Черезъ два дня Альфредъ Сентъ-Клеръ и Августинъ разстались. Ева, которая въ обществѣ своего двоюроднаго брата, позволяла себѣ непосильныя физическія упражненія, начала быстро ослабѣвать. Сентъ-Клеръ согласился, наконецъ, посовѣтоваться съ врачемъ: до тѣхъ поръ онъ отказывался отъ этого, боясь узнать ужасную истину. Но дня два Ева чувствовала себя такъ плохо, что не могла выходить изъ дому, и онъ послалъ за докторомъ.
Марія Сентъ-Клеръ не обращала пи малѣйшаго вниманія на нездоровье дочери и ея слабость: она была поглощена изученіемъ двухъ трехъ новыхъ болѣзненныхъ формъ, жертвой которыхъ она себя считала. Основнымъ принципомъ Маріи было убѣжденіе, что никто такъ не страдаетъ и не можетъ страдать, какъ она, поэтому она всегда съ негодованіемъ отвергала всякое предположеніе, что кто либо изъ окружающихъ ее боленъ. Она въ такихъ случаяхъ была всегда увѣрена, что это просто лѣность или недостатокъ энергіи, и что если бы этотъ мнимый больной почувствовалъ тѣ страданія, какія она переноситъ, онъ узналъ бы, что значитъ настоящая болѣзнь.
Миссъ Офелія нѣсколько разъ пыталась вызвать въ ней материнскій страхъ за Еву, по совершенно напрасно.
— Я не вижу, чтобы дѣвочка была больна, — отвѣчала она обыкновенно, — она бѣгаетъ и играетъ.
— Но у нея кашель.
— Кашель! Не говорите мнѣ о кашлѣ. Я всю жизнь страдаю отъ кашля. Когда мнѣ было столько лѣтъ, сколько теперь Евѣ, всѣ думали, что у меня чахотка. Мамми по цѣлымъ ночамъ просиживала около моей постели. Евинъ кашель ничего не значитъ!
— Она слабѣетъ, у нея одышка.
— Ну, у меня это было нѣсколько лѣтъ подъ рядъ; это чисто нервное.
— Она такъ потѣетъ по ночамъ!
— Я вотъ уже десять лѣтъ какъ потѣю по ночамъ. Сколько разъ, бывало, мое бѣлье до того смокнетъ, что хоть выжми; на рубашкѣ у меня нитки сухой не бываетъ, а простыни Мамми должна развѣшивать для просушки! Ева, конечно, такъ не потѣетъ!
Миссъ Офелія рѣшилась молчать. Но теперь, когда болѣзнь Евы стала очевидной, когда пригласили доктора, Марія вдругъ стала говорить совсѣмъ другое.
Она знала, она всегда предчувствовала, что ей суждено быть самою несчастною матерью. Здоровье ея окончательно разстроено, и при этомъ она должна видѣть, какъ ея единственная, ея безцѣнная дѣвочка съ каждымъ днемъ приближается къ могилѣ. Въ силу этого новаго несчастія Марія не давала Мамми спать по ночамъ, а днемъ сердилась и ворчала съ удвоенной энергіей.
— Дорогая Мари, не говори такъ! — остановилъ ее Сентъ-Клеръ, — нельзя же сразу приходить въ отчаяніе!
— Ты не знаешь чувствъ матери, Сентъ-Клеръ, ты никогда не понималъ меня.
— Но не говори же такъ, какъ будто все уже кончено.
— Я не могу относиться къ этому такъ равнодушно, какъ ты, Сентъ-Клеръ. Если тебя не тревожитъ опасное положеніе твоего единственнаго ребенка, то меня оно очень тревожитъ. Это слишкомъ тяжелый ударъ для меня послѣ всего, что я уже перенесла.
— Правда, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, — Ева очень слабаго здоровья — я это всегда зналъ. Она слишкомъ быстро выросла, это изнурило ее, и ея положеніе опасно. Но въ настоящее время она только ослабѣла отъ жаркой погоды и отъ усталости, вслѣдствіе пріѣзда Генрика. Докторъ говоритъ, что можно надѣяться на выздоровленіе.
— Это очень хорошо, что ты можешь все видѣть въ розовомъ свѣтѣ, большое счастье для людей, когда у нихъ не особенно чувствительное сердце. Я была бы очень рада, если бы могла не такъ горячо чувствовать, — я не была бы такъ несчастна! Мнѣ очень хотѣлось бы быть такой же спокойной, какъ всѣ вы!
„Всѣ они" отъ души желали того же, такъ какъ Марія пользовалась своимъ новымъ несчастіемъ какъ предлогомъ и оправданіемъ для всевозможныхъ придирокъ ко всѣмъ окружающимъ. Всякое слово, сказанное кѣмъ либо, всякая вещь сдѣланная или не сдѣланная кѣмъ либо, — служили для нея новымъ доказательствомъ того, что она окружена жестокосердными, безчувственными людьми, не понимающими ея горя. Бѣдная Ева слышала иногда ея жалобы и чуть не выплакала себѣ глазки, жалѣя маму и горюя, что такъ огорчаетъ ее.
Недѣли черезъ двѣ настало значительное улучшеніе, въ состояніи дѣвочки, — одно изъ тѣхъ улучшеній, которыми неумолимая болѣзнь до самаго конца поддерживаетъ ложныя надежды въ тоскующихъ сердцахъ. Ева опять стала выходить въ садъ, на балконы; она опять играла и смѣялась, и отецъ въ восторгѣ увѣрялъ, что она скоро будетъ совсѣмъ здорова. Но миссъ Офелія и докторъ не радовались этому мнимому выздоровленію. И маленькое сердечко Евы тоже сохраняло увѣренность въ близкомъ концѣ. Какой это голосъ, иногда такъ спокойно, такъ ясно говоритъ душѣ, что время ея земного странствія приходитъ къ концу? Тайный ли это инстинктъ угасающаго тѣла, или трепетъ души, приближающейся къ безсмертію? Какъ бы то ни было но въ сердцѣ Евы жила спокойная, сладкая, пророческая увѣренность, что небо близко, спокойная, какъ свѣтъ заходящаго солнца, сладкая, какъ ясная тишина осени: ея сердечко отдыхало въ этой увѣренности и грустило только о тѣхъ, кто такъ горячо любилъ ее.
Не смотря на нѣжныя заботы окружающихъ, не смотря на то, что жизнь развертывалась передъ ней со всѣми благами, какія можетъ дать любовь и богатство, дѣвочка не жалѣла, что умираетъ.
Изъ той книги, которую она и ея простодушный другъ такъ часто читали вмѣстѣ, она восприняла въ своемъ сердечкѣ образъ Того, кто любилъ малыхъ дѣтей; она безпрестанно думала о немъ и мало по малу онъ пересталъ быть для нея образомъ, картиной изъ далекаго прошлаго, онъ сталъ живой, всеобъемлющей дѣйствительностью. Любовь къ Нему охватывала ея дѣтское сердце съ неземною нѣжностью: она говорила, что идетъ къ Нему, въ Его домъ.
Но все-таки сердечко ея тосковало по всѣмъ, кого она оставляла на землѣ, особенно по отцѣ. Не отдавая себѣ въ этомъ яснаго отчета — она инстинктивно чувствовала, что для него она дороже всего на свѣтѣ. Она любила мать, потому что вообще была любящимъ существомъ; самый эгоизмъ Маріи вызывалъ въ ней только горе и недоумѣніе, она по дѣтски слѣпо вѣрила, что мать не можетъ .поступать дурно. Въ ней было что-то, чего Ева не могла понять, но она старалась не задумываться надъ этимъ и постоянно говорила себѣ, что вѣдь это ея мама, что она все равно крѣпко любитъ ее.
Она тосковала также о своихъ любимыхъ, преданныхъ слугахъ, для которыхъ она была сіяніемъ дня и солнечнымъ свѣтомъ. Дѣти обыкновенно не умѣютъ обобщать. Но Ева была не но лѣтамъ развитой ребенокъ, и всѣ тѣ бѣдствія и несправедливости, какія приходилось выносить неграмъ, вслѣдствіе ихъ подневольнаго положенія, оставляли глубокій слѣдъ въ ея чуткомъ сердцѣ. У нея было смутное стремленіе сдѣлать что ни-будь для нихъ, не для своихъ только слугъ, но для всѣхъ рабовъ вообще, и сила этого стремленія печально противорѣчила слабости ея хрупкаго маленькаго организма.
— Дядя Томъ, — сказала она одинъ разъ, во время чтенія Библіи со своимъ другомъ, — я понимаю, почему Іисусъ Христосъ хотѣлъ умереть за насъ.
— Почему же, миссъ Ева?
— Потому что и мнѣ самой этого хочется.
— То есть, какъ же такъ, миссъ Ева? — я не понимаю.
— Я не могу тебѣ объяснить; но когда я видѣла всѣхъ этихъ несчастныхъ, знаешь, на пароходѣ, на которомъ ѣхали сюда и ты, и я, помнишь? одни потеряли матерей, другія мужей, матери плакали о своихъ маленькихъ дѣтяхъ… потомъ, когда я услышала исторію бѣдной Прю, — ахъ, какъ это было ужасно! и еще много, много разъ… я чувствовала, что съ радостью умерла бы, если бы моя смерть прекратила всѣ эти бѣдствія! Я умерла бы за нихъ, Томъ, если бы могла! — серьезно сказала дѣвочка, положивъ свою маленькую ручку на его руку.
Томъ смотрѣлъ на дѣвочку съ благоговѣйнымъ страхомъ; и когда она, заслышавъ голосъ отца, ушла отъ него, онъ смотрѣлъ ей вслѣдъ и нѣсколько разъ вытеръ глаза.
— Нечего намъ думать удержать миссъ Еву на землѣ, — сказалъ онъ Мамми, которую встрѣтилъ нѣсколько минутъ спустя. — На ней печать Господа!
— Ахъ, да, да! — вскричала Мамми, всплеснувъ руками. — Я это всегда говорила. Она непохожа на дѣтей, которымъ суждено жить! въ ея глазахъ всегда было что-то глубокое, я много разъ говорила это миссъ, вотъ и выходитъ правда, теперь всѣ это видятъ, моя милая, маленькая, невинная овечка!
Ева входила по ступенькамъ на веранду, гдѣ ее ждалъ отецъ. Былъ вечеръ, и лучи заходящаго солнца окружили, точно будто сіяніемъ эту фигурку въ бѣломъ платьѣ, съ золотистыми волосами, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, и лихорадочно блестѣвшими глазами.
Сентъ-Клеръ позвалъ ее, чтобы показать ей статуэтку, которую купилъ для нея, но, когда онъ ее увидѣлъ, что-то вдругъ больно кольнуло его въ сердце. Есть особый родъ красоты такой поразительной и въ то же время хрупкой, что намъ невыносимо глядѣть на нее. Отецъ обнялъ дѣвочку и почти забылъ, что хотѣлъ сказать ей.
— Ева, дорогая, тебѣ вѣдь лучше сегодня, скажи, вѣдь лучше?
— Папа, — проговорила Ева съ неожиданною рѣшимостью, — мнѣ давно хотѣлось многое сказать вамъ. Я скажу теперь, пока еще не совсѣмъ ослабѣла? — Сентъ-Клеръ вздрогнулъ. Ева сѣла къ нему на колѣни положила головку къ нему на грудь и проговорила:
— Нечего мнѣ это скрывать и думать про себя, папа. Я скоро уйду отъ васъ. Я уйду и не вернусь никогда! — И Ева зарыдала.
— Полно, полно, моя дорогая, маленькая Ева, — вскричалъ Сентъ-Клеръ, дрожа всѣмъ тѣломъ, но стараясь говорить весело. — У тебя разстроились нервы, ты хандришь. Надо гнать отъ себя такія мрачныя мысли. Посмотри, какую статуетку я тебѣ купилъ.
— Нѣтъ, папа, — сказала Ева тихонько отталкивая статуэтку, не обманывайте себя! Мнѣ вѣдь нисколько не лучше, я это отлично знаю; и я скоро умру. Я не нервничаю и не хандрю. Если бы не вы, папа, и не мои друзья, я была бы совершенно счастлива. Мнѣ хочется, очень хочется умереть!
— Дѣточка дорогая! что же такъ опечалило твое маленькое сердечко? Вѣдь у тебя же было все, что можно дать ребенку, чтобы онъ былъ счастливъ?
— И все-таки мнѣ хочется на небо, хотя, конечно, ради моихъ друзей я бы согласилась пожить! Здѣсь на землѣ такъ много грустнаго и ужаснаго. На небѣ лучше. Но мнѣ очень жаль разстаться съ вами! У меня просто сердце разрывается.
— Что же кажется тебѣ такимъ грустнымъ и ужаснымъ, Ева?
— Ахъ все, все что постоянно дѣлается на землѣ. Мнѣ грустно за нашихъ бѣдныхъ негровъ; они очень любятъ меня, и они всѣ такъ добры и ласковы ко мнѣ. Мнѣ бы хотѣлось, папа, чтобы они всѣ были свободны.
— Ева, моя дѣточка, развѣ же ты думаешь, что имъ теперь не хорошо живется?
— Ахъ, папа, а вдругъ что нибудь съ вами случится, что съ ними тогда будетъ? Вѣдь такихъ людей, какъ вы, папа, не много на свѣтѣ. Дядя Альфредъ не такой, и мама не такая! Подумайте о господахъ бѣдной Прю! Какія ужасныя вещи люди дѣлаютъ и могутъ дѣлать! — И Ева содрогнулась.
— Дорогая моя дѣвочка! Ты слишкомъ впечатлительна! Мнѣ жаль, что я давалъ тебѣ слушать такія исторіи!
— Ахъ, вотъ это-то мнѣ и непріятно, папа! Вы хотите, чтобы я жила совершенно счастливо, чтобы ничто меня не огорчало, ничто не заставляло страдать, даже какой нибудь грустный разсказъ, а другія несчастныя созданія всю жизнь не видятъ ничего, кромѣ горя и страданія; мнѣ кажется, это очень эгоистично. Нѣтъ, я должна была знать все это, я должна была сострадать всѣмъ этимъ людямъ. Такія вещи всегда падали мнѣ на сердце такъ глубоко, глубоко… И я думала, много думала о нихъ. Папа, развѣ нельзя какъ нибудь устроить, чтобы всѣ невольники стали свободными?
— Это очень трудный вопросъ, моя милая. Несомнѣнно невольничество очень плохое учрежденіе, многіе люди думаютъ это, и я то же. Я искренно хотѣлъ бы, чтобы у насъ въ странѣ не было ни одного раба, но и я не знаю, какъ это сдѣлать.
— Папа, вы такой хорошій, такой благородный, такой добрый человѣкъ, и вы умѣете такъ хорошо говорить, что пріятно слушать. Нельзя ли вамъ поѣздить по разнымъ городамъ и попробовать убѣдить людей, чтобы они уничтожили невольничество? Когда я умру, папа, вспоминайте меня и сдѣлайте это ради меня! Я бы и сама сдѣлала, если бы могла.
— Когда ты умрешь, Ева! — вскричалъ Сентъ-Клеръ со страстнымъ порывомъ. — Дитя мое, не говори мнѣ такихъ словъ! Ты для меня все на свѣтѣ!
— Ребенокъ старой Прю былъ для нея тоже всѣмъ на свѣтѣ; а она должна была слушать, какъ онъ кричитъ и пе могла помочь ему. Папа, бѣдные негры, любятъ своихъ дѣтей не меньше, чѣмъ вы меня! О, сдѣлайте что-нибудь для нихъ. Бѣдняжка Мамми любитъ своихъ дѣтей, я видѣла, какъ она плакала, когда говорила о нихъ. И Томъ тоже любитъ своихъ дѣтей. Это все ужасно, папа, и всюду постоянно одно и то же.
— Ну полно, полно, моя дорогая! — сказалъ Сентъ-Клеръ, стараясь успокоить ее, — ты только не волнуйся, не говори о смерти, и я сдѣлаю все, что ты хочешь.
— Обѣщайте мнѣ, милый папа, что Томъ получитъ свободу, какъ только, — она остановилась и докончила нерѣшительно, — я уйду!
— Хорошо моя дорогая, я сдѣлаю все на свѣтѣ, все, что ты у меня попросишь!
— Милый папа, — проговорила дѣвочка, приложивъ свою пылающую щечку къ его щекѣ, — какъ бы я хотѣла, чтобы мы ушли вмѣстѣ.
— Куда, дорогая? — спросилъ Сентъ-Клеръ.
— Къ нашему Спасителю! У него тамъ тихо, спокойно, такъ красиво! — Дѣвочка говорила о царствіи небесномъ, какъ о такомъ мѣстѣ, гдѣ она часто бывала. — Развѣ вамъ не хочется туда, папа? — спросила она.
Сентъ-Клеръ крѣпче прижалъ ее къ себѣ, но не сказалъ ни слова.
— Вы придете ко мнѣ! — проговорила дѣвочка тономъ спокойной увѣренности, какой она часто принимала сама того не сознавая.
— Я приду за вами, я васъ не забуду!
Вечернія тѣни сгущались вокругъ нихъ, а Сентъ-Клеръ сидѣлъ молча, прижимая къ груди своей маленькое существо. Онъ уже не видѣлъ ея глубокихъ глазъ, ея голосъ доносился до него, какъ голосъ какого-то духа, и передъ нимъ, словно въ видѣніи, мгновенно пронеслась вся его прошлая жизнь. Молитвы матери, гимны, которые она ему пѣла, его собственныя стремленія и порывы къ добру; а въ промежуткѣ между тѣмъ временемъ и настоящей минутой годы, цѣлые годы развлеченій и скептицизма, цѣлая жизнь свѣтскаго человѣка. Мы многое можемъ передумать въ одну минуту. Сентъ-Клеръ понялъ и почувствовалъ многое, но не сказалъ ничего. Когда стемнѣло онъ на рукахъ снесъ дѣвочку въ ея спальню, а когда она раздѣлась, онъ отослалъ служанокъ, взялъ ее на руки, качалъ и пѣлъ ей, пока она не заснула.