣмъ ты такъ завернула книжку? — спросилъ Сентъ-Клеръ, указывая на крепъ.
— Потому что… потому что… потому что она была миссъ Квина. О, не отнимайте у меня этого, пожалуйста, не отнимайте! — вскричала она, сѣла на полъ, закрыла голову передникомъ и громко зарыдала.
Это была странная смѣсь трогательнаго и смѣшного: маленькій, старый чулочекъ, черный крепъ, книжка съ текстами, прелестный мягкій локонъ и полное отчаяніе Топси.
Сентъ-Клеръ улыбнулся, но на глазахъ его были слезы.
— Полно, полно, перестань плакать, — сказалъ онъ, — никто не отнимаетъ у тебя твоихъ сокровищъ! — Онъ сложилъ всѣ вещи, какъ онѣ лежали раньше, положилъ ихъ на колѣни дѣвочки и увелъ миссъ Офелію съ собой въ гостиную.
— Право, я думаю, что вы можете что нибудь сдѣлать изъ этого созданьица, — сказалъ онъ, указывая пальцемъ черезъ плечо, — Душа, способная чувствовать истинное горе, способна на все хорошее. Вы должны заняться ею.
— Дѣвочка очень исправилась за послѣднее время, — сказала миссъ Офелія, — я надѣюсь, что изъ нея выйдетъ хорошая женщина; но, Августинъ, — она положила руку ему на плечо, — мнѣ хотѣлось спросить у васъ одну вещь: кому принадлежитъ эта дѣвочка, вамъ или мнѣ?
— То есть какъ? вѣдь я же подарилъ ее вамъ!
— Да, но не на законномъ основаніи, а я хочу, чтобы она была моей и по закону,
— Фью, фью, кузина, — вскричалъ Августинъ, — а что скажетъ общество аболиціонистовъ? Имъ придется назначить день поста по случаю вашей измѣны, если вы сдѣлаетесь рабовладѣлицей!
— Ну, это пустяки! Я хочу, чтобы она была моя, чтобы я имѣла право взять ее съ собой въ свободные штаты. Тамъ я дамъ ей вольную, иначе все, что я для нея дѣлаю, пропадетъ даромъ.
— О, кузина! вы значитъ признаете, что цѣль оправдываетъ средство? я не могу поощрять такихъ мнѣній.
— Пожалуйста, оставьте шутки, поговоримъ серьезно, — сказала миссъ Офелія. — Мнѣ совершенно не стоитъ внушать этой дѣвочкѣ христіанскія понятія о нравственности, если я не могу спасти ее отъ развращающаго вліянія и отъ всѣхъ бѣдствій рабства. Если вы, дѣйствительно, хотите подарить ее мнѣ, дайте мнѣ дарственную запись на нее или какую нибудь другую бумагу, требуемую закономъ.
— Хорошо, хорошо, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — дамъ. — Онъ сѣлъ и развернулъ газету.
— Дайте сейчасъ, — настаивала миссъ Офелія.
— Къ чему такой спѣхъ?
— Потому что хорошее дѣло никогда не слѣдуетъ откладывать, — отвѣчала миссъ Офелія. — Вотъ вамъ бумага, перо и чернила. Напишите сейчасъ-же.
Сентъ-Клеръ, какъ большинство людей его характера, терпѣть не могъ настоящее время глагола „дѣлать“; настойчивость миссъ Офеліи досаждала ему.
— Послушайте, что вы волнуетесь? — сказалъ онъ. — Развѣ вамъ мало моего слова? Можно подумать, что вы брали уроки у евреевъ! Чего вы пристаете къ человѣку!
— Я хочу обезпечить себя, — отвѣчала миссъ Офелія. — Вы можете умереть или обанкротиться, и тогда Топси продадутъ съ аукціона, что бы я ни говорила.
— Право, вы слишкомъ предусмотрительны! Ну, нечего дѣлать, разъ я попалъ въ руки янки, приходится уступить! — и Сентъ-Клеръ быстро написалъ дарственную запись, что было для него совершенно легко, такъ какъ онъ хорошо зналъ разныя формы дѣловыхъ бумагъ. Онъ подписалъ свою фамилію огромными буквами съ большущимъ росчеркомъ.
— Извольте, миссъ Вермонтъ, вотъ вамъ бумага, написанная по формѣ, надѣюсь, вы довольны? — спросилъ онъ, передавая ей написанное.
— Умница! — съ улыбкой проговорила миссъ Офелія, — а развѣ не нужна подпись свидѣтеля!
— О, чортъ возьми! конечно! — Онъ открылъ дверь въ комнату Маріи. — Мари, кузинѣ хочется имѣть твой автографъ. Пожалуйста, напиши свое имя вотъ здѣсь.
— Что это такое? — спросила Марія, пробѣгая глазами бумагу. — Вотъ-то смѣхъ! я считала нашу кузину слишкомъ благочестивой для такихъ ужасныхъ дѣлъ! — прибавила она, небрежно подписывая свое имя, — но если ей такого рода товаръ нравится, что-же, отлично!
— Ну, вотъ, извольте, теперь она ваша и тѣломъ и душою, — сказалъ Сентъ-Клеръ, вручая бумагу миссъ Офеліи.
— Она настолько же моя, насколько была и раньше, — отвѣчала миссъ Офелія, — никто, кромѣ Бога, не имѣетъ права отдать мнѣ ее; но теперь я по крайней мѣрѣ могу защищать ее.
— Хорошо, во всякомъ случаѣ она ваша по закону, — сказалъ Сентъ-Клеръ, возвращаясь въ гостиную и снова принимаясь за газеты.
Миссъ Офелія не особенно любила сидѣть въ обществѣ Маріи. Она послѣдовала за нимъ въ гостиную, но сначала убрала бумагу.
— Августинъ, — вдругъ сказала она, не отрываясь отъ своего вязанья, — сдѣлали ли вы какія-нибудь распоряженія относительно вашихъ слугъ на случай вашей смерти?
— Никакихъ, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, продолжая читать.
— Въ такомъ случаѣ ваше снисходительное обращеніе съ ними можетъ оказаться большою жестокостью.
Эта мысль часто приходила въ голову Сентъ-Клеру, тѣмъ не менѣе онъ небрежно отвѣтилъ:
— Я какъ нибудь сдѣлаю распоряженіе.
— А когда? — спросила миссъ Офелія.
— Ну, какъ нибудь на дняхъ.
— А вдругъ вы не успѣете и умрете.
— Кузина, что съ вами? — удивился Сентъ-Клеръ, откладывая газету и смотря на нее. — Развѣ вы замѣчаете у меня признаки желтой лихорадки или холеры, что вы заставляете меня дѣлать предсмертныя распоряженія?
— Смерть часто приходитъ, когда мы менѣе всего ожидаемъ ее, — сказала миссъ Офелія.
Сентъ-Клеръ всталъ, отложилъ газету и вышелъ черезъ открытую дверь на веранду, чтобы положить конецъ разговору, который былъ непріятенъ ему. Онъ машинально повторилъ слово „смерть“, облокотился на перила, полюбовался сверкающей водой фонтана, цвѣтами, деревьями и вазами на дворѣ и снова повторилъ таинственное слово, столь часто произносимое людьми и обладающее столь грозною силою: „смерть“!
— Какъ странно, что существуетъ такое слово — думалось ему, — и такое явленіе, а мы постоянно забываемъ его; сегодня человѣкъ живетъ, онъ красивъ собой, онъ горячо чувствуетъ, онъ полонъ надеждъ, желаній, потребностей, а завтра онъ умеръ, исчезъ навсегда.
Былъ теплый золотистый вечеръ. Онъ дошелъ до другого конца веранды и увидѣлъ Тома, который старался самъ читать Библію, указывая себѣ пальцемъ каждое слово и произнося его шопотомъ.
— Не хочешь ли я тебѣ почитаю, Томъ? — спросилъ Сентъ-Клеръ, садясь подлѣ него.
— Пожалуйста, масса, — съ благодарностью отвѣчалъ Томъ. — Когда вы читаете, я лучше понимаю.
Сентъ-Клеръ взялъ книгу, посмотрѣлъ и началъ читать съ того мѣста, гдѣ у Тома была сдѣлана отмѣтка:
„Когда же пріидетъ Сынъ Человѣческій во славѣ Своей и всѣ святые Ангелы съ Нимъ, тогда сядетъ на престолѣ славы Своей. И соберутся предъ Нимъ всѣ народы; и отдѣлитъ однихъ отъ другихъ, какъ пастырь отдѣляетъ овецъ отъ козлищъ…“
Сентъ-Клеръ читалъ съ оживленіемъ, пока не дошелъ до послѣдняго стиха:
„Тогда скажетъ и тѣмъ, которые по лѣвую сторону: Идите отъ Меня, проклятые, въ огонь вѣчный, уготованный дьяволу и аггеламъ его: ибо алкалъ Я. и вы не дали мнѣ ѣсть; жаждалъ, и вы не напоили Меня; былъ странникомъ, и не приняли Меня; былъ нагъ, и не одѣли Меня; боленъ и въ темницѣ, и нс посѣтили Меня!
Тогда и они скажутъ Ему въ отвѣтъ: Господи! когда мы видѣли Тебя алчущимъ, или жаждущимъ, или странникомъ, или нагимъ, или больнымъ, или въ темницѣ, и не послужили Тебѣ?
Тогда скажетъ имъ въ отвѣтъ: Истинно говорю вамъ: такъ какъ вы не сдѣлали этого одному изъ малыхъ сихъ, то не сдѣлали Мнѣ“.
Послѣдній стихъ, видимо, поразилъ Сентъ-Клера. Онъ прочелъ его два раза, второй разъ медленно, какъ бы обдумывая каждое слово.
— Томъ, — сказалъ онъ, — тѣ люди, которыхъ постигнетъ такая жестокая кара, должно быть, жили такъ же, какъ я: спокойно, въ довольствѣ, въ почетѣ и не думали справляться, кто изъ ихъ ближнихъ голоденъ, или жаждетъ, или боленъ, или въ темницѣ.
Томъ ничего не отвѣтилъ.
Сентъ-Клеръ всталъ и сталъ задумчиво ходить по верандѣ, повидимому, забывъ все окружающее. Онъ такъ углубился въ свои мысли, что Тому пришлось два раза напомнить ему, что уже звонили къ чаю.
За чаемъ Сентъ-Клеръ былъ разсѣянъ и задумчивъ. Послѣ чая они всѣ трое, молча, перешли въ гостиную.
Марія прилегла на кушетку защищенную шелковымъ пологомъ отъ москитовъ и скоро крѣпко уснула. Миссъ Офелія молча вязала. Сентъ-Клеръ присѣлъ за фортепіано и началъ наигрывать тихую, грустную мелодію. Онъ, очевидно, былъ въ мечтательномъ настроеніи и посредствомъ музыки говорилъ самъ съ собою. Немного погодя, онъ открылъ ящикъ, вынулъ оттуда старую, пожелтѣвшую отъ времени, тетрадь нотъ и принялся перелистывать ее.
— Вотъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ миссъ Офеліи, — это одна изъ тетрадей моей матери, это написано ея рукою, придите, посмотрите. Она переписала и аранжировала это изъ Реквіема Моцарта.
Миссъ Офелія подошла и посмотрѣла.
— Она часто пѣла эту вещь, — продолжалъ Сентъ-Клеръ. — Я какъ будто слышу ея голосъ.
Онъ взялъ нѣсколько торжественныхъ аккордовъ и запѣлъ знаменитый латинскій гимнъ „Dies Ire“ (День скорби).
Томъ, стоявшій на верандѣ, былъ привлеченъ этими звуками къ дверямъ комнаты и остановился, прислушиваясь. Онъ, конечно, не понималъ словъ, но музыка и пѣніе, особенно въ наиболѣе трогательныхъ мѣстахъ, производили на него сильное впечатлѣніе. Это впечатлѣніе было бы еще живѣе, если бы Томъ понималъ смыслъ чудныхъ словъ:
Recordare Iesu pie, quod sum causa suae viae ne me perdas illa die: Quaerens me sedisti lassus, redemisti crucem passus. Tantus labor non sit cassus.[1]
Сентъ-Клеръ вложилъ глубоко прочувствованное выраженіе въ эти слова; темная завѣса лѣтъ какъ будто отдернулась и ему казалось, что онъ слышитъ голосъ матери, что онъ вторитъ ей. И голосъ и инструментъ дышали жизнью и съ полнымъ сочувствіемъ передавали тѣ звуки, которыми вдохновенный Моцартъ какъ будто предсказалъ собственную кончину.
Кончивъ пѣть, Сентъ-Клеръ сидѣлъ нѣсколько минутъ, склонивъ голову на руку, затѣмъ принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.
— Что за величественная идея, идея Страшнаго Суда, — сказалъ онъ. — Исправленіе всѣхъ несправедливостей отъ начала вѣковъ! разрѣшеніе всѣхъ нравственныхъ вопросовъ неизрѣченною мудростью. Какая чудная картина!
— И какая страшная для насъ! — замѣтила миссъ Офелія.
— По крайней мѣрѣ для меня, — сказалъ Сентъ-Клеръ, останавливаясь въ раздумьѣ. — Я читалъ сегодня Тому Евангеліе отъ Матвѣя, гдѣ описывается этотъ Судъ, и былъ пораженъ. Можно бы предположить, что тѣ, кто лишены Царствія Небеснаго совершили какія нибудь ужасныя преступленія, но нѣтъ, они осуждены за то, что не дѣлали положительнаго добра, какъ будто этимъ они принесли громадное зло.
— Можетъ быть, — сказала миссъ Офелія, — человѣкъ, который не дѣлаетъ добра, тѣмъ самымъ неизбѣжно дѣлаетъ зло.
— А что, — Сентъ-Клеръ говорилъ какъ будто самъ про себя, по съ большимъ чувствомъ, — что сказать человѣку, котораго и собственное сердце, воспитаніе и потребности общества напрасно призывали послужить благородной цѣли; и который между тѣмъ плылъ по теченію, оставаясь мечтателемъ, безучастнымъ зрителемъ борьбы, страданій и несправедливостей, въ то время, какъ онъ могъ бы быть дѣятелемъ?
— Я бы сказала, — отвѣтила миссъ Офелія, — что онъ долженъ раскаяться и взяться за дѣло.
— Вы всегда практичны, всегда идете прямо къ цѣли! — вскричалъ Сентъ-Клеръ, и улыбка освѣтила лицо его. — Вы, кузина, никогда не даете мнѣ остановиться на общихъ разсужденіяхъ и всегда возвращаете меня къ настоящему времени; слово „теперь“ занимаетъ первое мѣсто въ вашемъ умѣ.
— Теперь — это единственное время, которымъ мы можемъ располагать, — проговорила миссъ Офелія.
— Дорогая маленькая Ева, бѣдная дѣвочка! — сказалъ Сентъ-Клеръ, — она тоже въ своей наивной дѣтской душѣ мечтала о хорошемъ дѣлѣ для меня.
Первый разъ послѣ смерти Евы онъ заговорилъ о ней, и видимо съ трудомъ могъ подавить глубокое волненіе, охватившее его.
— Я такъ смотрю на христіанство, — продолжалъ онъ, — мнѣ кажется ни одинъ человѣкъ не можетъ послѣдовательно исповѣдовать его, не отдавшись всей душой борьбѣ противъ чудовищной несправедливости, лежащей въ основѣ нашего общественнаго строя; онъ долженъ въ случаѣ надобности пожертвовать собой въ этой борьбѣ. По крайней мѣрѣ я не могъ бы быть христіаниномъ иначе, какъ при этомъ условіи, хотя, конечно, я видалъ очень много просвѣщенныхъ христіанъ, которые были далеки отъ чего либо подобнаго; и я долженъ сознаться, что равнодушіе религіозныхъ людей къ этому вопросу, ихъ непониманіе тѣхъ несправедливостей, которыя возбуждали во мнѣ ужасъ и отвращеніе, болѣе всего прочаго содѣйствовали развитію во мнѣ невѣрія,
— Если вы все это понимали, отчего же сами вы ничего не дѣлали? — спросила миссъ Офелія.
— О, потому что моя доброта заключалась въ томъ, что я валялся на софѣ и бранилъ церковь и духовенство за то, что среди нихъ нѣтъ мучениковъ и праведниковъ. Вѣдь вы знаете, какъ легко обрекать другихъ на мученичество.
— Но теперь вы намѣрены иначе поступать?
— Будущее извѣстно одному Богу — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ. — Я теперь сталъ храбрѣе, потому что я все потерялъ; тотъ, кому нечего терять, можетъ подвергнуть себя какому угодно риску.
— Что же вы думаете дѣлать?
— Я постараюсь исполнить мою обязанность относительно обездоленныхъ негровъ, какъ только уясню себѣ, въ чемъ она состоитъ, — сказалъ Сентъ-Клеръ. — Начну съ собственныхъ слугъ, для которыхъ я до сихъ поръ ничего не дѣлалъ и, можетъ быть, впослѣдствіи окажется, что я могу сдѣлать что нибудь для всѣхъ невольниковъ, могу содѣйствовать тому, чтобы моя родина вышла изъ того ложнаго положенія, въ какомъ она находится передъ всѣми цивилизованными націями.
— А какъ вы думаете, можетъ это случиться, чтобы вся страна добровольно освободила своихъ негровъ?
— Не знаю, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ. — Теперь настаетъ время великихъ дѣлъ. Героизмъ и безкорыстіе беспрестанно проявляются то тамъ, то здѣсь. Въ Венгріи помѣщики освободили нѣсколько милліоновъ крѣпостныхъ и понесли громадные денежные убытки; можетъ быть, и у насъ найдутся великодушные люди, способные не цѣнить честь и справедливость на доллары и центы.
— Я сильно сомнѣваюсь въ этомъ, — замѣтила миссъ Офелія.
— Да, но представьте себѣ, что мы завтра дадимъ свободу всѣмъ нашимъ рабамъ, кто же будетъ воспитывать эти милліоны черныхъ, кто научитъ пользоваться свободой? Среди насъ они мало что пріобрѣтутъ. Мы сами слишкомъ лѣнивы и непрактичны мы не можемъ развить въ нихъ энергіи и предпріимчивости, необходимыхъ для самостоятельной жизни. Имъ придется двинуться на сѣверъ, гдѣ всѣ работаютъ, гдѣ трудъ въ модѣ. Но теперь, скажите откровенно, найдется ли въ вашихъ Сѣверныхъ Штатахъ достаточно христіанъ-филантроповъ, которые взялись бы поднять ихъ умственный и нравственный уровень? Вы тратите тысячи долларовъ на миссіонеровъ, но потерпите ли вы, чтобы язычники жили въ вашихъ городахъ и деревняхъ, пожертвуете ли вы своимъ временемъ, умомъ и деньгами, чтобы превратить ихъ въ настоящихъ христіанъ? Это мнѣ очень интересно знать. Если мы освободимъ рабовъ, возьметесь ли вы воспитать ихъ? Многія ли семьи въ вашемъ городѣ согласятся взять негра или негритянку, учить ихъ, не возмущаться ихъ недостатками и стараться сдѣлать изъ нихъ христіанъ? Многіе ли купцы согласятся взять Адольфа приказчикомъ, или мастера ученикомъ, если я захочу, чтобы онъ выучился ремеслу? Если бы я вздумалъ отдать Джени или Розу въ школу, много ли найдется въ Сѣверныхъ Штатахъ школъ, въ которыя ихъ примутъ. Многія ли семьи возьмутъ ихъ на пансіонъ? А между тѣмъ онѣ не смуглѣе многихъ женщинъ Южныхъ и Сѣверныхъ штатовъ.
Вы видите, кузина, я хочу, чтобы насъ судили по справедливости. Мы на видъ самые сильные угнетатели негровъ; но нехристіанское предубѣжденіе сѣверянъ создаетъ, пожалуй, притѣсненіе не менѣе жестокое.
— Да, кузенъ, я знаю, что это такъ, — сказала миссъ Офелія, — я сама испытала то же предубѣжденіе, пока не поняла, что обязана преодолѣть его. Теперь я его преодолѣла, и я знаю, что на сѣверѣ есть много хорошихъ людей, которымъ надобно только показать, въ чемъ состоитъ нхъ обязанность. Конечно, чтобы принять язычниковъ въ нашу среду требуется больше самоотверженія, чѣмъ для того, чтобы посылать къ нимъ миссіонеровъ; но, я думаю, мы въ состояніи сдѣлать это.
— Вы-то ужъ, конечно, въ состояніи! — вскричалъ Сентъ-Клеръ, — желалъ бы я видѣть, чего вы не въ состояніи сдѣлать, разъ признаете это своимъ долгомъ!
— Ну, во мнѣ нѣтъ ничего особенно хорошаго, — возразила миссъ Офелія. — И другіе поступали бы такъ же, какъ я, если бы смотрѣли на вещи съ моей точки зрѣнія. Когда я уѣду домой, я возьму Топси съ собой. Наши сначала очень удивятся; но я думаю, они согласятся съ моими взглядами. И вообще, я знаю на сѣверѣ многихъ людей, которые поступаютъ именно такъ, какъ вы говорите.
— Да, но такихъ меньшинство; если у насъ дѣло освобожденія начнется въ широкихъ размѣрахъ, неизвѣстно еще, какъ-го запоютъ у васъ!
Миссъ Офелія ничего не отвѣчала. Нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе; на лицѣ Сентъ-Клера появилось грустное, мечтательное выраженіе.
— Не знаю, отчего это мнѣ сегодня постоянно вспоминается моя мать, — сказалъ онъ. — У меня такое странное ощущеніе, точно она здѣсь, около меня. Мнѣ приходятъ въ голову ея слова, ея мнѣнія. Удивляюсь, почему это иногда прошедшее такъ живо встаетъ передъ нами!
Септъ-Клеръ еще нѣсколько минутъ ходилъ по комнатѣ и затѣмъ сказалъ:
— Я пройдусь немного по улицѣ, узнаю сегодняшнія новости.
Онъ взялъ шляпу и вышелъ.
Томъ послѣдовалъ за нимъ до выхода со двора и спросилъ, не пойти ли за нимъ.
— Нѣтъ, голубчикъ, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, — я вернусь черезъ часъ.
Томъ усѣлся на верандѣ. Былъ чудный лунный вечеръ, и онъ долго слѣдилъ за поднимавшейся и опускавшейся струей воды въ фонтанѣ и прислушивался къ его плеску. Томъ думалъ о своемъ домѣ, о томъ, что онъ скоро будетъ свободнымъ человѣкомъ и можетъ вернуться туда, когда захочетъ. Онъ думалъ, какъ станетъ работать, чтобы выкупить свою жену и дѣтей. Онъ съ нѣкоторымъ удовольствіемъ ощупывалъ мускулы на своихъ черныхъ рукахъ, думая о томъ, что они скоро сдѣлаются его собственностью и будутъ усердно работать для освобожденія его семьи. Затѣмъ онъ сталъ думать о своемъ благородномъ, молодомъ господинѣ и, но обыкновенію, помолился за него; послѣ этого мысль его перешла на прелестную Еву, которая представлялась ему не иначе, какъ однимъ изъ ангеловъ небесныхъ. И вотъ ему показалось, что изъ-за брызговъ фонтана на него глядитъ ея свѣтлое личико съ золотистыми локонами. Онъ задремалъ и увидѣлъ, что она подбѣгаетъ къ нему въ припрыжку, какъ раньше, съ вѣткой жасмина въ волосахъ, съ румянцемъ на щекахъ, съ глазами сіяющими радостью. Онъ смотрѣлъ на нее, а она какъ будто отдѣлялась отъ земли; щеки ея поблѣднѣли, глаза засіяли глубокимъ, небеснымъ блескомъ, вокругъ головы ея
Онъ поспѣшилъ отворить ворота. Нѣсколько человѣкъ тяжело шагая, внесли на носилкахъ тѣло, завернутое плащемъ. Свѣтъ отъ фонаря упалъ прямо на лицо лежавшаго. Томъ громко, отчаянно вскрикнулъ. Этотъ крикъ пронесся по всѣмъ галлереямъ и черезъ отворенную дверь дошелъ до гостиной, гдѣ миссъ Офелія еще сидѣла за своимъ вязаньемъ.
Сентъ-Клеръ зашелъ въ кафе просмотрѣть вечернія газеты. Пока онъ читалъ, между двумя посѣтителями, значительно выпившими, поднялась драка. Сентъ-Клеръ и другіе бросились разнимать ихъ, и Сентъ-Клеръ получилъ смертельный ударъ въ бокъ кинжаломъ, который пытался отнять у одного изъ дравшихся.
Весь домъ наполнился криками, слезами и воплями. Слуги въ припадкѣ горя рвали на себѣ волосы и бросались на полъ, или безцѣльно метались по комнатамъ. Только Томъ и миссъ Офелія сохранили присутствіе духа: съ Маріей сдѣлалась сильнѣйшая истерика. Подъ наблюденіемъ миссъ Офеліи на одной изъ кушетокъ гостиной наскоро приготовили постель и уложили на нее окровавленное тѣло. Вслѣдствіе боли и потери крови, Сентъ-Клеръ лишился чувствъ. Но миссъ Офелія привела его въ себя, онъ ожилъ, открылъ глаза, пристально посмотрѣлъ на окружающихъ, обвелъ взглядомъ всю комнату, переходя отъ одного предмета на другой и, наконецъ, остановилъ глаза на портретѣ матери.
Пріѣхалъ докторъ и осмотрѣлъ больного. По выраженію лица его было видно, что надежды нѣтъ. Тѣмъ не менѣе, онъ занялся перевязкой раны; миссъ Офелія и Томъ помогали ему. Слуги, толпившіеся около дверей и оконъ веранды, громко плакали и рыдали.
— Однако, — замѣтилъ докторъ, — необходимо прогнать всѣхъ этихъ людей. Больному нуженъ полный покой, отъ этого все зависитъ.
Сентъ-Клеръ открылъ глаза и пристально посмотрѣлъ на огорченныхъ слугъ, которыхъ Миссъ Офелія и докторъ старались удалить отъ комнаты.
— Несчастные! — проговорилъ онъ, и выраженіе горькаго раскаянія мелькнуло на лицѣ его. Адольфъ положительно отказывался уйти. Ужасъ лишилъ его всякаго присутствія духа. Онъ бросился на полъ и ничѣмъ нельзя было уговорить его встать. Остальные послушались убѣжденій миссъ Офеліи, что жизнь больного зависитъ отъ ихъ послушанія и отъ соблюденія ими тишины.
Сентъ-Клеръ почти не могъ говорить: онъ лежалъ съ закрытыми глазами, но видно было, что его мучатъ тяжелыя мысли. Черезъ нѣсколько минутъ онъ положилъ свою руку на руку Тома, стоявшаго на колѣняхъ подлѣ него и произнесъ. — Томъ, бѣдный мой!
— Что такое, масса? — спросилъ Томъ.
— Я умираю! — произнесъ Сентъ-Клеръ, сжимая его руку, — молись!
— Не желаете ли вы пригласить священника? — предложилъ докторъ.
Сентъ-Клеръ нетерпѣливо покачалъ головой и обратился еще настойчивѣе къ Тому: — „Молись“!
И Томъ сталъ молиться отъ всего сердца, со всей силою своей вѣры, молиться за отходящую душу, которая такъ печально глядѣла изъ этихъ большихъ скорбныхъ голубыхъ глазъ. Онъ молился, обливаясь слезами, рыдая.
Когда Томъ пересталъ говорить, Сентъ-Клеръ взялъ его за руку, пристально посмотрѣлъ на него, но не сказалъ ни слова. Онъ закрылъ глаза, но не выпускалъ руки Тома: въ преддверіи вѣчности черная и бѣлая рука сжимали другъ друга, какъ равныя. По временамъ онъ повторялъ прерывающимся шопотомъ: — Вспомни Іисусе благій… чтобы не погибнуть мнѣ въ тотъ страшный день…
Очевидно, ему вспоминались слова, которыя онъ пѣлъ въ этотъ вечеръ, слова мольбы, обращенныя къ безконечному милосердію. Губы его шевелились, произнося отдѣльныя строфы гимна.
— Онъ бредитъ, душа его томится, — замѣтилъ докторъ.
— Нѣтъ, она возвращается домой, наконецъ, наконецъ-то, — произнесъ Сентъ-Клеръ твердымъ голосомъ.
Усиліе, съ которымъ онъ проговорилъ эти слова, истощило его. Мертвенная блѣдность покрыла лицо его; но съ тѣмъ вмѣстѣ на него снизошло чудное выраженіе покоя, какое бываетъ у засыпающаго, усталаго ребенка.
Такъ пролежалъ онъ нѣсколько минутъ. Они видѣли, что смерть уже наложила на него свою могучую руку.
Передъ тѣмъ, какъ испустить послѣднее дыханіе, онъ открылъ глаза, засіявшіе радостью, какъ бы при видѣ любимаго человѣка, проговорилъ: — Мама! — и скончался.
- ↑ Вспомни, Іисусе благій, что ради меня Ты предпринялъ Свой (крестный) путь, чтобы не погибнуть мнѣ въ тотъ страшный день. Меня ты искалъ, когда припадалъ (къ землѣ) усталый; Ты искупилъ меня крестными муками, пусть же Твой тяжкій подвигъ пе останется тщетнымъ.