Не плачь о тѣхъ, кого могильная завѣса сокрыла отъ нашихъ глазъ на зарѣ ихъ жизни.
Спальня Евы была просторная комната, открывавшаяся, подобно прочимъ комнатамъ дома, на широкую веранду. Комната сообщалась съ одной стороны со спальней отца и матери, съ другой съ комнатой миссъ Офеліи. Сентъ-Клеръ убралъ спальню дочери по собственному вкусу, и такимъ образомъ чтобы она вполнѣ соотвѣтствовала характеру своей обитательницы. На окнахъ висѣли занавѣсы изъ розовой и бѣлой кисеи; полъ устланъ былъ ковромъ дѣланнымъ на заказъ въ Парижѣ по его собственному рисунку; кайму его составлялъ бордюръ изъ бутоновъ и листьевъ розъ, а въ серединѣ красовались вполнѣ распустившіяся розы. Кровать, стулья и кушетки были изъ бамбука, чрезвычайно изящнаго и причудливаго фасона. Надъ изголовьемъ, на алебастровой подставкѣ стояла красивая статуя ангела со сложенными крыльями и миртовымъ вѣнкомъ въ рукахъ. Отъ него спускался надъ кроватью легкій пологъ изъ розоваго газа съ серебрянными полосами, защищавшій спящую отъ москитовъ, необходимая предосторожность въ этомъ климатѣ. На изящныхъ бамбуковыхъ кушеткахъ лежали розовыя шелковыя подушки, а надъ ними изъ рукъ хорошенькихъ статуй спускались газовые пологи такіе же, какъ на кровати. Въ срединѣ комнаты стоялъ легкій бамбуковый столъ, а на немъ бѣлая мраморная ваза сдѣланная въ формѣ лиліи съ бутонами, и всегда наполненная цвѣтами. На этомъ столѣ лежали книги Евы, разныя мелкія бездѣлушки и алебастровый письменный приборъ, который отецъ купилъ для нея, замѣтивъ, что она старается упражняться въ писаніи. Въ комнатѣ былъ каминъ, и на мраморной доскѣ его стояла прелестная статуетка, изображающая Христа благословляющаго дѣтей, а съ обѣихъ сторонъ ея двѣ мраморныя вазы; наполнять ихъ каждое утро свѣжими цвѣтами составляло радость и гордость Тома. По стѣнамъ висѣли художественныя изображенія дѣтей въ разныхъ видахъ. Однимъ словомъ, въ этой комнатѣ глазъ всюду находилъ изображенія дѣтства, невинности и мира. Когда дѣвочка просыпалась утромъ, взглядъ ея неизмѣнно встрѣчалъ предметы навѣвавшіе успокоительныя и хорошія мысли.
Обманчивый приливъ силъ, поддержавшій нѣсколько времени Еву, быстро исчезалъ; все рѣже и рѣже слышались шаги ея на верандѣ, все чаще и чаще полулежала она на маленькой кушеткѣ подлѣ открытаго окна, и большіе, глубокіе глаза ея были устремлены на волнующуюся воду озера.
Одинъ разъ послѣ полудня она лежала такимъ образомъ съ открытой Библіей, на которой покоились ея прозрачные пальчики, — вдругъ она услышала на верандѣ голосъ матери, кричавшій рѣзкимъ тономъ:
— Это еще что, негодница? — Опять ты принялась за свои проказы! Какъ ты смѣла рвать цвѣты, а? — и Ева услышала звукъ звонкой пощечины,
— Господи, миссисъ, — донесся до нея голосъ Топси, — да вѣдь это для миссъ Евы!
— Для миссъ Евы? Хорошо оправданіе! Ты думаешь ей очень нужны твои цвѣты, черномазая дрянь? Пошла вонъ!
Въ одну секунду Ева сошла съ кушетки и очутилась на верандѣ.
— Ахъ, не гоните ее, мама! Мнѣ хочется цвѣтовъ, дайте мнѣ ихъ!
— Зачѣмъ тебѣ, Ева! у тебя и такъ вся комната въ цвѣтахъ.
— Цвѣты никогда не бываютъ лишніе. Топси, дай-ка ихъ сюда!
Топси, стоявшая мрачно съ опущенной головой, подошла къ ней и протянула свой букетъ. Она смотрѣла робко, застѣнчиво, прежняго задора и смѣлости не было и слѣда.
— Какой красивый букетъ! — вскричала Ева, — взглянувъ на него.
Это былъ скорѣе оригинальный, чѣмъ красивый букетъ: онъ состоялъ изъ ярко красныхъ гераній и одной бѣлой японской розы съ блестящими листьями. Составительницѣ его очевидно понравился этотъ контрастъ цвѣтовъ и она придала каждому листику красивое положеніе.
Топси была очень польщена, когда Ева сказала: — Тоней, ты очень красиво составляешь букеты! Смотри, въ этой вазѣ нѣтъ цвѣтовъ. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы ты каждый день ставила въ нее букетъ.
— Господи, какъ дико! — вскричала Марія, — для чего это тебѣ понадобилось?
— Ничего, мама, вѣдь вамъ все равно, если Топси будетъ это дѣлать, вы позволите?
— Конечно, милая, если это доставитъ тебѣ удовольствіе! Топси, ты слышала, что велѣла барышня? смотри же, не забудь!
Топси сдѣлала книксенъ и опустила глаза. Когда она уходила, Ева замѣтила, что по ея черной щекѣ катится слеза.
— Видите, мама, я знала, что Топси хочетъ сдѣлать что нибудь для меня, — сказала Ева матери.
— Ахъ, пустяки! Она просто любитъ все дѣлать на зло. Ей не позволяютъ рвать цвѣтовъ, она нарочно рветъ. Но если тебѣ хочется, чтобы она рвала, пусть себѣ.
— Мама, мнѣ кажется, Топси перемѣнилась за послѣднее время, она старается вести себя хорошо.
— Ну, ей долго придется стараться, прежде чѣмъ дойти до хорошаго! — отвѣчала Марія съ беззаботнымъ смѣхомъ.
— Ахъ, мама, вѣдь вы знаете, какая Топси несчастная: все и всегда было противъ нея!
— Но только не съ тѣхъ норъ, какъ она у насъ. Здѣсь ее и учили, и наставляли, и дѣлали для нея все, что только возможно, она все такая же гадкая, какъ была, и всегда такой останется. Изъ этой твари ничего не выйдетъ.
— Но, мама, подумай, какая разница: расти такъ какъ я, среди друзей, среди всего, что можетъ сдѣлать меня и доброй, и счастливой, и расти такъ, какъ она росла, пока не попала къ намъ!
— Конечно, большая разница, — согласилась Марія, зѣвая. — Господи до чего жарко!
— Мама, а что вѣрите вы, что Топси можетъ сдѣлаться ангеломъ, какъ каждый изъ насъ, если будетъ жить по христіански?
— Топси! вотъ — то смѣшная идея! Кромѣ тебя она никому бы не пришла въ голову! А впрочемъ, что жъ? пожалуй, можетъ!
— Мама, вѣдь Богъ ея отецъ, такъ же какъ нашъ, вѣдь Христосъ и для нея Спаситель!
— Конечно, это очень вѣроятно. Я думаю Богъ создалъ, всѣхъ людей, — отвѣтила Марія. — Гдѣ же это мой флакончикъ съ солью?
— Какъ жаль, ахъ, какъ жаль! — проговорила Ева какъ бы про себя, опять глядя вдаль, на озеро.
— Чего тебѣ жаль? — спросила Марія.
— Что человѣкъ, который могъ бы быть свѣтлымъ ангеломъ, и жить съ ангелами, опускается внизъ все ниже и ниже, и никто не протянетъ руку, чтобы помочь ему! Ахъ, Господи!
— Ну, этого мы не можемъ измѣнить, такъ не стоитъ и огорчаться, Ева! Я не знаю, что тутъ можно сдѣлать; мы должны благодарить Бога за тѣ преимущества, которыя онъ намъ далъ.
— Ахъ, я, право, не могу, мнѣ такъ грустно за тѣхъ людей, у которыхъ нѣтъ этихъ преимуществъ.
— Ну, ужъ это довольно странно! Я знаю, что религія учитъ насъ быть благодарными за все, что мы имѣемъ.
— Мама, — сказала Ева, — мнѣ бы хотѣлось отрѣзать часть своихъ волосъ, такъ порядочную частичку.
— Зачѣмъ?
— Мнѣ хочется раздать ихъ на память своимъ друзьямъ, пока я еще не ослабѣла и могу сама раздавать. Будь добра, позови тетю, чтобы она меня остригла. — Марія возвысила голосъ и позвала миссъ Офелію изъ ея комнаты.
Когда тетка вошла, дѣвочка приподнялась съ подушекъ и тряхнувъ своими золотисто-каштановыми кудрями, сказала шутливо: — Придите, тетя, остригите овечку.
— Что такое? — спросилъ Сентъ-Клеръ входя въ комнату съ фруктами, которые онъ принесъ Евѣ.
— Папа, я прошу тетю отрѣзать мнѣ немножко волосъ, ихъ слишкомъ много, отъ нихъ мнѣ жарко головѣ. И потомъ мнѣ хочется раздать ихъ. — Миссъ Офелія подошла съ ножницами въ рукахъ.
— Смотрите не испортите ея локоновъ, — сказалъ отецъ, — отрѣзайте снизу, чтобы не было видно. Локоны Евы — моя гордость.
— О папа! — грустно проговорила Ева.
— Да, и я хочу чтобы они сохранились во всей своей красѣ до тѣхъ поръ, пока мы поѣдемъ на плантацію къ твоему дядѣ, въ гости къ кузену Генриху, — сказалъ Сентъ-Клеръ весело.
— Я никогда не поѣду къ нимъ папа; я иду въ лучшій міръ. Ахъ, пожалуйста, вѣрьте мнѣ! Развѣ вы не видите, папа, что я слабѣю съ каждымъ днемъ?
— Зачѣмъ тебѣ нужно, чтобы я повѣрилъ такой ужасной вещи, Ева? — спросилъ отецъ.
— Да потому что это правда, папа; и потомъ, если вы повѣрите теперь, вы, можетъ быть, будете относиться къ этому такъ же, какъ я.
Сентъ-Клеръ сжалъ губы и мрачно смотрѣлъ, какъ длинные прелестные локоны одинъ за другимъ падали на колѣни къ Евѣ. Она поднимала ихъ, серьезно разсматривала, навивала на свои тоненькіе пальчики и отъ времени до времени тревожно поглядывала на отца.
— Я это предчувствовала! — вскричала Марія, — именно это и подтачивало день за день мое здоровье, это и сведетъ меня въ могилу, хотя никто не обращаетъ на меня вниманія. Я давно говорила это тебѣ, Сентъ-Клеръ, ты скоро увидишь, что я была права.
— И это несомнѣнно доставитъ тебѣ большое утѣшеніе, — сказалъ Сентъ-Клеръ сухо, съ горечью.
Марія откинулась на кушетку и закрыла лицо батистовымъ платкомъ.
Ясные, голубые глаза Евы серьезно смотрѣли то на отца, то на мать: это былъ спокойный все понимающій взглядъ души, наполовину освободившейся отъ земныхъ узъ. Она очевидно замѣтила и почувствовала разницу между этими двумя людьми. Знакомъ подозвала она къ себѣ отца. Онъ подошелъ и сѣлъ подлѣ нея.
— Папа, силы мои слабѣютъ съ каждымъ днемъ, и я знаю, что должна умереть. Мнѣ многое хочется сказать и сдѣлать, я должна это сдѣлать, а вы такъ недовольны, когда я объ этомъ говорю! Но вѣдь все равно это придетъ, этого нельзя избѣжать! Позвольте мнѣ говорить теперь!
— Хорошо, дѣвочка, говори, — сказалъ Сентъ-Клеръ, закрывъ глаза одной рукой и держа другой ручку Евы.
— Мнѣ бы хотѣлось, чтобы всѣ наши люди пришли сюда, мнѣ нужно сказать имъ что-то.
— Хорошо! — отозвался Сентъ-Клеръ тономъ человѣка, рѣшившагося терпѣть до конца.
Миссъ Офелія распорядилась, и скоро вся прислуга собралась въ комнатѣ Евы.
Дѣвочка полулежала на подушкахъ; распущенные волоса ея свободно падали вокругъ личика; яркій румянецъ ея щекъ болѣзненно поражалъ сравнительно съ необыкновенной бѣлизной ея кожи, съ худобой ея ручекъ и всего тѣльца. Ея огромные одухотворенные глаза серьезно и пристально смотрѣли на каждаго изъ входившихъ.
Слуги были поражены и взволнованы. Личико дѣвочки, сіявшее неземной красотой, длинные локоны волосъ, срѣзанные и лежавшіе подлѣ нея, отвернувшійся въ сторону отецъ, рыданія Маріи, все это потрясло чувствительныхъ и впечатлительныхъ негровъ; входя, они переглядывались, вздыхали и качали головами. Въ комнатѣ стояла глубокая тишина, точно на похоронахъ.
Ева приподнялась и долго внимательно глядѣла вокругъ себя. Всѣ были грустны и встревожены. Нѣкоторыя женщины закрывали лицо передникомъ.
— Я хотѣла видѣть всѣхъ васъ, мои милые друзья, — сказала Ева, — потому что я люблю васъ. Я люблю всѣхъ васъ, и я хочу сказать вамъ одну вещь и хочу, чтобы вы не забыли моихъ словъ… Я скоро уйду отъ васъ черезъ нѣсколько недѣль вы уже не увидите меня.
Тутъ дѣвочку прервали громкія рыданія, вопли и причитанія присутствующихъ, заглушившіе ея слабый голосокъ. Она подождала съ минуту и затѣмъ продолжала такимъ тономъ, отъ котораго всѣ снова смолкли.
— Если вы меня любите, вы не должны прерывать меня. — сказала она. — Послушайте меня, я хочу поговорить съ вами о вашихъ душахъ… Я боюсь, что многіе изъ васъ совсѣмъ объ этомъ не думаютъ. Вы думаете только объ здѣшнемъ мірѣ. Но мнѣ хочется напомнить вамъ, что есть другой прекрасный міръ, гдѣ живетъ Іисусъ Христосъ. Я иду туда и вы тоже, могли бы придти туда. Тамъ есть мѣсто для васъ также, какъ для меня. Но если вы хотите попасть туда, вы не должны вести лѣнивую, безпечную, легкомысленную жизнь; вы должны быть христіанами. Помните, что каждый изъ васъ можетъ сдѣлаться ангеломъ и навѣки остаться ангеломъ. Если вы хотите быть христіанами, Христосъ поможетъ вамъ. Вы должны молиться ему, должны читать…
Дѣвочка остановилась, съ состраданіемъ посмотрѣла на нихъ и сказала печально. — Но, Боже мой! вы не можете читать! Бѣдные, бѣдные! — она спрятала лицо въ подушки и заплакала. Сдержанныя рыданья негровъ, стоявшихъ на колѣняхъ вокругъ ея кушетки, заставили ее успокоиться.
— Ничего, — сказала она, поднимая головку и улыбаясь, сквозь слезы, — я молилась за васъ, я знаю, что Христосъ поможетъ вамъ, хотя вы и не умѣете читать. Старайтесь поступать, какъ только можете, хорошо; молитесь каждый день; просите Его помочь вамъ, просите чтобы другіе почаще читали вамъ Библію, и я надѣюсь, что мы съ вами всѣ встрѣтимся на небѣ.
— Аминь! — въ полголоса проговорили Томъ, Мамми и кое-кто изъ стариковъ, принадлежавшихъ къ методистской церкви. Болѣе молодые и легкомысленные, охваченные незнакомымъ имъ чувствомъ, рыдали пригнувъ головы къ колѣнямъ.
— Я знаю, — проговорила Ева, — что вы всѣ любите меня.
— Да, о да! конечно, любимъ! Господи, благослови ее! — невольно вырвалось у всѣхъ.
— Да, я знаю, что любите. Всѣ вы были всегда добры ко мнѣ; и мнѣ хочется дать каждому изъ васъ что-то на память. Я дамъ вамъ всѣмъ по локону своихъ волосъ; когда вы взглянете на него, вспомните, что я любила васъ, что я ушла на небо и хочу всѣхъ васъ увидѣть тамъ.
Послѣдовавшую сцену невозможно описать. Со слезами и рыданіями толпились негры вокругъ малютки и брали изъ ея рукъ послѣдній даръ ея любви. Они бросались на колѣни, они рыдали и молились, они цѣловали край ея платья; старшіе осыпали ее ласковыми именами въ перемежку съ молитвами и благословеніями.
Когда каждый получилъ по локону, миссъ Офелія боли боявшаяся, что все это волненіе повредитъ маленькой больной, сдѣлала слугамъ знакъ выйти изъ комнаты.
Наконецъ, всѣ вышли, кромѣ Тома и Мамми.
— Вотъ тебѣ, дядя Томъ, — сказала Ева, — самый красивый. Я такъ рада, дядя Томъ, когда подумаю, что мы съ тобой увидимся на небѣ, — я увѣрена, что мы увидимся; и съ тобой также, моя милая, хорошая, добрая Мамми! — вскричала она нѣжно обнимая свою бывшую няню. — Я знаю что и ты будешь тамъ.
— О миссъ Ева, не знаю, какъ мнѣ и жить-то безъ васъ: Кажется, свѣтъ Божій померкнетъ, когда васъ не станетъ! — рыдала преданная Мамми.
Миссъ Офелія ласково выпроводила изъ комнаты ее и Тома и думала, что всѣ уже ушли, но, обернувшись, она вдругъ замѣтила Топей.
— Ты откуда явилась? — спросила она.
— Я все время была здѣсь, — отвѣчала Топей, утирая слезы. — О миссъ Ева, я была очень дурная дѣвочка, но неужели вы не дадите мнѣ ничего?
— Дамъ, моя бѣдная Топей, конечно, дамъ! Вотъ возьми! И всякій разъ какъ ты посмотришь на эти волосы, вспоминай, что я тебя любила, что я хотѣла, чтобы ты сдѣлалась хорошей дѣвочкой!
— О, миссъ Ева, я стараюсь! — проговорила Топси серьезно, — но такъ трудно быть хорошей. Можетъ быть, это оттого, что я не привыкла.
— Іисусъ Христосъ я пастъ это, Топси; Онъ жалѣетъ тебя, Онъ поможетъ тебѣ.
Топси закрыла лицо передникомъ, и миссъ Офелія вывела ее изъ комнаты; она спрятала драгоцѣнный локонъ у себя на груди.
Когда всѣ вышли, миссъ Офелія заперла дверь. Почтенная лэди пролила не мало слезъ во время этой сцены, но въ душѣ ея преобладала главнымъ образомъ тревога за послѣдствія такого возбужденія для больной.
Сенгъ-Клеръ сидѣлъ все время неподвижно закрывъ глаза рукой. Когда они остались одни, онъ не перемѣнилъ положенія.
— Папа! — позвала Ева, ласково положивъ свою ручку на его руку. Онъ вздрогнулъ, но ничего не отвѣчалъ.
— Милый папа! — проговорила Ева.
— Нѣтъ, не могу! — вскричалъ Сентъ-Клеръ, вскакивая, — я не могу перенести этого! Богъ слишкомъ жестокъ ко мнѣ! — онъ произнесъ послѣднія слова съ глубокою горечью.
— Августинъ, развѣ Богъ не имѣетъ права дѣлать, что хочетъ, со своими собственными созданіями! — замѣтила миссъ Офелія.
— Можетъ быть, по отъ этого нисколько не легче, — проговорилъ онъ сухимъ, жесткимъ тономъ и отвернулся.
— Папа, вы разбиваете мнѣ сердце! — вскричала Ева, приподнимаясь и бросаясь къ нему на шею. — Вы не должны такъ чувствовать! — Дѣвочка заплакала и зарыдала съ такимъ отчаяніемъ, что всѣ перепугались, и мысли отца сразу приняли другое направленіе.
— Полно, Ева, полно, моя дорогая! Тише, успокойся! Я былъ неправъ, я согрѣшилъ. Я буду чувствовать и дѣлать все, какъ ты хочешь, только не волнуйся, не плачь такъ. Я покорюсь. Я знаю, что съ моей стороны было очень нехорошо такъ говорить.
Черезъ нѣсколько минутъ Ева лежала словно усталая голубка на рукахъ отца, а онъ наклонялся надъ ней и успокаивалъ ее всевозможными нѣжными словами.
Марія встала и перешла въ свою комнату, гдѣ съ ней сдѣлалась сильнѣйшая истерика.
— А мнѣ ты и не дала локона, Ева, — съ грустной улыбкой сказалъ отецъ.
— Они всѣ ваши, папа, — улыбаясь отвѣчала она, — ваши и мамины; дайте только милой тетѣ, сколько она захочетъ. Я хотѣла раздать сама нашимъ людямъ, потому что, знаете, папа, объ нихъ, пожалуй, забудутъ, когда меня не станетъ, и потому, что я надѣялась, что это поможетъ имъ помнить… Вѣдь вы христіанинъ, папа, правда? — спросила Ева съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ.
— Почему ты у меня это спросила?
— Не знаю. Вы такой хорошій, я не понимаю какъ вы можете не быть христіаниномъ.
— Что же по твоему значитъ быть христіаниномъ, Ева?
— Это значитъ, любить Христа больше всего на свѣтѣ, — отвѣчала дѣвочка.
— Ты такъ и любишь Его, Ева?
— Да, конечно.
— Но вѣдь ты же Его никогда не видала? — замѣтилъ Сентъ-Клеръ.
— Не все ля равно, — сказала Ева, — я вѣрю въ него и черезъ нѣсколько дней увижу его. — Ея личико сіяло вѣрой и радостью.
Сентъ-Клеръ не сказалъ ни слова больше. Онъ видѣлъ то же самое чувство раньше, у своей матери, но оно не находило отклика въ душѣ его.
Послѣ этого дня Ева стала быстро приближаться къ концу: нельзя было больше сомнѣваться и обольщать себя надеждою. Ея красивая комната превратилась въ больничную палату, а миссъ Офелія исполняла при ней день и ночь должность сидѣлки, и только- теперь друзья ея могли вполнѣ оцѣнить насколько она полезна. Ловкая и опытная въ уходѣ за больными, она искусно умѣла поддерживать чистоту и удобства, устранять всякое непріятное напоминаніе о болѣзни; никогда не забывала она времени, не теряла присутствія духа и ясности соображенія, аккуратно исполняла всѣ предписанія и совѣты доктора, однимъ словомъ, она была прямо незамѣнима. Даже тѣ, кто пожималъ плечами при видѣ ея странностей и мелочной аккуратности, столь отличной отъ безпечной распущенности южанъ, сознавали, что въ данномъ случаѣ нуженъ именно такой человѣкъ, какъ она.
Дядя Томъ проводилъ много времени въ комнатѣ Евы. Дѣвочка страдала нервнымъ безпокойствомъ, и ей было пріятно, когда ее носили. Для Тома было величайшимъ наслажденіемъ носить это хрупкое тѣльце на рукахъ по комнатѣ или но верандѣ, когда съ озера дулъ свѣжій вѣтерокъ и дѣвочка чувствовала себя лучше, онъ иногда выносилъ ее въ садъ, подъ апельсинныя деревья или садился съ ней на одну изъ ихъ любимыхъ скамеекъ и пѣлъ ей ея любимые, старые гимны.
Отецъ часто тоже носилъ ее, но онъ былъ слабѣе и скоро уставалъ. Тогда Ева говорила ему:
— Папа, позвольте Тому взять меня. Бѣдняга, ему это такъ пріятно! Онъ только это одно и можетъ дѣлать, а ему такъ хочется что-нибудь сдѣлать для меня.
— И мнѣ тоже хочется, Ева, — говорилъ отецъ.
— О, папа, вы для меня все можете сдѣлать и все дѣлаете. Вы мнѣ читаете, вы по ночамъ сидите подлѣ меня, а Томъ только носитъ меня да поетъ; и я знаю, что для него носить легче, чѣмъ для васъ. Онъ такой сильный!
Ни одинъ только Томъ желалъ что-нибудь сдѣлать для больной. Всѣ слуги дома раздѣляли это желаніе, и всякій старался, чѣмъ могъ, услужить ей.
Бѣдная Мамми всѣмъ сердцемъ стремилась къ своей маленькой любимицѣ. Но она ни днемъ, ни ночью не могла посидѣть около нея: Марія объявила, что при ея настоящемъ состояніи духа покой для нея невозможенъ и, конечно, никому не давала покою. Двадцать разъ въ ночь будила она Мамми то потереть ей ноги, то помочить голову, то найти носовой платокъ, то посмотрѣть, что за шумъ въ комнатѣ Евы, то опустить занавѣсъ, потому что слишкомъ свѣтло, то поднять его, потому что слишкомъ темно; днемъ, когда Мамми такъ хотѣлось поухаживать хоть немножко за своей дорогой дѣвочкой, Марія удивительно искусно изобрѣтала для нея разныя занятія въ домѣ п внѣ дома, или держала ее около себя; такъ что она могла видѣть Еву только урывками, на минутку.
— Я чувствую, что обязана особенно заботиться о себѣ, именно теперь, — говорила Марія, — я такъ слаба, а на мнѣ лежитъ весь уходъ за нашей дорогой малюткой.
— Неужели, моя милая? — удивился Сентъ-Клеръ, — а мнѣ казалось, что кузина избавила тебя отъ этого.
— Ты разсуждаешь, какъ мужчина, Сентъ-Клеръ, точно будто кто-нибудь можетъ избавить мать отъ заботъ объ ея умирающемъ ребенкѣ! Ну, да все равно, никто не понимаетъ, что я чувствую! Я не могу относиться ко всему такъ легко, какъ ты!
Сентъ-Клеръ улыбнулся. Простите ему эту улыбку, онъ не въ состояніи былъ удержаться. — Сентъ-Клеръ еще могъ улыбаться! Такъ свѣтлы и спокойны были послѣдніе дни странствія этой маленькой души, такой легкій, благоухающій вѣтерокъ несъ эту лодочку къ небеснымъ берегамъ, что не чувствовалось, чтобы это было приближеніе смерти. Дѣвочка не страдала; она ощущала только спокойную, безболѣзненную слабость, которая постепенно увеличивалась съ каждымъ днемъ; она была такъ прелестна, такъ нѣжна, такъ счастлива и преисполнена вѣры, что всякій невольно поддавался умиротворяющему вліянію невинности и покоя, которыя она разливала вокругъ себя. Сентъ-Клеръ ощущалъ какое-то странное спокойствіе. Не то, чтобы онъ надѣялся, — это было невозможно. Онъ и не покорился, онъ только мирно отдыхалъ въ настоящемъ, которое казалось такимъ прекраснымъ, что не хотѣлось думать о будущемъ. Нѣчто подобное мы. ощущаемъ въ лѣсу осенью, когда воздухъ ясенъ и мягокъ, деревья горятъ болѣзненнымъ румянцемъ и послѣдніе цвѣты красуются на берегу ручья; мы наслаждаемся всѣмъ этимъ тѣмъ сильнѣе, что знаемъ, какъ скоро оно исчезнетъ.
Мечты и предчувствія Евы были всего лучше извѣстны ея вѣрному другу Тому. Ему она говорила то, что боялась сказать отцу, чтобы не разстроить его. Ему она повѣряла тѣ таинственныя примѣты, по которымъ душа узнаетъ, что ей скоро можно будетъ сбросить свою земную оболочку.
Подъ конецъ Томъ пересталъ спать у себя въ комнатѣ, а проводилъ ночи на верандѣ, готовый вскочить по первому зову.
— Дядя Томъ, съ чего это ты вздумалъ спать гдѣ попало и какъ попало, точно собака? — спросила миссъ Офелія. — Я думала, что ты человѣкъ аккуратный, любишь спать у себя на постели, по-христіански…
— Я и то люблю, миссъ Фели, — отвѣчалъ Томъ таинственнымъ голосомъ, — только теперь…
— Ну, что такое теперь?
— Не надо говорить такъ громко, масса Сентъ Клеръ не любитъ, чтобы объ этомъ говорили. Но вы знаете, миссъ Фели, настало время ждать жениха.
— Что ты хочешь сказать, Томъ?
— Въ Писаніи сказано: „Въ полунощи былъ гласъ велій: се женихъ грядетъ, бдите убо!“ Вотъ этого-то я и жду каждую ночь, миссъ Фели, я не хочу проспать жениха.
— Почему ты такъ думаешь, дядя Томъ?
— Миссъ Ева сказала мнѣ. Господь посылаетъ своего вѣстника душѣ. Я долженъ быть при этомъ, миссъ Фели; когда это благословенное дитя войдетъ въ царствіе небесное, врата его откроются такъ широко, что мы всѣ увидимъ славу Господню, миссъ Фели.
— Дядя Томъ, развѣ миссъ Ева говорила тебѣ, что ей сегодня хуже?
— Нѣтъ, по сегодня утромъ она мнѣ сказала, что часъ близится, — это они шепнули младенцу, миссъ Фели, — ангелы. „То трубный звукъ передъ разсвѣтомъ дня“, — привелъ Томъ строчку своего любимаго гимна.
Этотъ разговоръ происходилъ между миссъ Офеліей и Томомъ въ одиннадцатомъ часу вечера, послѣ того какъ она, покончивъ всѣ приготовленія къ ночи, пошла запирать наружную дверь и нашла Тома, лежащимъ на верандѣ.
Она не была женщиной нервной, впечатлительной, но его торжественныя, прочувствованныя слова поразили ее. Ева была въ этотъ день необыкновенно бодра и весела, она сидѣла въ постели, разбирала разныя бездѣлушки и драгоцѣнности и назначала, кому что отдать. Она была болѣе оживлена, голосъ ея звучалъ громче, чѣмъ всѣ послѣднія недѣли. Отецъ зашелъ къ ней вечеромъ и замѣтилъ, что сегодня дѣвочка больше похожа на прежнюю Еву, чѣмъ за все время болѣзни; поцѣловавъ ее на ночь, онъ сказалъ миссъ Офеліи: — А что, кузина, можетъ быть намъ и удастся сохранить ее! сегодня ей положительно лучше! — И онъ ушелъ къ себѣ съ болѣе легкимъ сердцемъ, чѣмъ за все послѣднее время.
Но въ полночь — чудный, мистическій часъ, когда рѣдѣетъ завѣса, отдѣляющая мимолетное настоящее отъ вѣчнаго будущаго, — въ полночь явился вѣстникъ.
Прежде всего въ ея комнатѣ послышались торопливые шаги: миссъ Офелія рѣшила не спать и просидѣть всю ночь около больной. Въ полночь она вдругъ замѣтила въ лицѣ ея то, что опытныя сидѣлки многозначительно называютъ „перемѣной“. Она быстро открыла наружную дверь; Томъ, сторожившій на верандѣ, вскочилъ.
— Бѣги за докторомъ. Томъ, живѣй, не теряй ни минуты! — приказала миссъ Офелія и, перейдя черезъ комнату, постучала въ дверь Сенть-Клера.
— Кузенъ, — позвала она, — придите-ка сюда.
Почему слова эти отдались въ его сердцѣ точно комъ земли, падающій на гробъ? Онъ вскочилъ съ постели и въ одну минуту былъ около Евы, наклоняясь надъ спавшей дѣвочкой.
Что такое увидѣлъ онъ, отчего сердце его сразу замерло? Отчего оба они не обмѣнялись ни словомъ? Только тотъ можетъ сказать это, кто видѣлъ на миломъ лицѣ это необъяснимое выраженіе, безнадежно, безошибочно говорящее, что дорогое существо уже не принадлежитъ намъ.
На лицѣ дѣвочки еще не было печати смерти, на немъ лежало выраженіе величавое, почти величественное, тѣнь отъ присутствія невидимыхъ духовъ, разсвѣтъ безсмертія въ этой дѣтской душѣ.
Они поглядѣли на нее и стояли такъ тихо, что въ этой тишинѣ даже тиканье часовъ казалось слишкомъ громкимъ. Черезъ нѣсколько минутъ вернулся Томъ съ докторомъ. Докторъ пошелъ, взглянулъ на дѣвочку и остался неподвиженъ, какъ остальные.
— Когда произошла эта перемѣна? — спросилъ онъ тихимъ шопотомъ у миссъ Офеліи.
— Около полуночи, - отвѣчала она.
Марія, проснувшаяся при входѣ доктора, вбѣжала въ комнату съ крикомъ: — Августинъ! Кузина! О! что?..
— Шшъ! — прервалъ ее Сентъ-Клеръ хриплымъ голосомъ, — она умираетъ.
Мамми услышала эти слова и побѣжала разбудить прислугу. Вскорѣ весь домъ проснулся, зажглись огни, послышались шаги, испуганныя лица виднѣлись на верандѣ, заплаканные глаза заглядывали въ стеклянныя двери. Сентъ-Клеръ ничего не слышалъ и не говорилъ; онъ видѣлъ только одно: это выраженіе на лицѣ спящей малютки.
— О, если бы она проснулась, если бы она сказала еще хоть слово! — вскричалъ онъ и, наклонившись надъ ней, проговорилъ ей на ухо: — Ева, дорогая!
Большіе синіе глаза открылись, улыбка скользнула по лицу ея; она пыталась приподнять голову и заговорить.
— Ты узнаешь меня, Ева?
— Папа милый! — сказала дѣвочка, — и, сдѣлавъ послѣднее усиліе обвила ручками его шею. Черезъ минуту ручки снова упали. Сентъ-Клеръ поднялъ голову и увидѣлъ, что судорога исказила ея личико; она задыхалась и ловила воздухъ руками.
— О Господи, какъ это ужасно! — вскричалъ онъ отворачиваясь съ тоской и безсознательно сжимая руку Тома. — Томъ, голубчикъ, я этого не перенесу!
Томъ держалъ руки господина въ своихъ, слезы катились по щекамъ его, онъ обратился за помощью туда, гдѣ привыкъ искать ее.
— Молись, чтобы это скорѣй кончилось, — сказалъ Сентъ-Клеръ. — Это разрываетъ мнѣ сердце!
— Слава Господу! все кончено, все прошло мой дорогой господинъ! — проговорилъ Томъ, — посмотрите на нее.
Дѣвочка лежала на подушкахъ, тяжело дыша, какъ бы отъ усталости, ея большіе, ясные глаза были широко отркыты и неподвижны. Ахъ, что выражали эти глаза, въ которыхъ было столько небеснаго? Все земное прошло, прошли и земныя страданія; но такъ величаво, такъ таинственно, такъ торжествующе было это просвѣтленное личико, что при взглядѣ на него невольно умолкали рыданья и жалобы. Всѣ стояли вокругъ нея, затаивъ дыханіе.
— Ева! — тихонько позвалъ Сентъ-Клеръ.
Она не слышала.
— О, Ева, скажи намъ, что ты видишь? Что это такое? — Свѣтлая, радостная улыбка пробѣжала по лицу ея, и она проговорила прерывающимся голосомъ: — О, любовь, радость, миръ! — затѣмъ вздохнула и перешла отъ смерти къ новой жизни.
Прощай, возлюбленное дитя! Свѣтлыя врата вѣчности закрылись за тобою; мы болѣе не увидимъ твоего кроткаго личика. О, какое горе для тѣхъ, кто видѣлъ, какъ ты возносилась на небеса, когда они проснутся и найдутъ надъ собой лишь холодное сѣрое небо будничной жизни, увидятъ, что ты навсегда ушла отъ нихъ.