Около этого времени къ Сентъ-Клеру пріѣхалъ погостить на нѣсколько дней его братъ, Альфредъ, съ своимъ старшимъ сыномъ, мальчикомъ лѣтъ двѣнадцати. Странную и красивую картину представляли эти два брата близнеца. Природа, вмѣсто того чтобы создать ихъ похожими другъ на друга, сдѣлала ихъ вполнѣ противоположными; а между тѣмъ какая-то таинственная связь соединяла ихъ узами болѣе тѣсными, чѣмъ обыкновенная братская дружба.
Они любили гулять рука объ руку по аллеямъ и дорожкамъ сада — Августинъ съ голубыми глазами и золотистыми волосами, съ его гибкимъ станомъ и подвижными чертами, Альфредъ, черноглазый, съ гордымъ римскимъ профилемъ, съ крѣпко сколоченной фигурой и увѣренной походкой. Они постоянно спорили и подсмѣивались надъ убѣжденіями и поступками одинъ другого, но это нисколько не мѣшало имъ наслаждаться обществомъ другъ друга; казалось, именно противоположность характеровъ сближала ихъ.
Генрикъ, старшій сынъ Альфреда, былъ красивый, черноглазый мальчикъ съ благородными чертами лица, веселый и остроумный. Съ самой первой минуты знакомства онъ совершенно очаровался своею прелестною кузиной.
У Евы былъ любимый маленькій пони, бѣлый, какъ снѣгъ, спокойный на ходу, какъ колыбель, и такой же кроткій, какъ его маленькая хозяйка. Этого пони Томъ подвелъ къ задней верандѣ дома, между тѣмъ какъ маленькій мулатъ, лѣтъ тринадцати, держалъ въ поводу небольшаго чернаго арабскаго коня, недавно выписаннаго для Генрика и стоившаго громадныхъ денегъ.
Генрикъ гордился своей новой лошадкой, какъ гордился бы всякій мальчикъ. Взявъ поводья изъ рукъ своего маленькаго грума, онъ внимательно осмотрѣлъ лошадь и брови его сдвинулись.
— Что это такое, Додо, лѣнивая собака! Ты не вычистилъ мою лошадь сегодня утромъ.
— Вычистилъ, масса, — покорно отвѣчалъ Додо, — она сама запачкалась.
— Молчать, негодяй!, — вскричалъ Генрикъ, замахиваясь хлыстомъ. — Какъ ты смѣешь разговаривать.
Мальчикъ былъ красивый мулатъ съ блестящими глазами, почти одного роста съ Генрикомъ; его вьющіеся волосы падали на высокій, открытый лобъ. Въ жилахъ его текла кровь бѣлаго, это видно было но краскѣ, вспыхнувшей на щекахъ его, по искрѣ, сверкнувшей въ глазахъ его. когда онъ снова пытался заговорить.
— Масса Генрикъ! — началъ онъ.
Генрикъ ударилъ его хлыстомъ по лицу, схватилъ его за руку, поставилъ на колѣни и билъ его, пока не усталъ.
— Дерзкая собака! Теперь будешь знать, какъ возражать мнѣ, когда я говорю! Возьми лошадь и вычисти ее хорошенько. Я тебя научу знать свое мѣсто!
— Молодой масса, — вмѣшался Томъ, — онъ должно быть хотѣлъ объяснить вамъ, что лошадь стала валяться по землѣ, пока онъ велъ ее изъ конюшни, она такая рѣзвая, вотъ и перепачкалась, а я самъ видѣлъ, какъ онъ ее чистилъ.
— А ты, молчи, пока тебя не спрашиваютъ! — сказалъ Генрикъ, повернулся и пошелъ по лѣстницѣ навстрѣчу Евѣ, которая стояла одѣтая въ амазонку.
— Милая кузина, мнѣ жаль, что этотъ дуракъ заставилъ тебя ждать, — сказалъ онъ. — Сядемъ сюда, на эту скамейку онъ сейчасъ приведетъ лошадь. Но что это съ тобой? отчего ты стала такая серьезная?
— Какъ ты можешь такъ дурно и жестоко обращаться съ бѣднымъ Додо? — спросила Ева.
— Дурно, жестоко! — вскричалъ мальчикъ съ самымъ искреннимъ удивленіемъ. — Что ты хочешь этимъ сказать, моя милая Ева?
— Не называй меня милая Ева, когда ты такъ поступаешь, — отвѣчала дѣвочка.
— Дорогая кузиночка, ты вѣдь не Додо; съ нимъ нельзя иначе обращаться: онъ постоянно лжетъ и придумываетъ разныя отговорки. Его непремѣнно надо сразу осадить, пе дать ему рта открыть. Такъ и папа дѣлаетъ.
— Но вѣдь дядя Томъ объяснилъ тебѣ, что онъ не былъ виноватъ, а дядя Томъ никогда пе лжетъ.
— Ну, это значитъ совсѣмъ необыкновенный негръ, нашъ Додо лжетъ на каждомъ словѣ.
— Ты его запугиваешь своимъ обращеніемъ и поневолѣ заставляешь лгать.
— Ну, Ева тебѣ кажется такъ понравился Додо, что я начну ревновать.
— Но вѣдь ты же прибилъ его, и онъ этого не заслужилъ.
— Ничего, онъ скоро заслужитъ, и я тогда прощу ему. Нѣсколько лишнихъ ударовъ не повредятъ Додо. Это препротивный мальчишка, увѣряю тебя. Но я не буду больше бить его при тебѣ, если это тебѣ непріятно.
Еву далеко не удовлетворило такое обѣщаніе, но она видѣла, что ея красивый кузенъ не въ состояніи понять ея чувства.
Вскорѣ явился Додо съ лошадьми.
— Ну вотъ теперь хорошо, Додо, — сказалъ его молодой господинъ милостивымъ тономъ. — Иди-ка подержи лошадь миссъ Евы, пока я посажу ее.
Додо подошелъ и держалъ пони Евы. Лицо его было взволновано, глаза заплаканы.
Генрикъ, гордившійся своею ловкостью и любезностью въ обращеніи съ дамами, быстро усадилъ въ сѣдло свою прелестную кузину и, собравъ поводья, подалъ ихъ дѣвочкѣ.
Но Ева наклонилась къ Додо, стоявшему съ другой стороны лошади, и въ ту минуту, какъ онъ выпускалъ поводья, — сказала ему: — Ты славный мальчикъ, Додо, благодарю тебя!
Додо съ удивленіемъ поднялъ глаза на это прелестное дѣтское личико; кровь прилила къ щекамъ его, на глазахъ его навернулись слезы. — Сюда, Додо, — повелительно крикнулъ его господинъ.
Додо подбѣжалъ и держалъ лошадь, пока Генрикъ садился.
— Вотъ тебѣ на гостинцы, — сказалъ ему мальчикъ, бросая мелкую монету, — можешь пойти и купить себѣ что хочешь!
Генрикъ пустился догонять Еву, а Додо стоялъ и смотрѣлъ на обоихъ дѣтей. Одинъ далъ ему денегъ, другая дала ему то, что было для него гораздо дороже — ласковое слово, сказанное ласковымъ голоскомъ. Додо всего нѣсколько мѣсяцевъ какъ былъ разлученъ съ матерью. Альфредъ Сентъ-Клеръ купилъ его въ складѣ негроторговца за его красивое лицо, чтобы грумъ былъ подъ стать красивой лошади, и онъ теперь попалъ въ ученье къ своему молодому господину.
Сцену, которую мы только что описали, видѣли оба брата Сентъ-Клера, гулявшіе въ саду.
Щеки Августина вспыхнули; но онъ замѣтилъ только со своею обычною небрежной насмѣшкой.
— Это, кажется, образчикъ того, что называется республиканскимъ воспитаніемъ, Альфредъ?
— Генрикъ настоящій чортъ, когда вспылитъ, — безпечно отвѣчалъ Альфредъ.
— Ты вѣроятно, находишь, что это очень полезная практика для него? — сухо замѣтилъ Августинъ.
— Во всякомъ случаѣ я не могу ничего сдѣлать съ нимъ. Онъ страшно вспыльчивъ, и мать его, и я мы давно махнули на него рукой. Надобно и то сказать, Додо порядочный негодяй, никакое битье на него пе дѣйствуетъ!
— Отличное средство для Генрика выучить первый параграфъ республиканскаго катехизиса: „Всѣ люди рождены свободными и равными“.
— Пфу! — вскричалъ Альфредъ, — сочиненіе Джеферсона, пропитанное французскою сантиментальностыо и чушью. Право, даже смѣшно, что такія слова до сихъ поръ повторяются у насъ.
— Я тоже нахожу, что это смѣшно, — многозначительно сказалъ Сентъ-Клеръ.
— Мы же отлично видимъ, — продолжалъ Альфредъ, — что не всѣ люди рождаются свободными и равными, совершенно наоборотъ. Что до меня касается, я считаю всѣ эти республиканскія изрѣченія чистѣйшимъ вздоромъ. Люди образованные, интеллигентные, богатые, культурные должны имѣть равныя права, но никакъ не чернь.
— Хорошо, если бы чернь раздѣляла твои взгляды, — возразилъ Августинъ. — Но Франціи она въ свою очередь захотѣла власти.
— Дѣло въ томъ, что ее слѣдуетъ принижать, послѣдовательно, постоянно принижать, какъ я это дѣлаю. — Онъ крѣпко притопнулъ ногою, какъ будто раздавилъ кого-то.
— За то, какъ ужасно бываетъ, когда она поднимается! Вспомни Санъ Доминго!
— Э, — вскричалъ Альфредъ, — мы примемъ мѣры, чтобы ничего подобнаго не случилось въ нашей странѣ! Мы должны бороться противъ всѣхъ этихъ нынѣшнихъ разсужденіи о воспитаніи и образованіи негровъ, о поднятіи ихъ нравственнаго уровня; людямъ низшаго класса не слѣдуетъ давать образованія.
— Ну, теперь объ этомъ уже поздно толковать. Воспитаніе они уже получили, вопросъ только какое. Мы воспитываемъ въ нихъ варварство и грубость, мы уничтожаемъ въ нихъ все человѣческое и превращаемъ ихъ въ скотовъ, они и окажутся скотами, если имъ когда-нибудь удастся взять верхъ.
— Имъ этого никогда не удастся! — вскричалъ Альфредъ.
— Не знаю, сядь на паровой котелъ, закрой предохранительный клапанъ и смотри, чѣмъ дѣло кончится!
— Хорошо, — согласился Альфредъ, — посмотримъ. Я не боюсь сидѣть и на предохранительномъ клапанѣ, пока котелъ проченъ и машина работаетъ хорошо
— Дворяне при Людовикѣ XVI думали то же. Тоже думаетъ теперь Австрія и Пій IX; но въ одно прекрасное утро котлы лопнутъ, и вы всѣ взлетите на воздухъ.
— Dies declarabis[1], — засмѣялся Альфредъ.
— Повторяю тебѣ, — сказалъ Августинъ, — если чего можно ожидать въ наши дни съ непреложностью закона, то это именно торжества массъ, онѣ возстанутъ и низшій классъ станетъ высшимъ.
— Опять твои красныя республиканскія бредни, Августинъ! Какъ это ты ни разу не выступилъ въ народныхъ собраніяхъ. Изъ тебя вышелъ бы отличный ораторъ. Во всякомъ случаѣ, я надѣюсь, что не доживу до царства твоихъ грязныхъ массъ.
— Да ужъ тамъ грязныя или нѣтъ, а они будутъ править нами, когда придетъ ихъ время, — сказалъ Августинъ, — и они будутъ такими правителями, какими вы ихъ сдѣлаете. Французское дворянство находило, что народъ долженъ быть голоштанникомъ, ну и приготовило себѣ правителей санкюлотовъ. Въ Гаити…
— Ахъ, перестань пожалуйста, Августинъ! намъ всѣ уши прожужжали этимъ отвратительнымъ Гаити. Гаитяне были не англо-саксы, иначе все пошло бы по другому. Англо-саксонская раса создана занимать первое мѣсто, такъ оно всегда и будетъ.
— Ну, въ жилахъ нашихъ нынѣшнихъ невольниковъ течетъ не мало англо-саксонской крови, — замѣтилъ Августинъ. — Во многихъ изъ нихъ африканскаго ровно настолько, чтобы подбавить тропическаго пыла и страсти къ нашей расчетливой предусмотрительности и твердости. Гели когда-нибудь для насъ пробьетъ часъ Санъ Доминго, англо-саксонская кровь покажетъ себя. Дѣти бѣлыхъ отцовъ, унаслѣдовавшіе ихъ гордый нравъ, не всегда позволятъ продавать, покупать себя, торговать собой. Они возстанутъ и увлекутъ за собой племя своихъ матерей.
— Вздоръ! Пустяки!
— На этотъ счетъ существуетъ одно древнее нарѣченіе: „какъ было во дни Ноя, такъ будетъ и теперь: они ѣли, пили, сажали, строили и ничего не знали, пока не насталъ потопъ и не унесъ ихъ всѣхъ“.
— Однако, Августинъ, — смѣясь сказалъ Альфредъ, — у тебя положительно талантъ быть странствующимъ пророкомъ. Не бойся за насъ! Мы своего не отдадимъ. Власть въ нашихъ рукахъ. Эта низшая раса подчинена намъ, — онъ топнулъ ногой, — и на всегда останется подчиненной. У насъ хватитъ энергіи, не бось, сумѣемъ пустить въ ходъ свой порохъ.
— Сыновья, воспитанные какъ твой Генрикъ, отлично сумѣютъ охранять ваши пороховые магазины: они такіе хладнокровные, такъ владѣютъ собой! Знаешь поговорку: Кто не умѣетъ управлять собой, не сумѣетъ управлять и другими
— Да, это, дѣйствительно, плохо, — задумчиво проговорилъ Альфредъ, — при рабовладѣніи очень трудно воспитывать дѣтей. Оно открываетъ слишкомъ большой просторъ страстямъ, которыя и безъ того достаточно пылки въ нашемъ климатѣ. Меня очень безпокоитъ Генрикъ. Онъ мальчикъ великодушный, съ добрымъ сердцемъ, но настоящій вулканъ, когда его раздражатъ. Я думаю, не послать ли его учиться на сѣверъ, тамъ послушаніе болѣе въ модѣ и тамъ онъ будетъ въ обществѣ себѣ равныхъ, а не подчиненныхъ, какъ здѣсь.
— Разъ признать, что воспитаніе дѣтей есть основная задача человѣческаго рода, — сказалъ Августинъ, — то не надо никогда упускать изъ виду насколько система рабовладѣнія дурно отзывается на немъ.
— Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ дурно, а въ другихъ, напротивъ, хорошо, — возразилъ Альфредъ. — Оно дѣлаетъ мальчиковъ мужественными и смѣлыми; самые пороки презираемой расы укрѣпляютъ въ нихъ противоположныя добродѣтели. Я думаю, Генрикъ сильнѣе чувствуетъ всю красоту правды именно потому, что видитъ насколько ложь и обманъ составляютъ общее свойство рабовъ.
— Вотъ истинно христіанское разсужденіе! — замѣтилъ Августинъ.
— Можетъ быть и не христіанское, да вѣрное; въ сущности оно настолько же христіанское, какъ и большинство нашихъ житейскихъ дѣлъ, — возразилъ Альфредъ.
— Очень можетъ быть, — согласился Сентъ-Клеръ.
— Знаешь, Августинъ, не стоитъ намъ больше объ этомъ толковать! Мы ужъ чуть ли не пятьсотъ разъ перетирали всѣ эти вопросы. Давай-ка лучше, сыграемъ въ шахматы.
Братья вошли на веранду и скоро усѣлись за легкимъ бамбуковымъ столикомъ, на которомъ лежала шахматная доска. Пока они разставляли фигуры, Альфредъ замѣтилъ:
— Знаешь, Августинъ, если бы я держался твоихъ убѣжденій, я бы что нибудь дѣлалъ.
— Навѣрно дѣлалъ бы, ты человѣкъ дѣла. Но что?
— Ну хоть, напримѣръ, поднялъ бы нравственный и умственный уровень своихъ слугъ, — отвѣчалъ Альфредъ съ полунасмѣшливой улыбкой.
— Это все равно что навалить на людей Этну и велѣть имъ встать. Какъ могу я развивать нравственно и умственно своихъ слугъ, когда все окружающее общество гнететъ ихъ своею тяжестью. Одинъ человѣкъ ничего не можетъ сдѣлать противъ цѣлаго общества. Чтобы оказывать на людей вліяніе, образованіе должно быть дѣломъ государственнымъ, или во всякомъ случаѣ надобно, чтобы многіе признавали его пользу, чтобы оно стало общераспространеннымъ.
— Твой первый ходъ, — напомнилъ Альфредъ, — и оба брата погрузились въ игру, пока топотъ копытъ около веранды не привлекъ ихъ вниманія.
— Это дѣти пріѣхали, — сказалъ Августинъ, вставая. — Посмотри-ка, Альфъ! Видалъ ли ты что нибудь прелестнѣе? — Дѣйствительно, это была прелестная картина. Красавецъ Генрикъ съ своими темными шелковистыми кудрями, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, весело смѣялся, наклоняясь къ своей свѣтлокудрой кузинѣ. Она была одѣта въ синюю амазонку, съ синей шляпкой на головѣ. Отъ быстрой ѣзды щечки ея разгорѣлись, и это особенно оттѣняло ея прозрачную кожу и золотистые волосы.
— Боже мой! какая ослѣпительная красота! — вскричалъ Альфредъ. — Повѣрь мнѣ, Августинъ, она скоро заставитъ страдать не мало сердецъ!
— Да, это правда, Богу извѣстно, какъ я этого боюсь, — съ внезапною горечью проговорилъ Августинъ и поспѣшилъ внизъ, чтобы снять ее съ лошади.
— Ева, дорогая! ты не очень устала? — спросилъ онъ, сжимая ее въ объятіяхъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, папа! — отвѣчала дѣвочка, — но ея тяжелое, прерывистое дыханіе встревожило отца.
— Зачѣмъ ты такъ скоро ѣхала, моя милая? Ты знаешь, что это тебѣ вредно!
— Мнѣ было такъ хорошо, папа, такъ пріятно, что я и забыла!
Сентъ-Клеръ внесъ ее на рукахъ въ гостиную и положилъ на софу.
— Генрикъ, ты долженъ смотрѣть за Евой, ей нельзя ѣздить очень скоро.
— Хорошо, я буду о ней заботиться, — отвѣчалъ Генрикъ, садясь около софы и взявъ Еву за руку.
Дѣвочкѣ стало скоро гораздо лучше. Ея отецъ и дядя вернулись къ своимъ шахматамъ, и дѣти остались одни.
— Знаешь, Ева, мнѣ ужасно жаль, что папа прогоститъ у васъ всего два дня и потомъ я долго, долго не увижу тебя! Если бы я жилъ съ тобой, я постарался бы быть добрымъ, не сердиться на Додо и все такое. Я совсѣмъ не хочу дурно обращаться съ Додо, но у меня такой вспыльчивый характеръ. Я, право, вовсе не злой. Я даю ему часто мелкихъ денегъ, ты видишь, какъ онъ хорошо одѣтъ. Я думаю, въ общемъ Додо живется хорошо.
— А какъ ты думаешь, тебѣ хорошо жилось бы, если бы около тебя не было ни одного человѣка, который любилъ бы тебя?
— Мнѣ? Конечно, нѣтъ.
— Но вѣдь Додо разлучили со всѣми людьми, которые когда нибудь любили его, и теперь около него нѣтъ ни одного близкаго человѣка. Развѣ при этомъ ему можетъ быть хорошо?
— Ну, ужъ этому горю я никакъ не могу пособить. Я не могу вернуть ему его мать, и не могу любить его, и не могу сдѣлать, чтобы кто-нибудь другой любилъ его.
— Отчего-же ты не можешь любить его?
— Любить Додо! Да что ты, Ева, развѣ это можно! Я могу быть добръ къ нему, но не больше. Неужели-же ты любишь своихъ слугъ?
— Право, люблю.
— Какъ это странно!
— Развѣ въ Евангеліи не сказано, что мы доллены всѣхъ любить.
— Ахъ, въ Евангеліи! Тамъ много такого говорится; но вѣдь никому же не приходитъ въ голову исполнять все это, право, Ева, никому.
Ева не отвѣчала; она нѣсколько минутъ смотрѣла пристально и задумчиво.
— Во всякомъ случаѣ, мой милый Генрикъ, — сказала она, — полюби бѣднаго Додо и будь добръ къ нему — ради меня!
— Ради тебя, милая кузиночка, я готовъ полюбить что хочешь, право, ты прелестнѣйшее созданіе въ мірѣ. — Генрикъ говорилъ такъ горячо, что краска залила его красивое лицо. Ева приняла его объясненіе совершенно просто, безъ малѣйшей перемѣны въ лицѣ.
— Я очень рада, что ты такъ чувствуешь, милый Генрикъ, — сказала она. — Я надѣюсь что ты не забудешь своего обѣщанія. Звонокъ къ обѣду прервалъ ихъ разговоръ.
- ↑ Приблизительно: поживемъ — увидимъ.