Статуэтки и картины в комнате Евы были закрыты белыми чахлами; в ней слышались лишь тихие голоса и заглушенные шаги, свет слегка пробивался сквозь закрытые ставни.
Постель была задрапирована белым; на ней под сенью склонившегося ангела лежала малютка, уснувшая вечным сном.
Она лежала одетая в одно из тех простеньких белых платьиц, которые она обыкновенно носила при жизни; свет, проходя через розовые занавесы ложился темными тонами на её личико, смягчая мертвенную бледность её. Длинные ресницы нежно касались чистых щек; голова слегка склонялась на бок, как бы в естественном сне; но все черты лица были проникнуты таким небесным выражением, такого смесью блаженства и покоя, которые ясно показывали, что это не земной, временный сон, но долгий священный покой, какой Господь дает избранным Своим.
Для таких, как ты, милая Ева, нет смерти! нет ни мрака, ни тени смерти, есть лишь тихое угасание, подобное угасанию утренней звезды в золотистых лучах зари. Тебе победа без битвы, венец без борьбы!
Так думал Сент-Клер, стоя перед покойницей и пристально глядя на нее. Впрочем, кто может знать, что он думал? С той минуты, как в комнате Евы чей-то голос про-нанес: „Она скончалась“, для него всё окуталось страшным туманом, тяжелым „мраком тоски“. Он слышал вокруг себя голоса; ему предлагали вопросы, и он отвечал на них; у него спросили, когда ему угодно назначить похороны, и где похоронить ее, он нетерпеливо ответил, что ему всё равно.
Адольф и Роза убрали комнату. Хотя они оба были ветрены и легкомысленны, но обладали нежным, чувствительным сердцем. Мисс Офелия наблюдала, чтобы всё было чисто и в порядке, они внесли в убранство комнаты нежный поэтический оттенок, лишивший ее того унылого, мрачного вида, которым часто отличаются комнаты покойников в Новой Англии.
На камине по-прежнему стояли цветы, белые, нежные, душистые, с грациозно опущенными листьями. Маленький столик Евы был покрыт белым, на нём стояла её любимая вазочка с одним полураспустившимся бутоном белой розы. Складки драпировок и занавесей были расположены Адольфом и Розою с тем вкусом, который присущ их расе. В ту минуту, когда Сент-Клер стоял задумавшись, Роза тихонько вошла в комнату с корзиной белых цветов. Она отступила, увидев Сент-Клера и почтительно остановилась; но, убедись, что он не обращает на нее внимания, она подошла, чтобы убрать покойницу цветами. Сенть-Клер видел, как сквозь сон, что она положила, в руку Евы ветку жасмина и стала с большим вкусом раскладывать прочие цветы по постели.
Дверь снова отворилась, и Топси с опухшими от слез глазами вошла, пряча что-то под передником. Роза быстро сделала ей знак, чтобы она ушла, но она ступила шаг вперед.
— Уходи, — шепнула Роза строго, — тебе здесь нечего делать!
— Ах, пусти меня! Я принесла цветок, такой красивый! — и Топси показала полураспустившуюся чайную розу! — Пожалуйста, позволь мне положить его.
— Убирайся вон! — еще решительнее проговорила Роза.
— Не гони ее! — неожиданно вмешался Сент-Клер, топнув ногой, — пусть она войдет!
Роза сразу отступила. Топси подошла и положила свой дар к ногам покойницы; затем вдруг с диким воплем бросилась на пол подле кровати и громко зарыдала.
Мисс Офелия вбежала в комнату и старалась поднять ее и заставить замолчать, но напрасно.
— О, мисс Ева! О, мисс Ева! Отчего я не умерла вместе с вами, отчего я не умерла!
В этом вопле слышалось искреннее, отчаянное горе, кровь прилила к мраморно-бледному лицу Сент-Клера, и в первый раз после смерти девочки на глазах его показались слезы.
— Встань, девочка, — сказала мисс Офелия мягким голосом; — не плачь так. Мисс Ева ушла на небо; она теперь ангел.
— Но я не могу ее видеть! — отвечала Топси, — я никогда ее не увижу! — и она зарыдала еще сильнее.
С минуту все стояли молча.
— Она говорила, что любит меня! — продолжала Топси, — и она вправду любила! О Господи, Господи! Теперь у меня никого не осталось, никого, никого!
— Это, пожалуй, правда, — заметил Сент-Клер. — Но, — обратился он к мисс Офелии, — попробуйте, не удастся ли вам успокоить это бедное созданьице.
— Лучше бы мне никогда не родиться на свет, — рыдала Топси, — я совсем не хотела рождаться, и зачем я только родилась, совсем это не нужно!
Мисс Офелия ласково, но решительно подняла ее с полу и увела из комнаты; при этом из глаз её упало несколько слезинок.
— Топси, бедная девочка, — сказала она, приведя ее к себе в комнату, — не отчаивайся так! Я могу любить тебя, хоть я и не похожа на нашу милую малютку. Она научила меня настоящей христианской любви. Я могу тебя любить, я тебя люблю и помогу тебе вырасти хорошей христианкой.
Голос мисс Офелии говорил больше, чем её слова, а еще более красноречивы были слезы, которые текли по лицу её. С этой минуты она приобрела над душой одинокого ребенка влияние, которое сохранилось на всю жизнь.
— О, моя Ева, как мало прожила ты на свете и как много добра сделала, — мелькнуло в уме Сент-Клера. — Какой-то отчет я дам за всю свою долгую жизнь!
Несколько времени в комнате умершей раздавался сдержанный шёпот и тихие шаги: это слуги приходили посмотреть на покойницу; потом принесли гробик, потом были похороны; кареты подъезжали к подъезду, чужие люди приходили и садились, появились белые шарфы и лепты, креповые повязки и траурные платья; кто-то читал Библию, кто-то молился, и Сент-Клер жил, ходил, двигался, как человек, выплакавший все слезы. До последней минуты он видел одно только: золотистую головку в гробу, потом головку закрыли покрывалом, крышка гроба опустилась. Он пошел вместе с другими в маленький уголок в конце сада; там, около дерновой скамейки, на которой она так часто сидела и читала, и пела с Томом, вырыта была маленькая могилка. Сент-Клер стоял подле неё и тупо смотрел вниз. Он видел, как спускали гробик, он смутно слышал торжественные слова: „Аз есмь воскресение и живот вечный; веруяй в Меня аще и умрет, оживет“! и когда могилу засыпали землей, он никак не мог представить себе, что в этой могиле скрыта от него его Ева.
Нет, это и была не Ева, а лишь бренная оболочка того просветленного, бессмертного существа, которое воскреснет в день второго пришествия Христа!
Потом чужие уехали, а свои близкие вернулись в дом, где им не суждено было больше видеть ее. Комната Марии была завешена темными занавесями, она лежала в постели рыдала, стонала и ежеминутно звала слуг. Слугам некогда плакать, да и с какой стати? ведь это её, её собственное горе; она была вполне убеждена, что никто на земле не чувствует, и не может, и не хочет чувствовать так сильно, как она.
— Сент-Клер не пролил ни одной слезинки, — говорила она, — он не может сочувствовать мне; удивительно до чего он жесток и бесчувствен, ведь он должен же понимать, как я страдаю.
Люди настолько доверяют своим глазам и ушам, что большинство слуг искренно думало, что мисс всех больше огорчена, особенно когда с Марией стали делаться истерические припадки, она послала за доктором и, наконец, объявила, что умирает. Поднялась общая суматоха, приносили горячие бутылки, грели фланель, суетились, бегали, и это отвлекало мысли от свежей утраты.
Том не разделял мнения большинства, его неудержимо влекло к господину. Он ходил за ним по пятам и постоянно следил за ним внимательным, грустными, взглядом. Когда он видел, как Сент-Клер сидел бледный и спокойный в комнате Евы и держал в руках её маленькую Библию, но не различал ни слова, ни буквы в открытой книге, Том прочел в этом сухом, неподвижном взоре большое горе, чем во всех рыданиях и причитаниях Марии.
Через несколько дней Сент-Клер вернулся в город; Августин, не находивший себе места от тоски, жаждал перемены, надеялся, что она даст новое направление его мыслям. Они покинули виллу и сад с маленькой могилкой и вернулись в Новый Орлеан. Сент-Клер бродил по улицам города и старался наполнить пустоту в своем сердце деловыми хлопотами, возбуждением и постоянным движением; люди, встречавшие его на улице или в кафе, догадывались о его потере только по крепу на его шляпе. Он улыбался, разговаривал, читал газеты, рассуждал о политике и занимался делами. Кто же мог заметить, что под этой внешней бодростью скрывается сердце мрачное и безмолвное, как могила?
— Мистер Сент-Клер странный человек, — жаловалась Мария мисс Офелии, — я всегда думала, что если он кого-нибудь на свете любит, то это нашу дорогую маленькую Еву; а он, кажется, очень скоро забыл ее. Я не могу даже заставить его поговорить о ней. Право, я думала, что он будет больше огорчен.
— „Тихие воды самые глубокие“, говорят у нас, — произнесла мисс Офелия тоном оракула.
— О, я в это не верю, это сказки! Если у человека есть чувства, он выкажет их, он не может не выказать. Но, конечно, это большое несчастье иметь чувствительное сердце. Я бы лучше хотела быть такой, как Сент-Клер. Моя чувствительность убивает меня.
— Ах, мисс, вы только посмотрите, как масса Сент-Клер исхудал! Говорят, он ничего не ест, — вмешалась в разговор Мамми. — Я наверно знаю, что он не забыл мисс Еву, да и кто же может забыть этого милого маленького ангела! — прибавила она, утирая глаза.
— Во всяком случае, ко мне он не имеет ни малейшей жалости, — возразила Мария; — он не сказал мне ни одного слова сочувствия, а ведь должен же он знать, что ни один мужчина не может так страдать, как страдает мать.
— Каждому своя боль всего больнее, — серьезно заметила мисс Офелия.
— Вот и я то же думаю. Я знаю, что и как я чувствую, и никто другой не может этого знать. Моя Ева понимала меня, но её уже нет! — Мария откинулась на кушетку и безутешно зарыдала.
Мария была одной из тех несчастных женщин, в глазах которых всё, что потеряно, приобретает ценность, какой не имела раньше. Во всём, что принадлежало ей, она старалась отыскивать всевозможные недостатки; но раз предмет был утрачен, она без конца восхваляла его.
В то время как этот разговор происходил в гостиной, беседа совсем другого рода шла в библиотеке Сент-Клера.
Том, постоянно с тревогой следивший за своим господином, увидел, как тот вошел в библиотеку несколько часов тому назад, он напрасно ждал его выхода и решил, наконец, войти посмотреть, не случилось ли с ним чего-нибудь. Он вошел неслышными шагами. Сент-Клер лежал ничком на кушетке в заднем углу комнаты; около него лежала открытая Библия Евы. Том подошел и стал около софы. Он колебался заговорить ли, а в эту минуту Сент-Клер вдруг поднялся. Честное лицо Тома, глядевшего на него так печально с такой мольбою, с такою любовью и сочувствием, поразило его. Он положил свою руку на руку Тома и прижался к ней лбом.
— Ах, Том, мой милый, весь мир пусть, как яичная скорлупа.
— Я знаю, масса, я это знаю, — отвечал Том, — но если бы... о, если бы масса только мог посмотреть вверх, туда, где наша дорогая мисс Ева, где наш Господь Иисус Христос.
— Ах, Том! Я смотрю вверх, но беда в том, что я там ничего не вижу. Я был бы рад, если бы мог видеть. — Том тяжело вздохнул.
— Видеть, должно быть, дано только детям и таким простым сердцам, как ты, а нам не дано, — сказал Сент-Клер, — Отчего это?
— „Утаил еси от премудрых и разумных“, прошептал Том, — „и открыл еси младенцам. Отче, таково было Твое благоволение“.
— Том, я не верю, я не могу верить. Я привык во всём сомневаться, — сказал Сент-Клер, — мне бы хотелось верить в Библию, но я не могу.
— Дорогой масса! молитесь Господу Богу, говорите: „Господи, я верую, помоги моему неверию“.
— Кто может знать что-нибудь о чём бы то ни было? — проговорил Сент-Клер. Глаза его блуждали, он говорил как бы сам с собой, — Неужели вся эта чудная любовь и вера были лишь одним из вечно меняющихся проявлений человеческого чувства и пе имели никакой реальной подкладки, неужели они исчезли с её последним вздохом? И нет ни Евы, ни неба, ни Христа, ничего?
— О, нет, дорогой масса, всё это есть. Я это знаю, я в этом уверен, — вскричал Том, падая на колени. — Поверьте, масса, умоляю вас, поверьте!
— Но почему же ты знаешь, Том, что Христос есть? Ведь ты никогда не видал Его?
— Я чувствовал его своим сердцем, масса, я и теперь чувствую его! О, масса, когда меня продали и разлучили с моей старой женой и с детьми, я совсем отчаялся. Мне казалось, что у меня уж ничего не оставалось в жизни, и вот в это время Господь Бог помог мне, он сказан: „Не бойся, Том“! и он дал свет и радость моей бедной душе и наполнил ее миром. И я вдруг почувствовал себя счастливым и всех полюбил и предался воле Божией и сказал себе: куда Он меня поставит, там я и буду. Я знаю, что это не могло придти от меня самого, кто я такой? бедное, жалкое создание, это снизошло на меня от Господа, и я знаю, он тоже самое сделает для массы.
Том говорил прерывающимся голосом, со слезами. Сент-Клер положил голову к нему на плечо и сжимал его грубую, верную черную руку.
— Том, ты меня любишь? — спросил он.
— Я готов хоть сейчас отдать свою жизнь, чтобы только масса сделался христианином.
— Бедный мой, глупый Том, — проговорил Сент-Клер, полувставая. — Я не стою любви такого доброго, честного человека, как ты.
— О, масса, не я один люблю вас, Господь Иисус Христос тоже любит вас.
— Почему ты это знаешь, Том? — спросил Сент-Клер.
— Я это чувствую своей душой. О, масса! любовь Христа превосходит наше понимание!
— Странно! — проговорил Сент-Клер, отворачиваясь, история человека, который жил и умер больше 18 веков тому назад до сих пор так действует на людей! Но нет, — вдруг прервал он себя, — это не был человек. Ни один человек никогда не имел такого прочного, такого животворного влияния! О, если бы я мог верить, как меня учила мать и молиться, как молился, когда был ребенком.
— Масса, я хочу вас попросить… проговорил Том, — мисс Ева, так чудно читала мне это! Будьте добры, почитайте и вы. Без мисс Евы никто мне не читает.
Глава Евангелия, на которой было раскрыта книга, была 11-ая от Иоанна, — трогательный рассказ о воскрешении Лазаря. Сент-Клер прочел ее громко, останавливаясь несколько раз, чтобы подавить охватившее его волнение. Том стоял на коленях подле него, сложив руки, с выражением любви, веры и благоговения на лице.
— Том, — спросил его господин, — тебе кажется, что всё вправду было?
— Я как будто своими глазами всё это вижу, масса, — отвечал Том.
— Мне бы хотелось иметь твои глаза, Том.
— Я молюсь об этом Господу, масса.
— Но, Том, ведь ты знаешь, что я гораздо образованнее тебя. Что, если я тебе скажу, что не верю Библии?
— О масса! — вскричал Том, с мольбой протягивая руки.
— Это нисколько не поколеблет твоей веры, Том?
— Ни крошечки, — отвечал Том.
— Но, отчего же, Том? Ведь ты понимаешь, что я знаю больше твоего?
— О, масса, разве вы не читали, что Он утаил от премудрых и разумных и открыл младенцам? Но ведь вы, масса, не серьезно говорите это? нет?
И Том с тревогой глядел на своего господина.
— Нет, нет, Том, не серьезно. Я не говорю, что я не верю, напротив, я знаю, что есть много оснований верить, только я не могу. У меня уж такая дурная привычка вечно сомневаться!
— Если бы масса попробовал молиться!
— Почему ты знаешь, что я не молюсь, Том?
— А разве молитесь, масса?
— Я бы молился, Том, если бы было кому слушать меня; но когда я молюсь, мне всё кажется, что это так, пустые слова. Помолись лучше ты, Том, покажи мне, как надо молиться.
Сердце Тома было переполнено. Он излил свои чувства в молитве, как изливается поток долго сдержанный преградой. Одно было ясно: Том, был твердо уверен, что был Кто-то, Кто слышал Его. Эта вера, это глубокое чувство увлекли Сент-Клера почти к преддверию того неба, которое так живо представлял себе Том. Ему показалось, что он приближается к Еве.
— Благодарю тебя, голубчик, — сказал он, когда Том встал. — Мне приятно слушать, как ты молишься, Том; но теперь уйди, оставь меня одного, мы поговорим побольше в другой раз.
Том молча вышел из комнаты.