Около этого времени к Сент-Клеру приехал погостить на несколько дней его брат, Альфред, с своим старшим сыном, мальчиком лет двенадцати. Странную и красивую картину представляли эти два брата близнеца. Природа, вместо того чтобы создать их похожими друг на друга, сделала их вполне противоположными; а между тем какая-то таинственная связь соединяла их узами более тесными, чем обыкновенная братская дружба.
Они любили гулять рука об руку по аллеям и дорожкам сада — Августин с голубыми глазами и золотистыми волосами, с его гибким станом и подвижными чертами, Альфред, черноглазый, с гордым римским профилем, с крепко сколоченной фигурой и уверенной походкой. Они постоянно спорили и подсмеивались над убеждениями и поступками один другого, но это нисколько не мешало им наслаждаться обществом друг друга; казалось, именно противоположность характеров сближала их.
Генрик, старший сын Альфреда, был красивый, черноглазый мальчик с благородными чертами лица, веселый и остроумный. С самой первой минуты знакомства он совершенно очаровался своею прелестною кузиной.
У Евы был любимый маленький пони, белый, как снег, спокойный на ходу, как колыбель, и такой же кроткий, как его маленькая хозяйка. Этого пони Том подвел к задней веранде дома, между тем как маленький мулат, лет тринадцати, держал в поводу небольшого черного арабского коня, недавно выписанного для Генрика и стоившего громадных денег.
Генрик гордился своей новой лошадкой, как гордился бы всякий мальчик. Взяв поводья из рук своего маленького грума, он внимательно осмотрел лошадь и брови его сдвинулись.
— Что это такое, Додо, ленивая собака! Ты не вычистил мою лошадь сегодня утром.
— Вычистил, масса, — покорно отвечал Додо, — она сама запачкалась.
— Молчать, негодяй!, — вскричал Генрик, замахиваясь хлыстом. — Как ты смеешь разговаривать.
Мальчик был красивый мулат с блестящими глазами, почти одного роста с Генриком; его вьющиеся волосы падали на высокий, открытый лоб. В жилах его текла кровь белого, это видно было но краске, вспыхнувшей на щеках его, по искре, сверкнувшей в глазах его. когда он снова пытался заговорить.
— Масса Генрик! — начал он.
Генрик ударил его хлыстом по лицу, схватил его за руку, поставил на колени и бил его, пока не устал.
— Дерзкая собака! Теперь будешь знать, как возражать мне, когда я говорю! Возьми лошадь и вычисти ее хорошенько. Я тебя научу знать свое место!
— Молодой масса, — вмешался Том, — он должно быть хотел объяснить вам, что лошадь стала валяться по земле, пока он вел ее из конюшни, она такая резвая, вот и перепачкалась, а я сам видел, как он ее чистил.
— А ты, молчи, пока тебя не спрашивают! — сказал Генрик, повернулся и пошел по лестнице навстречу Еве, которая стояла одетая в амазонку.
— Милая кузина, мне жаль, что этот дурак заставил тебя ждать, — сказал он. — Сядем сюда, на эту скамейку он сейчас приведет лошадь. Но что это с тобой? отчего ты стала такая серьезная?
— Как ты можешь так дурно и жестоко обращаться с бедным Додо? — спросила Ева.
— Дурно, жестоко! — вскричал мальчик с самым искренним удивлением. — Что ты хочешь этим сказать, моя милая Ева?
— Не называй меня милая Ева, когда ты так поступаешь, — отвечала девочка.
— Дорогая кузиночка, ты ведь не Додо; с ним нельзя иначе обращаться: он постоянно лжет и придумывает разные отговорки. Его непременно надо сразу осадить, пе дать ему рта открыть. Так и папа делает.
— Но ведь дядя Том объяснил тебе, что он не был виноват, а дядя Том никогда пе лжет.
— Ну, это значит совсем необыкновенный негр, наш Додо лжет на каждом слове.
— Ты его запугиваешь своим обращением и поневоле заставляешь лгать.
— Ну, Ева тебе кажется так понравился Додо, что я начну ревновать.
— Но ведь ты же прибил его, и он этого не заслужил.
— Ничего, он скоро заслужит, и я тогда прощу ему. Несколько лишних ударов не повредят Додо. Это препротивный мальчишка, уверяю тебя. Но я не буду больше бить его при тебе, если это тебе неприятно.
Еву далеко не удовлетворило такое обещание, но она видела, что её красивый кузен не в состоянии понять её чувства.
Вскоре явился Додо с лошадьми.
— Ну вот теперь хорошо, Додо, — сказал его молодой господин милостивым тоном. — Иди-ка подержи лошадь мисс Евы, пока я посажу ее.
Додо подошел и держал пони Евы. Лицо его было взволновано, глаза заплаканы.
Генрик, гордившийся своею ловкостью и любезностью в обращении с дамами, быстро усадил в седло свою прелестную кузину и, собрав поводья, подал их девочке.
Но Ева наклонилась к Додо, стоявшему с другой стороны лошади, и в ту минуту, как он выпускал поводья, — сказала ему: — Ты славный мальчик, Додо, благодарю тебя!
Додо с удивлением поднял глаза на это прелестное детское личико; кровь прилила к щекам его, на глазах его навернулись слезы. — Сюда, Додо, — повелительно крикнул его господин.
Додо подбежал и держал лошадь, пока Генрик садился.
— Вот тебе на гостинцы, — сказал ему мальчик, бросая мелкую монету, — можешь пойти и купить себе что хочешь!
Генрик пустился догонять Еву, а Додо стоял и смотрел на обоих детей. Один дал ему денег, другая дала ему то, что было для него гораздо дороже — ласковое слово, сказанное ласковым голоском. Додо всего несколько месяцев как был разлучен с матерью. Альфред Сент-Клер купил его в складе негроторговца за его красивое лицо, чтобы грум был под стать красивой лошади, и он теперь попал в ученье к своему молодому господину.
Сцену, которую мы только что описали, видели оба брата Сент-Клера, гулявшие в саду.
Щеки Августина вспыхнули; но он заметил только со своею обычною небрежной насмешкой.
— Это, кажется, образчик того, что называется республиканским воспитанием, Альфред?
— Генрик настоящий чёрт, когда вспылит, — беспечно отвечал Альфред.
— Ты вероятно, находишь, что это очень полезная практика для него? — сухо заметил Августин.
— Во всяком случае я не могу ничего сделать с ним. Он страшно вспыльчив, и мать его, и я мы давно махнули на него рукой. Надобно и то сказать, Додо порядочный негодяй, никакое битье на него пе действует!
— Отличное средство для Генрика выучить первый параграф республиканского катехизиса: „Все люди рождены свободными и равными“.
— Пфу! — вскричал Альфред, — сочинение Джеферсона, пропитанное французскою сантиментальностыо и чушью. Право, даже смешно, что такие слова до сих пор повторяются у нас.
— Я тоже нахожу, что это смешно, — многозначительно сказал Сент-Клер.
— Мы же отлично видим, — продолжал Альфред, — что не все люди рождаются свободными и равными, совершенно наоборот. Что до меня касается, я считаю все эти республиканские изречения чистейшим вздором. Люди образованные, интеллигентные, богатые, культурные должны иметь равные права, но никак не чернь.
— Хорошо, если бы чернь разделяла твои взгляды, — возразил Августин. — Но Франции она в свою очередь захотела власти.
— Дело в том, что ее следует принижать, последовательно, постоянно принижать, как я это делаю. — Он крепко притопнул ногою, как будто раздавил кого-то.
— За то, как ужасно бывает, когда она поднимается! Вспомни Сан Доминго!
— Э, — вскричал Альфред, — мы примем меры, чтобы ничего подобного не случилось в нашей стране! Мы должны бороться против всех этих нынешних рассуждении о воспитании и образовании негров, о поднятии их нравственного уровня; людям низшего класса не следует давать образования.
— Ну, теперь об этом уже поздно толковать. Воспитание они уже получили, вопрос только какое. Мы воспитываем в них варварство и грубость, мы уничтожаем в них всё человеческое и превращаем их в скотов, они и окажутся скотами, если им когда-нибудь удастся взять верх.
— Им этого никогда не удастся! — вскричал Альфред.
— Не знаю, сядь на паровой котел, закрой предохранительный клапан и смотри, чем дело кончится!
— Хорошо, — согласился Альфред, — посмотрим. Я не боюсь сидеть и на предохранительном клапане, пока котел прочен и машина работает хорошо
— Дворяне при Людовике XVI думали то же. Тоже думает теперь Австрия и Пий IX; но в одно прекрасное утро котлы лопнут, и вы все взлетите на воздух.
— Dies declarabis[1], — засмеялся Альфред.
— Повторяю тебе, — сказал Августин, — если чего можно ожидать в наши дни с непреложностью закона, то это именно торжества масс, они восстанут и низший класс станет высшим.
— Опять твои красные республиканские бредни, Августин! Как это ты ни разу не выступил в народных собраниях. Из тебя вышел бы отличный оратор. Во всяком случае, я надеюсь, что не доживу до царства твоих грязных масс.
— Да уж там грязные или нет, а они будут править нами, когда придет их время, — сказал Августин, — и они будут такими правителями, какими вы их сделаете. Французское дворянство находило, что народ должен быть голоштанником, ну и приготовило себе правителей санкюлотов. В Гаити…
— Ах, перестань пожалуйста, Августин! нам все уши прожужжали этим отвратительным Гаити. Гаитяне были не англо-саксы, иначе всё пошло бы по-другому. Англо-саксонская раса создана занимать первое место, так оно всегда и будет.
— Ну, в жилах наших нынешних невольников течет не мало англо-саксонской крови, — заметил Августин. — Во многих из них африканского ровно настолько, чтобы подбавить тропического пыла и страсти к нашей расчетливой предусмотрительности и твердости. Гели когда-нибудь для нас пробьет час Сан Доминго, англо-саксонская кровь покажет себя. Дети белых отцов, унаследовавшие их гордый нрав, не всегда позволят продавать, покупать себя, торговать собой. Они восстанут и увлекут за собой племя своих матерей.
— Вздор! Пустяки!
— На этот счет существует одно древнее наречение: „как было во дни Ноя, так будет и теперь: они ели, пили, сажали, строили и ничего не знали, пока не настал потоп и не унес их всех“.
— Однако, Августин, — смеясь сказал Альфред, — у тебя положительно талант быть странствующим пророком. Не бойся за нас! Мы своего не отдадим. Власть в наших руках. Эта низшая раса подчинена нам, — он топнул ногой, — и на всегда останется подчиненной. У нас хватит энергии, небось, сумеем пустить в ход свой порох.
— Сыновья, воспитанные как твой Генрик, отлично сумеют охранять ваши пороховые магазины: они такие хладнокровные, так владеют собой! Знаешь поговорку: Кто не умеет управлять собой, не сумеет управлять и другими
— Да, это, действительно, плохо, — задумчиво проговорил Альфред, — при рабовладении очень трудно воспитывать детей. Оно открывает слишком большой простор страстям, которые и без того достаточно пылки в нашем климате. Меня очень беспокоит Генрик. Он мальчик великодушный, с добрым сердцем, но настоящий вулкан, когда его раздражат. Я думаю, не послать ли его учиться на север, там послушание более в моде и там он будет в обществе себе равных, а не подчиненных, как здесь.
— Раз признать, что воспитание детей есть основная задача человеческого рода, — сказал Августин, — то не надо никогда упускать из виду насколько система рабовладения дурно отзывается на нём.
— В некоторых отношениях дурно, а в других, напротив, хорошо, — возразил Альфред. — Оно делает мальчиков мужественными и смелыми; самые пороки презираемой расы укрепляют в них противоположные добродетели. Я думаю, Генрик сильнее чувствует всю красоту правды именно потому, что видит насколько ложь и обман составляют общее свойство рабов.
— Вот истинно христианское рассуждение! — заметил Августин.
— Может быть и не христианское, да верное; в сущности оно настолько же христианское, как и большинство наших житейских дел, — возразил Альфред.
— Очень может быть, — согласился Сент-Клер.
— Знаешь, Августин, не стоит нам больше об этом толковать! Мы уж чуть ли не пятьсот раз перетирали все эти вопросы. Давай-ка лучше, сыграем в шахматы.
Братья вошли на веранду и скоро уселись за легким бамбуковым столиком, на котором лежала шахматная доска. Пока они расставляли фигуры, Альфред заметил:
— Знаешь, Августин, если бы я держался твоих убеждений, я бы что-нибудь делал.
— Наверно делал бы, ты человек дела. Но что?
— Ну хоть, например, поднял бы нравственный и умственный уровень своих слуг, — отвечал Альфред с полунасмешливой улыбкой.
— Это всё равно что навалить на людей Этну и велеть им встать. Как могу я развивать нравственно и умственно своих слуг, когда всё окружающее общество гнетет их своею тяжестью. Один человек ничего не может сделать против целого общества. Чтобы оказывать на людей влияние, образование должно быть делом государственным, или во всяком случае надобно, чтобы многие признавали его пользу, чтобы оно стало общераспространенным.
— Твой первый ход, — напомнил Альфред, — и оба брата погрузились в игру, пока топот копыт около веранды не привлек их внимания.
— Это дети приехали, — сказал Августин, вставая. — Посмотри-ка, Альф! Видал ли ты что-нибудь прелестнее? — Действительно, это была прелестная картина. Красавец Генрик с своими темными шелковистыми кудрями, с ярким румянцем на щеках, весело смеялся, наклоняясь к своей светлокудрой кузине. Она была одета в синюю амазонку, с синей шляпкой на голове. От быстрой езды щечки её разгорелись, и это особенно оттеняло её прозрачную кожу и золотистые волосы.
— Боже мой! какая ослепительная красота! — вскричал Альфред. — Поверь мне, Августин, она скоро заставит страдать не мало сердец!
— Да, это правда, Богу известно, как я этого боюсь, — с внезапною горечью проговорил Августин и поспешил вниз, чтобы снять ее с лошади.
— Ева, дорогая! ты не очень устала? — спросил он, сжимая ее в объятиях.
— Нет, нет, папа! — отвечала девочка, — но её тяжелое, прерывистое дыхание встревожило отца.
— Зачем ты так скоро ехала, моя милая? Ты знаешь, что это тебе вредно!
— Мне было так хорошо, папа, так приятно, что я и забыла!
Сент-Клер внес ее на руках в гостиную и положил на софу.
— Генрик, ты должен смотреть за Евой, ей нельзя ездить очень скоро.
— Хорошо, я буду о ней заботиться, — отвечал Генрик, садясь около софы и взяв Еву за руку.
Девочке стало скоро гораздо лучше. Её отец и дядя вернулись к своим шахматам, и дети остались одни.
— Знаешь, Ева, мне ужасно жаль, что папа прогостит у вас всего два дня и потом я долго, долго не увижу тебя! Если бы я жил с тобой, я постарался бы быть добрым, не сердиться на Додо и всё такое. Я совсем не хочу дурно обращаться с Додо, но у меня такой вспыльчивый характер. Я, право, вовсе не злой. Я даю ему часто мелких денег, ты видишь, как он хорошо одет. Я думаю, в общем Додо живется хорошо.
— А как ты думаешь, тебе хорошо жилось бы, если бы около тебя не было ни одного человека, который любил бы тебя?
— Мне? Конечно, нет.
— Но ведь Додо разлучили со всеми людьми, которые когда-нибудь любили его, и теперь около него нет ни одного близкого человека. Разве при этом ему может быть хорошо?
— Ну, уж этому горю я никак не могу пособить. Я не могу вернуть ему его мать, и не могу любить его, и не могу сделать, чтобы кто-нибудь другой любил его.
— Отчего же ты не можешь любить его?
— Любить Додо! Да что ты, Ева, разве это можно! Я могу быть добр к нему, но не больше. Неужели же ты любишь своих слуг?
— Право, люблю.
— Как это странно!
— Разве в Евангелии не сказано, что мы доллены всех любить.
— Ах, в Евангелии! Там много такого говорится; но ведь никому же не приходит в голову исполнять всё это, право, Ева, никому.
Ева не отвечала; она несколько минут смотрела пристально и задумчиво.
— Во всяком случае, мой милый Генрик, — сказала она, — полюби бедного Додо и будь добр к нему — ради меня!
— Ради тебя, милая кузиночка, я готов полюбить что хочешь, право, ты прелестнейшее создание в мире. — Генрик говорил так горячо, что краска залила его красивое лицо. Ева приняла его объяснение совершенно просто, без малейшей перемены в лице.
— Я очень рада, что ты так чувствуешь, милый Генрик, — сказала она. — Я надеюсь что ты не забудешь своего обещания. Звонок к обеду прервал их разговор.
- ↑ Приблизительно: поживем — увидим.