Въ то время какъ этотъ разговоръ происходилъ въ гостиной, бесѣда совсѣмъ другого рода шла въ библіотекѣ Сентъ-Клера.
Томъ, постоянно съ тревогой слѣдившій за своимъ господиномъ, увидѣлъ, какъ тотъ вошелъ въ библіотеку нѣсколько часовъ тому назадъ, онъ напрасно ждалъ его выхода и рѣшилъ, наконецъ, войти посмотрѣть, не случилось ли съ нимъ чего нибудь. Онъ вошелъ неслышными шагами. Сентъ-Клеръ лежалъ ничкомъ на кушеткѣ въ заднемъ углу комнаты; около него лежала открытая Библія Евы. Томъ подошелъ и сталъ около софы. Онъ колебался заговорить ли, а въ эту минуту Сентъ-Клеръ вдругъ поднялся. Честное лицо Тома, глядѣвшаго на него такъ печально съ такой мольбою, съ такою любовью и сочувствіемъ, поразило его. Онъ положилъ свою руку на руку Тома и прижался къ ней лбомъ.
— Ахъ, Томъ, мой милый, весь міръ пусть, какъ яичная скорлупа.
— Я знаю, масса, я это знаю, — отвѣчалъ Томъ, — но если бы... о, если бы масса только могъ посмотрѣть вверхъ, туда, гдѣ наша дорогая миссъ Ева, гдѣ нашъ Господь Іисусъ Христосъ.
— Ахъ, Томъ! Я смотрю вверхъ, но бѣда въ томъ, что я тамъ ничего не вижу. Я былъ бы радъ, если бы могъ видѣть. — Томъ тяжело вздохнулъ.
— Видѣть, должно быть, дано только дѣтямъ и такимъ простымъ сердцамъ, какъ ты, а намъ не дано, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — Отчего это?
— „Утаилъ еси отъ премудрыхъ и разумныхъ“, прошепталъ Томъ, — „и открылъ еси младенцамъ. Отче, таково было Твое благоволеніе“.
— Томъ, я не вѣрю, я не могу вѣрить. Я привыкъ во всемъ сомнѣваться, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — мнѣ бы хотѣлось вѣрить въ Библію, но я не могу.
— Дорогой масса! молитесь Господу Богу, говорите: „Господи, я вѣрую, помоги моему невѣрію“.
— Кто можетъ знать что нибудь о чемъ бы то ни было? — проговорилъ Сентъ-Клеръ. Глаза его блуждали, онъ говорилъ какъ бы самъ съ собой, — Неужели вся эта чудная любовь и вѣра были лишь однимъ изъ вѣчно мѣняющихся проявленій человѣческаго чувства и пе имѣли никакой реальной подкладки, неужели онѣ исчезли съ ея послѣднимъ вздохомъ? И нѣтъ ни Евы, ни неба, ни Христа, ничего?
В то время как этот разговор происходил в гостиной, беседа совсем другого рода шла в библиотеке Сент-Клера.
Том, постоянно с тревогой следивший за своим господином, увидел, как тот вошел в библиотеку несколько часов тому назад, он напрасно ждал его выхода и решил, наконец, войти посмотреть, не случилось ли с ним чего-нибудь. Он вошел неслышными шагами. Сент-Клер лежал ничком на кушетке в заднем углу комнаты; около него лежала открытая Библия Евы. Том подошел и стал около софы. Он колебался заговорить ли, а в эту минуту Сент-Клер вдруг поднялся. Честное лицо Тома, глядевшего на него так печально с такой мольбою, с такою любовью и сочувствием, поразило его. Он положил свою руку на руку Тома и прижался к ней лбом.
— Ах, Том, мой милый, весь мир пусть, как яичная скорлупа.
— Я знаю, масса, я это знаю, — отвечал Том, — но если бы... о, если бы масса только мог посмотреть вверх, туда, где наша дорогая мисс Ева, где наш Господь Иисус Христос.
— Ах, Том! Я смотрю вверх, но беда в том, что я там ничего не вижу. Я был бы рад, если бы мог видеть. — Том тяжело вздохнул.
— Видеть, должно быть, дано только детям и таким простым сердцам, как ты, а нам не дано, — сказал Сент-Клер, — Отчего это?
— „Утаил еси от премудрых и разумных“, прошептал Том, — „и открыл еси младенцам. Отче, таково было Твое благоволение“.
— Том, я не верю, я не могу верить. Я привык во всём сомневаться, — сказал Сент-Клер, — мне бы хотелось верить в Библию, но я не могу.
— Дорогой масса! молитесь Господу Богу, говорите: „Господи, я верую, помоги моему неверию“.
— Кто может знать что-нибудь о чём бы то ни было? — проговорил Сент-Клер. Глаза его блуждали, он говорил как бы сам с собой, — Неужели вся эта чудная любовь и вера были лишь одним из вечно меняющихся проявлений человеческого чувства и пе имели никакой реальной подкладки, неужели они исчезли с её последним вздохом? И нет ни Евы, ни неба, ни Христа, ничего?
