Статуетки и картины въ комнатѣ Евы были закрыты бѣлыми чахлами; въ ней слышались лишь тихіе голоса и заглушенные шаги, свѣтъ слегка пробивался сквозь закрытые ставни.
Постель была задрапирована бѣлымъ; на ней подъ сѣнью склонившагося ангела лежала малютка, уснувшая вѣчнымъ сномъ.
Она лежала одѣтая въ одно изъ тѣхъ простенькихъ бѣлыхъ платьицъ, которыя она обыкновенно носила при жизни; свѣтъ, проходя черезъ розовые занавѣсы ложился темными тонами на ея личико, смягчая мертвенную блѣдность ея. Длинныя рѣсницы нѣжно касались чистыхъ щекъ; голова слегка склонялась на бокъ, какъ бы въ естественномъ снѣ; но всѣ черты лица были проникнуты такимъ небеснымъ выраженіемъ, такого смѣсью блаженства и покоя, которыя ясно показывали, что это не земной, временный сонъ, но долгій священный покой, какой Господь даетъ избраннымъ Своимъ.
Для такихъ, какъ ты, милая Ева, нѣтъ смерти! нѣтъ ни мрака, ни тѣни смерти, есть лишь тихое угасаніе, подобное угасанію утренней звѣзды въ золотистыхъ лучахъ зари. Тебѣ побѣда безъ битвы, вѣнецъ безъ борьбы!
Такъ думалъ Сентъ-Клеръ, стоя передъ покойницей и пристально глядя на нее. Впрочемъ, кто можетъ знать, что онъ думалъ? Съ той минуты, какъ въ комнатѣ Евы чей-то голосъ про-нанесъ: „Она скончалась“, для него все окуталось страшнымъ туманомъ, тяжелымъ „мракомъ тоски“. Онъ слышалъ вокругъ себя голоса; ему предлагали вопросы, и онъ отвѣчалъ на нихъ; у него спросили, когда ему угодно назначить похороны, и гдѣ похоронить ее, онъ нетерпѣливо отвѣтилъ, что ему все равно.
Адольфъ и Роза убрали комнату. Хотя они оба были вѣтрены и легкомысленны, но обладали нѣжнымъ, чувствительнымъ сердцемъ. Миссъ Офелія наблюдала, чтобы все было чисто и въ порядкѣ, они внесли въ убранство комнаты нѣжный поэтическій оттѣнокъ, лишившій ее того унылаго, мрачнаго вида, которымъ часто отличаются комнаты покойниковъ въ Новой Англіи.
На каминѣ попрежнему стояли цвѣты, бѣлые, нѣжные, душистые, съ граціозно опущенными листьями. Маленькій столикъ Евы былъ покрытъ бѣлымъ, на немъ стояла ея любимая вазочка съ однимъ полураспустившимся бутономъ бѣлой розы. Складки драпировокъ и занавѣсей были расположены Адольфомъ и Розою съ тѣмъ вкусомъ, который присущъ ихъ расѣ. Въ ту минуту, когда Сентъ-Клеръ стоялъ задумавшись, Роза тихонько вошла въ комнату съ корзиной бѣлыхъ цвѣтовъ. Она отступила, увидѣвъ Сентъ-Клера и почтительно остановилась; но, убѣдись, что онъ не обращаетъ на нее вниманія, она подошла, чтобы убрать покойницу цвѣтами. Сенть-Клеръ видѣлъ, какъ сквозь сонъ, что она положила, въ руку Евы вѣтку жасмина и стала съ большимъ вкусомъ раскладывать прочіе цвѣты по постели.
Дверь снова отворилась, и Топси съ опухшими отъ слезъ глазами вошла, пряча что-то подъ передникомъ. Роза быстро сдѣлала ей знакъ, чтобы она ушла, но она ступила шагъ впередъ.
— Уходи, — шепнула Роза строго, — тебѣ здѣсь нечего дѣлать!
— Ахъ, пусти меня! Я принесла цвѣтокъ, такой красивый! — и Топси показала полураспустившуюся чайную розу! — Пожалуйста, позволь мнѣ положить его.
— Убирайся вонъ! — еще рѣшительнѣе проговорила Роза.
— Не гони ее! — неожиданно вмѣшался Сентъ-Клеръ, топнувъ ногой, — пусть она войдетъ!
Роза сразу отступила. Топси подошла и положила свой даръ къ ногамъ покойницы; затѣмъ вдругъ съ дикимъ воплемъ бросилась на полъ подлѣ кровати и громко зарыдала.
Миссъ Офелія вбѣжала въ комнату и старалась поднять ее и заставить замолчать, но напрасно.
— О, миссъ Ева! О, миссъ Ева! Отчего я не умерла вмѣстѣ съ вами, отчего я не умерла!
Въ этомъ воплѣ слышалось искреннее, отчаянное горе, кровь прилила къ мраморно-блѣдному лицу Сентъ-Клера, и въ первый разъ послѣ смерти дѣвочки на глазахъ его показались слезы.
— Встань, дѣвочка, — сказала миссъ Офелія мягкимъ голосомъ; — не плачь такъ. Миссъ Ева ушла на небо; она теперь ангелъ.
— Но я не могу ее видѣть! — отвѣчала Топси, — я никогда ее не увижу! — и она зарыдала еще сильнѣе.
Съ минуту всѣ стояли молча.
— Она говорила, что любитъ меня! — продолжала Топси, — и она вправду любила! О Господи, Господи! Теперь у меня никого не осталось, никого, никого!
— Это, пожалуй, правда, — замѣтилъ Сентъ-Клеръ. — Но, — обратился онъ къ миссъ Офеліи, — попробуйте, не удастся ли вамъ успокоить это бѣдное созданьице.
— Лучше бы мнѣ никогда не родиться на свѣтъ, — рыдала Топси, — я совсѣмъ не хотѣла рождаться, и зачѣмъ я только родилась, совсѣмъ это не нужно!
Миссъ Офелія ласково, но рѣшительно подняла ее съ полу и увела изъ комнаты; при этомъ изъ глазъ ея упало нѣсколько слезинокъ.
— Топси, бѣдная дѣвочка, — сказала она, приведя ее къ себѣ въ комнату, — не отчаивайся такъ! Я могу любить тебя, хоть я и не похожа на нашу милую малютку. Она научила меня настоящей христіанской любви. Я могу тебя любить, я тебя люблю и помогу тебѣ вырости хорошей христіанкой.
Голосъ миссъ Офеліи говорилъ больше, чѣмъ ея слова, а еще болѣе краснорѣчивы были слезы, которыя текли по лицу ея. Съ этой минуты она пріобрѣла надъ душой одинокаго ребенка вліяніе, которое сохранилось на всю жизнь.
— О, моя Ева, какъ мало прожила ты на свѣтѣ и какъ много добра сдѣлала, — мелькнуло въ умѣ Сентъ-Клера. — Какой-то отчетъ я дамъ за всю свою долгую жизнь!
Нѣсколько времени въ комнатѣ умершей раздавался сдержанный шопотъ и тихіе шаги: это слуги приходили посмотрѣть на покойницу; потомъ принесли гробикъ, потомъ были похороны; кареты подъѣзжали къ подъѣзду, чужіе люди приходили и садились, появились бѣлые шарфы и лепты, креповыя повязки и траурныя платья; кто-то читалъ Библію, кто-то молился, и Сентъ-Клеръ жилъ, ходилъ, двигался, какъ человѣкъ, выплакавшій всѣ слезы. До послѣдней минуты онъ видѣлъ одно только: золотистую головку въ гробу, потомъ головку закрыли покрываломъ, крышка гроба опустилась. Онъ пошелъ вмѣстѣ съ другими въ маленькій уголокъ въ концѣ сада; тамъ, около дерновой скамейки, на которой она такъ часто сидѣла и читала, и пѣла съ Томомъ, вырыта была маленькая могилка. Сентъ-Клеръ стоялъ подлѣ нея и тупо смотрѣлъ внизъ. Онъ видѣлъ, какъ спускали гробикъ, онъ смутно слышалъ торжественныя слова: „Азъ есмь воскресеніе и животъ вѣчный; вѣруяй въ Меня аще и умретъ, оживетъ“! и когда могилу засыпали землей, онъ никакъ не могъ представить себѣ, что въ этой могилѣ скрыта отъ него его Ева.
Нѣтъ, это и была не Ева, а лишь бренная оболочка того просвѣтленнаго, безсмертнаго существа, которое воскреснетъ въ день второго пришествія Христа!
Потомъ чужіе уѣхали, а свои близкіе вернулись въ домъ, гдѣ имъ не суждено было больше видѣть ее. Комната Маріи была завѣшена темными занавѣсями, она лежала въ постели рыдала, стонала и ежеминутно звала слугъ. Слугамъ некогда плакать, да и съ какой стати? вѣдь это ея, ея собственное горе; она была вполнѣ убѣждена, что никто на землѣ не чувствуетъ, и не можетъ, и не хочетъ чувствовать такъ сильно, какъ она.
— Сентъ-Клеръ не пролилъ ни одной слезинки, — говорила она, — онъ не можетъ сочувствовать мнѣ; удивительно до чего онъ жестокъ и безчувственъ, вѣдь онъ долженъ же понимать, какъ я страдаю.
Люди настолько довѣряютъ своимъ глазамъ и ушамъ, что большинство слугъ искренно думало, что миссъ всѣхъ больше огорчена, особенно когда съ Маріей стали дѣлаться истерическіе припадки, она послала за докторомъ и, наконецъ, объявила, что умираетъ. Поднялась общая суматоха, приносили горячія бутылки, грѣли фланель, суетились, бѣгали, и это отвлекало мысли отъ свѣжей утраты.
Томъ не раздѣлялъ мнѣнія большинства, его неудержимо влекло къ господину. Онъ ходилъ за нимъ по пятамъ и постоянно слѣдилъ за нимъ внимательнымъ, грустными, взглядомъ. Когда онъ видѣлъ, какъ Сентъ-Клеръ сидѣлъ блѣдный и спокойный въ комнатѣ Евы и держалъ въ рукахъ ея маленькую Библію, но не различалъ ни слова, ни буквы въ открытой книгѣ, Томъ прочелъ въ этомъ сухомъ, неподвижномъ взорѣ большое горе, чѣмъ во всѣхъ рыданіяхъ и причитаніяхъ Маріи.
Черезъ нѣсколько дней Сентъ-Клеръ вернулся въ городъ; Августинъ, не находившій себѣ мѣста отъ тоски, жаждалъ перемѣны, надѣялся, что она дастъ новое направленіе его мыслямъ. Они покинули виллу и садъ съ маленькой могилкой и вернулись въ Новый Орлеанъ. Сентъ-Клеръ бродилъ по улицамъ города и старался наполнить пустоту въ своемъ сердцѣ дѣловыми хлопотами, возбужденіемъ и постояннымъ движеніемъ; люди, встрѣчавшіе его на улицѣ или въ кафе, догадывались о его потерѣ только по крепу на его шляпѣ. Онъ улыбался, разговаривалъ, читалъ газеты, разсуждалъ о политикѣ и занимался дѣлами. Кто же могъ замѣтить, что подъ этой внѣшней бодростью скрывается сердце мрачное и безмолвное, какъ могила?
— Мистеръ Сентъ-Клеръ странный человѣкъ, — жаловалась Марія миссъ Офеліи, — я всегда думала, что если онъ кого-нибудь на свѣтѣ любитъ, то это нашу дорогую маленькую Еву; а онъ, кажется, очень скоро забылъ ее. Я не могу даже заставить его поговорить о ней. Право, я думала, что онъ будетъ больше огорченъ.
— „Тихія воды самыя глубокія“, говорятъ у насъ, — произнесла миссъ Офелія тономъ оракула.
— О, я въ это не вѣрю, это сказки! Если у человѣка есть чувства, онъ выкажетъ ихъ, онъ не можетъ не выказать. Но, конечно, это большое несчастіе имѣть чувствительное сердце. Я бы лучше хотѣла быть такой, какъ Сентъ-Клеръ. Моя чувствительность убиваетъ меня.
— Ахъ, миссъ, вы только посмотрите, какъ масса Сентъ-Клеръ исхудалъ! Говорятъ, онъ ничего не ѣстъ, — вмѣшалась въ разговоръ Мамми. — Я навѣрно знаю, что онъ не забылъ миссъ Еву, да и кто же можетъ забыть этого милаго маленькаго ангела! — прибавила она, утирая глаза.
— Во всякомъ случаѣ, ко мнѣ онъ не имѣетъ ни малѣйшей жалости, — возразила Марія; — онъ не сказалъ мнѣ ни одного слова сочувствія, а вѣдь долженъ же онъ знать, что ни одинъ мужчина не можетъ такъ страдать, какъ страдаетъ мать.
— Каждому своя боль всего больнѣе, — серьезно замѣтила миссъ Офелія.
— Вотъ и я то же думаю. Я знаю, что и какъ я чувствую, и никто другой не можетъ этого знать. Моя Ева понимала меня, но ея уже нѣтъ! — Марія откинулась на кушетку и безутѣшно зарыдала.
Марія была одной изъ тѣхъ несчастныхъ женщинъ, въ глазахъ которыхъ все, что потеряно, пріобрѣтаетъ цѣнность, какой не имѣла раньше. Во всемъ, что принадлежало ей, она старалась отыскивать всевозможныя недостатки; но разъ предметъ былъ утраченъ, она безъ конца восхваляла его.
Въ то время какъ этотъ разговоръ происходилъ въ гостиной, бесѣда совсѣмъ другого рода шла въ библіотекѣ Сентъ-Клера.
Томъ, постоянно съ тревогой слѣдившій за своимъ господиномъ, увидѣлъ, какъ тотъ вошелъ въ библіотеку нѣсколько часовъ тому назадъ, онъ напрасно ждалъ его выхода и рѣшилъ, наконецъ, войти посмотрѣть, не случилось ли съ нимъ чего нибудь. Онъ вошелъ неслышными шагами. Сентъ-Клеръ лежалъ ничкомъ на кушеткѣ въ заднемъ углу комнаты; около него лежала открытая Библія Евы. Томъ подошелъ и сталъ около софы. Онъ колебался заговорить ли, а въ эту минуту Сентъ-Клеръ вдругъ поднялся. Честное лицо Тома, глядѣвшаго на него такъ печально съ такой мольбою, съ такою любовью и сочувствіемъ, поразило его. Онъ положилъ свою руку на руку Тома и прижался къ ней лбомъ.
— Ахъ, Томъ, мой милый, весь міръ пусть, какъ яичная скорлупа.
— Я знаю, масса, я это знаю, — отвѣчалъ Томъ, — но если бы... о, если бы масса только могъ посмотрѣть вверхъ, туда, гдѣ наша дорогая миссъ Ева, гдѣ нашъ Господь Іисусъ Христосъ.
— Ахъ, Томъ! Я смотрю вверхъ, но бѣда въ томъ, что я тамъ ничего не вижу. Я былъ бы радъ, если бы могъ видѣть. — Томъ тяжело вздохнулъ.
— Видѣть, должно быть, дано только дѣтямъ и такимъ простымъ сердцамъ, какъ ты, а намъ не дано, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — Отчего это?
— „Утаилъ еси отъ премудрыхъ и разумныхъ“, прошепталъ Томъ, — „и открылъ еси младенцамъ. Отче, таково было Твое благоволеніе“.
— Томъ, я не вѣрю, я не могу вѣрить. Я привыкъ во всемъ сомнѣваться, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — мнѣ бы хотѣлось вѣрить въ Библію, но я не могу.
— Дорогой масса! молитесь Господу Богу, говорите: „Господи, я вѣрую, помоги моему невѣрію“.
— Кто можетъ знать что нибудь о чемъ бы то ни было? — проговорилъ Сентъ-Клеръ. Глаза его блуждали, онъ говорилъ какъ бы самъ съ собой, — Неужели вся эта чудная любовь и вѣра были лишь однимъ изъ вѣчно мѣняющихся проявленій человѣческаго чувства и пе имѣли никакой реальной подкладки, неужели онѣ исчезли съ ея послѣднимъ вздохомъ? И нѣтъ ни Евы, ни неба, ни Христа, ничего?
— О, нѣтъ, дорогой масса, все это есть. Я это знаю, я въ этомъ увѣренъ, — вскричалъ Томъ, падая на колѣни. — Повѣрьте, масса, умоляю васъ, повѣрьте!
— Но почему же ты знаешь, Томъ, что Христосъ есть? Вѣдь ты никогда не видалъ Его?
— Я чувствовалъ его своимъ сердцемъ, масса, я и теперь чувствую его! О, масса, когда меня продали и разлучили съ моей старой женой и съ дѣтьми, я совсѣмъ отчаялся. Мнѣ казалось, что у меня ужъ ничего не оставалось въ жизни, и вотъ въ это время Господь Богъ помогъ мнѣ, онъ сказанъ: „Не бойся, Томъ“! и онъ далъ свѣтъ и радость моей бѣдной душѣ и наполнилъ ее миромъ. И я вдругъ почувствовалъ себя счастливымъ и всѣхъ полюбилъ и предался волѣ Божіей и сказалъ себѣ: куда Онъ меня поставитъ, тамъ я и буду. Я знаю, что это не могло придти отъ меня самого, кто я такой? бѣдное, жалкое созданіе, это снизошло на меня отъ Господа, и я знаю, онъ тоже самое сдѣлаетъ для массы.
Томъ говорилъ прерывающимся голосомъ, со слезами. Сентъ-Клеръ положилъ голову къ нему на плечо и сжималъ его грубую, вѣрную черную руку.
— Томъ, ты меня любишь? — спросилъ онъ.
— Я готовъ хоть сейчасъ отдать свою жизнь, чтобы только масса сдѣлался христіаниномъ.
— Бѣдный мой, глупый Томъ, — проговорилъ Сентъ-Клеръ, полувставая. — Я не стою любви такого добраго, честнаго человѣка, какъ ты.
— О, масса, не я одинъ люблю васъ, Господь Іисусъ Христосъ тоже любитъ васъ.
— Почему ты это знаешь, Томъ? — спросилъ Сентъ-Клеръ.
— Я это чувствую своей душой. О, масса! любовь Христа превосходитъ наше пониманіе!
— Странно! — проговорилъ Сентъ-Клеръ, отворачиваясь, исторія человѣка, который жилъ и умеръ больше 18 вѣковъ тому назадъ до сихъ поръ такъ дѣйствуетъ на людей! Но нѣтъ, — вдругъ прервалъ онъ себя, — это не былъ человѣкъ. Ни одинъ человѣкъ никогда не имѣлъ такого прочнаго, такого животворнаго вліянія! О, если бы я могъ вѣрить, какъ меня учила мать и молиться, какъ молился, когда былъ ребенкомъ.
— Масса, я хочу васъ попросить… проговорилъ Томъ, — миссъ Ева, такъ чудно читала мнѣ это! Будьте добры, почитайте и вы. Безъ миссъ Евы никто мнѣ не читаетъ.
Глава Евангелія, на которой было раскрыта книга, была 11-ая отъ Іоанна, — трогательный разсказъ о воскрешеніи Лазаря. Сентъ-Клеръ прочелъ ее громко, останавливаясь нѣсколько разъ, чтобы подавить охватившее его волненіе. Томъ стоялъ на колѣняхъ подлѣ него, сложивъ руки, съ выраженіемъ любви, вѣры и благоговѣнія на лицѣ.
— Томъ, — спросилъ его господинъ, — тебѣ кажется, что все вправду было?
— Я какъ будто своими глазами все это вижу, масса, — отвѣчалъ Томъ.
— Мнѣ бы хотѣлось имѣть твои глаза, Томъ.
— Я молюсь объ этомъ Господу, масса.
— Но, Томъ, вѣдь ты знаешь, что я гораздо образованнѣе тебя. Что, если я тебѣ скажу, что не вѣрю Библіи?
— О масса! — вскричалъ Томъ, съ мольбой протягивая руки.
— Это нисколько не поколеблетъ твоей вѣры, Томъ?
— Ни крошечки, — отвѣчалъ Томъ.
— Но, отчего же, Томъ? Вѣдь ты понимаешь, что я знаю больше твоего?
— О, масса, развѣ вы не читали, что Онъ утаилъ отъ премудрыхъ и разумныхъ и открылъ младенцамъ? Но вѣдь вы, масса, не серьезно говорите это? нѣтъ?
И Томъ съ тревогой глядѣлъ на своего господина.
— Нѣтъ, нѣтъ, Томъ, не серьезно. Я не говорю, что я не вѣрю, напротивъ, я знаю, что есть много основаній вѣрить, только я не могу. У меня ужъ такая дурная привычка вѣчно сомнѣваться!
— Если бы масса попробовалъ молиться!
— Почему ты знаешь, что я не молюсь, Томъ?
— А развѣ молитесь, масса?
— Я бы молился, Томъ, если бы было кому слушать меня; но когда я молюсь, мнѣ все кажется, что это такъ, пустыя слова. Помолись лучше ты, Томъ, покажи мнѣ, какъ надо молиться.
Сердце Тома было переполнено. Онъ излилъ свои чувства въ молитвѣ, какъ изливается потокъ долго сдержанный преградой. Одно было ясно: Томъ, былъ твердо увѣренъ, что былъ Кто-то, Кто слышалъ Его. Эта вѣра, это глубокое чувство увлекли Сентъ-Клера почти къ преддверію того неба, которое такъ живо представлялъ себѣ Томъ. Ему показалось, что онъ приближается къ Евѣ.
— Благодарю тебя, голубчикъ, — сказалъ онъ, когда Томъ всталъ. — Мнѣ пріятно слушать, какъ ты молишься, Томъ; но теперь уйди, оставь меня одного, мы поговоримъ побольше въ другой разъ.
Томъ молча вышелъ изъ комнаты.