Въ одно воскресенье послѣ обѣда Сентъ-Клеръ сидѣлъ вытянувшись въ большомъ бамбуковомъ креслѣ на верандѣ и курилъ сигару. Марія полулежала на софѣ противъ окна, выходившаго на веранду, защищенная газовымъ пологомъ отъ укусовъ москитовъ и держала въ рукахъ изящно переплетенный молитвенникъ. Она держала его, потому что это былъ воскресный день, и воображала, что читаетъ — хоть на самомъ дѣлѣ она просто дремала съ открытой книгой передъ глазами.
Миссъ Офелія, послѣ нѣкотораго колебанія, рѣшила поѣхать на небольшой методистскій митингъ недалеко отъ дома и взяла Тома кучеромъ; Ева тоже поѣхала съ ней.
— Знаешь, Августинъ, — сказала Марія, просыпаясь, я хочу послать въ городъ за моимъ старымъ докторомъ Позей; я увѣрена, что у меня болѣзнь сердца.
— Зачѣмъ же тебѣ за нимъ посылать? Тотъ докторъ, который лѣчитъ Еву, кажется, довольно знающій.
— Я бы не довѣрилась ему въ случаѣ опасной болѣзни, — заявила Марія, — а я увѣрена, что мое положеніе опасно. Я объ этомъ думала послѣднія двѣ, три ночи; у меня такія мучительныя боли, такія странныя ощущенія!
— О, Мари, ты просто въ мрачномъ настроеніи; я не думаю, чтобы у тебя была болѣзнь сердца.
— Да, конечно, ты не думаешь, — сказала Марія, — я такъ и ожидала. Ты безпокоишься, если у Евы маленькій кашель или легкое нездоровье, а до меня тебѣ и дѣла нѣтъ.
— Если тебѣ такъ пріятно имѣть болѣзнь сердца, я постараюсь убѣдить себя, что она у тебя есть, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, — я вѣдь не зналъ.
— Надѣюсь, тебѣ не придется пожалѣть объ этомъ, когда будетъ слишкомъ поздно. Хочешь вѣрь мнѣ, хочешь нѣтъ, но мое безпокойство объ Евѣ и заботы объ этой дорогой дѣвочкѣ развили во мнѣ болѣзнь, которую я давно въ себѣ подозрѣвала.
Трудно было опредѣлить, въ чемъ состояли заботы, о которыхъ говорила Марія. Сентъ-Клеръ подумалъ это про себя и, какъ жестокосердный человѣкъ, продолжалъ молча курить, пока карета не подъѣхала къ верандѣ, и Ева съ миссъ Офеліей не вышла изъ экипажа.
Миссъ Офелія прошла прямо въ свою комнату, чтобы снять шляпу и шаль, какъ она всегда дѣлала, прежде чѣмъ начать что-нибудь говорить, а Ева усѣлась на колѣни отца и принялась разсказывать ему о всемъ, что видѣла и слышала на митингѣ.
Вскорѣ до слуха ихъ донеслись громкія восклицанія миссъ Офеліи (ея комната также выходила на веранду) и ея упреки кому-то.
— Какую новую штуку выкинула Топси? — спросилъ Сентъ-Клеръ, — пари держу, что этотъ шумъ изъ-за нея!
Черезъ минуту появилась разгнѣванная миссъ Офелія, таща за руку маленькую преступницу.
— Иди, иди сюда! — Я все разскажу твоему господину!
— Ну, что опять случилось? — спросилъ Августинъ.
— Случилось то, что я больше не могу мучиться съ этой дѣвчонкой! Это прямо невыносимо! У меня окончательно лопнуло терпѣніе! Я заперла ее въ своей комнатѣ и задала ей выучить молитву; а она, представьте себѣ, подглядѣла куда я кладу свои ключи, открыла комодъ, достала отдѣлку для шляпки и изрѣзала ее на кофточки для куколъ! Я въ жизнь свою не видала ничего подобнаго!
— Я васъ предупреждала кузина, что съ этими тварями безъ строгости ничего не сдѣлаешь. Если бы была моя воля, — она съ упрекомъ посмотрѣла на Сентъ-Клера, — я бы непремѣнно велѣла высѣчь эту дѣвчонку, такъ высѣчь, чтобы она на ногахъ не могла стоять.
— Нисколько не сомнѣваюсь въ этомъ! — сказалъ Сентъ-Клеръ. — И еще есть люди, которые говорятъ о кроткомъ правленіи женщинъ! Какъ бы не такъ! Да я въ свою жизнь не встрѣтилъ и десятка женщинъ, которыя не въ состояніи были бы забить до полусмерти лошадь или слугу, не говоря ужъ о мужѣ. Дай имъ только волю!
— Твоя слабость ни къ чему не ведетъ, Сентъ-Клеръ! — возразила Марія. — Кузина женщина разумная, и она теперь видитъ, что я ей говорила правду.
Миссъ Офелія обладала ровно той долей вспыльчивости, какая свойственна образцовой хозяйкѣ; хитрость дѣвочки и уничтоженіе нужной вещи разсердило ее; многія изъ моихъ читательницъ должны сознаться, что при подобныхъ обстоятельствахъ точно также потеряли бы терпѣніе; но слова Маріи показались ей слишкомъ сильными и гнѣвъ ея остылъ.
— Я, конечно, ни за что на свѣтѣ не хочу, чтобы ребенка истязали, — сказала она, — но, Августинъ, я право, не знаю, что мнѣ дѣлать. Я ее учила и учила, уговаривала до того, что изъ силъ выбилась, я ее сѣкла, наказывала, какъ только могла придумать; а она все-таки осталась такою же, какъ была.
— Поди-ка сюда, Топси, приди обезьяна! — подозвалъ Сентъ-Клеръ дѣвочку; въ ея круглыхъ, блестящихъ глазахъ свѣтился страхъ въ соединеніи съ ея обычнымъ задоромъ.
— Отчего это ты такъ дурно ведешь себя? — спросилъ Сентъ-Клеръ, невольно улыбаясь при видѣ выраженія ея лица.
— Должно быть, оттого, что у меня злое сердце, — смиренно отвѣчала Топси, — миссъ Фелли говоритъ, что это отъ злого сердца.
— Развѣ ты не понимаешь, какъ миссъ Офелія много для тебя сдѣлала? Она говоритъ, что сдѣлала все, что могла.
— Господи, масса, моя прежняя госпожа то же говорила. Она гораздо больнѣе сѣкла меня и драла меня за волосы, колотила головой о дверь, и все безъ всякой пользы! Я думаю, если мнѣ хоть всѣ волосы повыдергать, все будетъ ни къ чему, — я ужъ такая гадкая! Извѣстное дѣло, я вѣдь негритянка!
— Да, мнѣ придется отказаться отъ нея, — замѣтила миссъ Офелія, — я не хочу больше мучиться съ нею.
— Хорошо, но позвольте мнѣ сперва задать вамъ одинъ вопросъ, — сказалъ Сентъ-Клеръ.
— Что такое?
— Если евангельское ученіе не достаточно сильно, чтобы обратить на путь истинный одного языческаго ребенка, который живетъ съ вами, въ полномъ вашемъ распоряженіи, какъ вы можете надѣяться на успѣхъ, двухъ, трехъ несчастныхъ миссіонеровъ, которыхъ вы посылаете къ тысячамъ такихъ же язычниковъ? Я думаю, что эта дѣвочка прекрасный образчикъ того, каковы бываютъ вообще язычники.
Миссъ Офелія не нашлась сразу, что отвѣтить. Ева, молча присутствовавшая при этой сценѣ, сдѣлала знакъ Топси, и онѣ вмѣстѣ вышли. Въ углу веранды былъ маленькій стеклянный балконъ, служившій чѣмъ-то въ родѣ читальни Сентъ-Клеру. Ева и Топси направились туда.
— Что это Ева хочетъ дѣлать? — проговорилъ Сентъ-Клеръ, — надо посмотрѣть.
Онъ подошелъ на цыпочкахъ, приподнялъ занавѣсъ, закрывавшій стеклянную дверь, и заглянулъ. Минуту спустя онъ приложилъ палецъ къ губамъ и сдѣлалъ миссъ Офеліи знакъ, чтобы она подошла и посмотрѣла. Обѣ дѣвочки сидѣли на полу въ полъ-оборота къ нимъ. — Топси съ своимъ обычнымъ видомъ безпечнаго удальства; Ева съ выраженіемъ глубокой жалости на лицѣ, со слезами на глазахъ.
— Отчего это ты такая нехорошая, Топси! Отчего ты не хочешь постараться исправиться? Неужели ты никого не любишь, Топси?
— Не знаю какая такая любовь. Я люблю леденцы да всякія другія гостинцы, вотъ и все, — отвѣчала Топси.
— Но вѣдь ты же любишь своего отца и мать?
— Никогда у меня не было ни отца, ни матери, я же вамъ говорила, миссъ Ева.
— Да, я помню, — грустно проговорила Ева, — но, можетъ быть, у тебя былъ братъ, или сестра, или тетка, или…
— Никого у меня не было, никогда, никого.
— Но, Топси, если бы ты постаралась сдѣлаться хорошей, ты бы могла…
— Какой бы я ни была хорошей, все равно, я бы осталась негритянкой, — отвѣчала Топси. — Если бы мнѣ можно было перемѣнить кожу и сдѣлаться бѣлой, я бы постаралась!
— Но вѣдь можно же любить и чернаго, Топси. Миссъ Офелія любила бы тебя, если бы ты вела себя хорошо.
Топси засмѣялась коротенькимъ смѣхомъ, которымъ обыкновенно выражала свое недовѣріе.
— Развѣ ты этого не думаешь? — спросила Ева.
— Конечно, не думаю. Она меня терпѣть не можетъ, потому что я негритянка! Она готова скорѣй дотронуться до жабы, чѣмъ до меня. Никто пе можетъ любить негровъ и съ этимъ ничего не подѣлать. Да мнѣ наплевать! — И Топси засвистала.
— О, Топси, бѣдная дѣвочка, я тебя люблю! — вскричала Ева въ порывѣ охватившаго ее чувства, поляки въ свою худенькую, бѣленькую ручку на плечо Топси. — Я тебя люблю, потому что у тебя нѣтъ ни отца, ни матери, ни друзей, потому что ты бѣдная, обиженная дѣвочка! Я тебя люблю, и мнѣ хочется, чтобы ты сдѣлалась хорошей! Я очень больна, Топси, я недолго проживу, и мнѣ очень непріятно, что ты такая нехорошая. Я такъ хочу, чтобы ты постаралась исправиться ради меня! Мнѣ уже не долго осталось пожить съ вами.
Круглые, дерзкіе глаза черной дѣвочки наполнились слезами; крупныя свѣтлыя капли одна за другой падали на бѣленькую ручку. Да, въ эту минуту лучъ истинной вѣры, лучъ небесной любви прорѣзалъ мракъ ея души. Она пригнула голову къ колѣнямъ и заплакала, зарыдала; а прелестная бѣлая дѣвочка наклонилась надъ нею и казалась свѣтлымъ ангеломъ, явившимся поднять грѣшника.
— Бѣдняжка Топси! — проговорила Ева, — развѣ ты не знаешь, что Іисусъ Христосъ любитъ всѣхъ одинаково. Для него все равно, что ты, что я. Онъ любитъ тебя такъ же, какъ я тебя люблю, только еще больше, потому что онъ лучше меня. Онъ поможетъ тебѣ исправиться и когда ты умрешь, ты сдѣлаешься ангеломъ, хотя ты и не бѣлая. Подумай только, Топси, ты можешь быть однимъ изъ тѣхъ свѣтлыхъ духовъ, о которыхъ поетъ дядя Томъ.
— О, дорогая миссъ Ева! моя дорогая миссъ Ева! — вскричала маленькая негритянка, — я постараюсь, постараюсь! Я никогда не думала объ этомъ раньше!
Сентъ-Клеръ опустилъ занавѣсъ. — Ева напомнила мнѣ мою мать, — сказалъ онъ миссъ Офеліи. — Она правду говорила мнѣ: если мы хотимъ возвратить зрѣніе слѣпому, мы должны поступать, какъ поступалъ Христосъ: призвать его къ себѣ и возложить на него руки.
— У меня всегда было предубѣжденіе противъ негровъ, — сказала миссъ Офелія. — И дѣйствительно, прикосновеніе этой дѣвочки было мнѣ противно, но я не думала, что она это замѣтила.
— Будьте увѣрены, что всякій ребенокъ замѣтитъ такую вещь, этого отъ нихъ не скроешь. И я думаю, что всѣ старанія принести пользу ребенку, всѣ матерьяльныя блага, какія ему доставляютъ, не вызовутъ въ немъ чувства благодарности, пока это отвращеніе остается въ глубинѣ сердца; это странно, но это фактъ.
— Не знаю какъ съ этимъ быть, — сказала миссъ Офелія. — Негры вообще непріятны мнѣ, а эта дѣвочка въ особенности. Что мнѣ съ ней дѣлать?
— Ева, невидимому, знаетъ, что дѣлать.
— О, Ева такая любящая! Впрочемъ, она поступаетъ такъ, какъ училъ насъ Христосъ, — сказала миссъ Офелія, — я бы хотѣла быть такой, какъ она. Можетъ быть она и научитъ меня.
— Это будетъ не первый разъ, что ребенокъ научаетъ добру взрослаго человѣка, — замѣтилъ Сентъ-Клеръ.