Жизнь всех нас уходит незаметно, день за днем; так проходила она и для нашего друга Тома в первые два года его пребывания на юге. Хотя он был разлучен со всем, что было дорого его сердцу, хотя его часто тянуло назад, к семье, по он не чувствовал себя положительно несчастным. Человеческая душа, что арфа: вполне уничтожить гармонию можно только порвав одним ударом все струны. Оглядываясь назад, на те дни, которые казались нам днями испытаний и горя, мы можем вспомнить, что каждый час пряно иль с собой некоторое разнообразие и облегчение, так что хотя мы не были вполне счастливы, но не были и вполне несчастны.
Сидя в своей каморке Том читал творения того, кто учил во. всяком положении быть довольным своею участью. Он находил, что это доброе и разумное ученье, вполне соответствующее тому спокойному, вдумчивому настроению, какое он приобрел, благодаря чтению всё той же книги.
На свое письмо домой он своевременно получил, как мы рассказывали в последней главе, ответ от мастера Джоржа, написанный хорошим, круглым школьническим почерком, который, по словам Тома, можно было читать „с другого конца комнаты“. В этом послании сообщалось много домашних новостей, уже известных нашим читателям, — так напр. что тетушка Хлоя нанялась к одному кондитеру в Луизвиле, где благодаря своему искусству в печении, зарабатывает массу денег, которые все откладываются на выкуп Тома. Мося и Петя здоровы и веселы; девочка бегает по всему дому под присмотром Салли и всех домашних вообще. Хижина Тома пока заперта, но Джорж красноречиво росписывал те украшения и пристройки, которые будут в ней сделаны к возвращению Тома.
В конце письма приводился список наук, которые Джорж изучал в школе, при чём название каждой из них начиналось с прописной разрисованной буквы; затем назывались имена четырех жеребят, родившихся после отъезда Тома, и тут же упоминалось, что папа и мама здоровы. Слог письма был несомненно очень сжатый, краткий, но Тому оно казалось самым удивительным произведением современной литературы. Он не уставал любоваться им и даже советовался с Евой, как бы вставить его в рамку и повесить у себя в комнате. Затруднение состояло только в том, что нельзя было вставить так, чтобы обе стороны листка были видны зараз.
Дружба между Евой и Томом росла по мере того, как девочка становилась старше. Трудно сказать, какое место занимала Ева в нежном, впечатлительном сердце своего преданного поклонника. Он любил ее, как хрупкое, земное создание, он почти боготворил ее, как нечто небесное, божественное. Он смотрел на нее, как итальянский рыбак смотрит на свой образок Младенца Иисуса: со смешанным чувством нежности и благоговения; исполнять её милые прихоти, угадывать и предупреждать тысячи мелких желаний, которые пестрой радугой скрашивают детство, было величайшим наслаждением для Тома. Утром закупая провизию на рынке, он постоянно высматривал для неё самые красивые букеты, и прятал в карман самые лучшие персики или апельсины, чтобы поднести ей по возвращении домой. Сердце его радостно билось, когда он видел золотистую головку Евы, поджидавшей его в воротах, и слышал её милый, детский вопрос:
— Ну, дядя Том, что ты мне сегодня принес?
Ева со своей стороны старалась оказывать ему всякие услуги. Хотя она была еще мала, но она превосходно читала. Её тонкое, музыкальное ухо, живое, поэтическое воображение и бессознательное влечение ко всему высокому и благородному придавали особую прелесть её чтению Библии: такого чтения Том не слыхал никогда в жизни. Сначала она читала, чтобы доставить удовольствие своему скромному другу; но вскоре великая книга нашла отклик в её собственной душе. Ева полюбила ее за те странные порывы, за те смутные, но сильные волнения, какие любят испытывать впечатлительные и чуткие дети.
Ей всего больше нравились Апокалипсис и Пророки, неясные, причудливые образы и вдохновенный язык их производили на нее сильное впечатление, тем более, что она напрасно старалась понять их смысл.
Она и её простодушный друг, старый ребенок совершенно одинаково относились к этим произведениям. Они понимали только, что здесь говорится о чём-то великом, что должно открыться людям, о чём-то чудесном, что должно наступить, и радовались, сами не зная, чему. В нравственном мире не так, как в физическом: непонятное не всегда бывает бесполезно. Душа пробуждается, как трепещущий странник между двумя туманными безднами: вечным прошедшим и вечным будущим. Свет падает лишь на небольшое пространство, окружающее ее, она поневоле должна стремиться к неизвестному; голоса и призраки, долетающие до нее из туманных высот вдохновения, находят отклик и ответ в её собственной чуткой природе. Мистические образы являются для неё талисманами и драгоценными камнями, исписанными неведомыми иероглифами; она благоговейно хранит их и надеется разгадать, когда перед ней поднимется завеса будущей жизни.
В то лето, о котором идет речь в нашей истории, вся семья Сент-Клера жила в его вилле, на берегу озера Пантчартрэна. Летние жары заставили всех, кто мог покинуть душный, нездоровый город, искать прохлады на берегах озера, с его свежим, живительным ветерком.
Вилла Сент-Клера была построена на манер ост-индского коттеджа, обнесена со всех сторон легкими бамбуковыми верандами, окружена садами и парками. Гостиная выходила прямо в сад, благоухавший всевозможными красивыми растениями и цветами; извилистые дорожки сбегали к самому берегу озера серебристая гладь воды сверкала в солнечных лучах и представляла картину, которая беспрестанно менялась и с каждой переменой казалась всё красивее и красивее.
Был чудный золотистый закат, когда всё небо как бы пылает огнем, а вода представляется вторым небом. Озеро покрылось розовыми золотистыми полосами, там и сям по нём скользили словно призраки белые паруса лодочек, маленькие золотистые звездочки сверкали на небе и любовались на свое отражение, трепетавшее в воде.
Том и Ева сидели на дерновой скамейке, в беседке, у самого конца сада. Это был воскресный вечер и на коленях Евы лежала открытая Библия.
Она прочла: „И я увидел как бы море из стекла смешанного с огнем“. — Том, — вскричала девочка, прерывая чтение и указывая на озеро, — вот оно!
— Что такое, мисс Ева?
— Разве ты не видишь, вон там! — и она указала на зеркальную поверхность озера, которое отражало золотистое небо. — Пот тебе море из стекла, смешанного с опием.
— Это, пожалуй, правда, мисс Ева, — сказал Том и запел:
|
О если бы были у меня крылья зари |
— А как ты думаешь, дядя Том, где этот „Новый Иерусалим'? — спросила Ева.
— О, очень высоко, мисс Ева, выше облаков!
— Знаешь, мне кажется, я его вижу! Посмотри на эти облака! Они точно большие жемчужные ворота; а там за ними, далеко, далеко всё золото. Том, спой про „светлых духов“.
Том запел известный методистский гимн:
|
Я вижу сонмы светлых духов, |
— Дядя Том, я их видела, — сказала Ева.
Том нисколько не сомневался, что она говорит правду, и не удивился её словам. Если бы Ева сказала ему, что была на небесах, он нашел бы это весьма возможным.
— Они иногда прилетают ко мне во сне, эти духи! — Глаза Евы приняли мечтательное выражение, и она тихонько запела:
|
Они все в одеждах белоснежных |
— Дядя Том, — проговорила Ева, — я пойду туда.
— Куда, мисс Ева?
Девочка встала и указала ручкой на небо; отблеск заката ложился неземным сиянием на её золотистые волосы и пылающие щечки; глаза её задумчиво глядели в небо.
— Я пойду туда, — повторила она, — к этим светлым духам, Том! Я скоро уйду!
Преданное сердце Тома болезненно сжалось, Он вспомнил, как часто замечал за последние шесть месяцев, что ручки Евы становятся всё тоньше, её кожа прозрачнее, дыхание прерывистее; прежде она по целым часам бегала и играла в саду, а теперь очень скоро уставала и ослабевала.
Он слыхал, как мисс Офелия часто говорила, что у девочки кашель, который не могут вылечить никакие её лекарства; и даже теперь её щечки и маленькие ручки пылали лихорадочным жаром, но всё-таки мысль, высказанная в эту минуту Евой, никогда не приходила ему в голову.
Бывают ли когда-нибудь на свете такие дети, как Ева? Да, бывают. Но их имена мы обыкновенно читаем на могилах, а их кроткие улыбки, их небесные глаза, их незаурядные слова и поступки хранятся, как сокровища, в глубине сердец оплакивающих их. Как много встречается семейств, в которых вам скажут, что все хорошие качества, все милые черты живых детей ничто в сравнении с прелестью того или той, которых уже нет. Точно будто на небе существует особый разряд ангелов, которые спускаются ненадолго на землю, овладевают строптивым человеческим сердцем и возносят его с собою в небесную обитель. Когда вы видите глубокий, одухотворенный свет в глазах ребенка, когда детская душа его высказывается перед вами в нежных, разумных недетских речах, — не надейтесь сохранить его на земле; на нём лежит печать неба и луч бессмертия светится в его глазах,
Так и ты, дорогая Ева, ясная звездочка своего дома! Ты угасаешь; но те, кто всего нежнее любят тебя, не подозревают этого.
Разговор между Томом и Евой был прерван мисс Офелией, которая тревожным голосом звала;
— Ева! Ева! где ты деточка? Роса падает, тебе надо идти домой!
Ева и Том поспешили в комнаты.
Мисс Офелия видала на своем веку много больных и умела ухаживать за ними. Как уроженка Новой Англии, она умела распознавать первые признаки коварной болезни, которая уносит так часто лучшие и любимейшие существа, которые неумолимо обрекают их на смерть, когда, по-видимому, еще ни одна из жизненных нитей не порвана.
Она заметила этот небольшой, сухой кашель; этот ежедневный жар в щеках, блеск глаз и лихорадочная живость движений не могли обмануть ее.
Она попыталась сообщить свои опасения Сент-Клеру, но он возразил ей с раздражением, не похожим на его обычную добродушную беззаботность.
— Пожалуйста, не каркайте, кузина, — терпеть этого не могу! Разве вы не видите, что девочка просто сильно растет? Дети обыкновенно слабеют при быстром росте!
— Но она кашляет!
— О, пустяки, какой это кашель! Она, может быть, немножко простудилась.
— Точно также начиналась болезнь у Элизы Джек, у Елены и Марии Сандерс.
— Ах, пожалуйста, бросьте вы эти бабьи сказки! Все женщины, которые много ухаживали за детьми, удивительно мнительны: стоит ребенку кашлянуть или чихнуть, и они пророчат всякие беды. Присматривайте за ребенком, не давайте ей выходить вечером на воздух, да слишком много бегать, и она поправится.
Так говорил Сент-Клер, но в душу его закралась тревога. Он стал с лихорадочным беспокойством следить за Евой, беспрестанно повторяя при этом, что: „девочка совсем здорова, этот кашель ничего не значит, он просто желудочный, у детей это часто бывает“. Но он чаще прежнего оставался с ней, брал ее кататься с собой, беспрестанно привозил какие-нибудь рецепты или укрепляющие микстуры, — „в сущности девочке этого не нужно, — говорил он, — но пусть принимает, это ей не повредит“.
Надобно сказать, что его особенно болезненно поражала возраставшая с каждым днем зрелость ума и чувств девочки. Сохранив всю наивную прелесть детства, она в то же время часто совершенно бессознательно роняла слова, указывавшие на смелый полет мысли, на какую-то удивительную мудрость, слова, показавшиеся каким-то вдохновением свыше. В такие минуты жуткая дрожь пробегала по телу Сент-Клера, он крепко прижимал ее к себе, как будто его объятия могли спасти ее; в сердце его просыпалась страстная решимость удержать ее, не дать ей уйти.
Вся душа и всё сердце девочки были, по-видимому, поглощены делами любви и милосердия. Она всегда была отзывчива и щедра, но теперь у неё проявилась чисто женственная заботливость о других. Она по-прежнему любила играть с Топси и с прочими черными детьми, но теперь она была чаще зрительницей, чем участницей их игр; иногда она сидела по получасу и смеялась разным штукам Топси, — потом вдруг точно тень ложилась на лицо её, глаза её наполнялись слезами, и мысли уносились куда-то далеко. — Мама, — спросила она как-то раз у матери, — отчего мы не учим наших негров читать?
— Что за вопрос, Ева! Никто, никогда их не учит!
— Но отчего же так?
— Да оттого, что им совсем не нужно читать. Чтение не поможет им работать, а они созданы только для работы.
— Но они должны читать Библию, мама, чтобы узнать волю Божью.
— О, они всегда найдут кого-нибудь, кто им прочтет то, что им нужно.
— Мне кажется, мама, Библию всякий человек должен читать сам для себя. Часто им хочется послушать, а читать некому.
— Какой ты, право, странный ребенок, Ева! — вскричала мать.
— Мисс Офелия выучила Топей читать! — продолжала девочка.
— Да, и ты видишь, что это не принесло ей никакой пользы. Я никогда не видала создания противнее этой Топси!
— А вот бедная Мамми! — сказала Ева. — Она так любит Библию, так хотела бы уметь читать ее! Что она станет делать, когда я уже не буду больше читать ей!
Мария занималась перебиранием вещей в комоде и отвечала рассеянно.
— Да, конечно, Ева, скоро тебе будет не до чтения Библии слугам, тебе придется думать о другом. Я не говорю, чтобы это было неприлично. Я сама читала им, пока была здорова. Но когда ты станешь выезжать в свет и наряжаться, у тебя на это не будет времени. Посмотри-ка! — прибавила она, — этот убор я тебе подарю, когда ты начнешь выезжать. Я надевала его на свой первый бал и, могу сказать тебе, имела громадный успех!
Ева взяла футляр и вынула оттуда брильянтовое ожерелье. Её большие, вдумчивые глаза смотрели на блестящие камни, а мысли уносились куда-то далеко.
— Что ты глядишь так серьезно, моя девочка? — заметила Мария.
— Это очень дорого стоит, мама?
— Да, конечно! мой отец выписал его из Франции. Тут целое состояние!
— Как бы я хотела, чтобы оно было мое, и я могла бы сделать с ним, что хочу!
— И что же бы ты сделала?
— Я продала бы его, купила бы землю в свободных штатах, поселила бы там всех наших невольников и наняла бы учителей учить их читать и писать…
Громкий смех матери прервал Еву.
— Устроила бы школу для негров! И ты бы учила их играть на фортепияно и рисовать по бархату?
— Я учила бы их самих читать Библию, самих писать свои письма и читать те письма, которые они получают, — сказала Ева твердо. — Я знаю, мама, как им тяжело, что они этого не могут, Том это чувствует, и Мамми, и многие другие. Мне кажется, это несправедливо.
— Перестань, перестань, Ева, ты судишь, как ребенок, ты ничего не понимаешь в этих вещах, — сказала Мария, — к тому же от твоих разговоров у меня болит голова.
У Марии была всегда наготове головная боль, когда предмет разговора не нравился ей. Ева тихонько вышла из комнаты, но с этих пор она стала прилежно учить читать Мамми.