Домъ у Бунтовыхъ былъ новый, пятистѣнный, подъ желѣзной крышей. Въ то время, какъ сосѣди не успѣли, послѣ прошлогодняго пожара, обгородиться какъ слѣдуетъ, Бунтовы покрыли свой дворъ кругомъ глиной. Тяжелыя, прочныя тесовыя ворота и узкая калитка вели съ улицы во дворъ.
Въ домѣ не было огня, когда подошли къ нему отецъ съ сыномъ; большія створчатыя окна, казалось, уходили своей темнотой въ какую-то неизмѣримую даль. Сопровождаемые рыжей дворняжкой, которая съ визгомъ колотила землю пушистымъ хвостомъ, Бунтовы вошли во дворъ. Около высокаго крыльца столпились овцы и усердно лизали намерзшіе отбросы. Илья Ивановичъ поскользнулся и опять чуть было не упалъ, задѣвши ногой за ступеньку крыльца.
Овцы съ шумомъ шарахнулись въ глубину двора, столпились въ кучу и съ недовѣрчивымъ фырчаніемъ глядѣли во всѣ глаза на пришедшихъ. Угрюмая корова перестала жевать; изъ темноты выплылъ жеребенокъ, звонко заржалъ и, поднявъ хвостъ дугой, игриво пробѣжался по двору, видимо, почуявъ своего покровителя Мишу.
Илья Ивановичъ пробормоталъ на ходу своимъ низкимъ сипловатымъ басомъ бранное слово и съ шумомъ распахнулъ дверь изъ сѣней въ избу. Лунный свѣтъ, проникая въ окно, косыми лучами пересѣкалъ теплый мракъ избы и мягко ложился на стѣны, лавки и широкую русскую печку, облекая ихъ изгибы въ причудливыя формы. Дверь въ переднюю избу была отворена, громкій храпъ несся оттуда и наполнялъ собою все помѣщеніе. Большой ситцевый пологъ скрывалъ за собой источникъ храпа. Илья Ивановичъ громко икнулъ, швырнулъ откуда-то взявшуюся подъ ногами кошку, причемъ гулко ударилъ сапогомъ въ дверь и сталъ снимать суконную шубу.
Храпъ прекратился, пологъ раздвинулся, и въ полумракѣ обрисовалась высокая женская фигура въ одной рубашкѣ, съ выбившимися изъ-подъ головного платка прядями волосъ. Фигура эта долго стояла на одномъ мѣстѣ, безцеремонно почесываясь и передергивая плечами. Наконецъ, накинула она черезъ голову юбку, поправила обѣими руками платокъ и, громко зѣвнувъ, зашлепала босыми ногами по направленію къ столу, надъ которымъ висѣла стеклянная лампа съ закопченнымъ жестянымъ кругомъ. Нащупавъ спички, она чиркнула; вспыхнулъ синеватый огонекъ, зашипѣлъ, затрещалъ, разливая ѣдкій запахъ горящей сѣры, и изба озарилась слабымъ мерцающимъ свѣтомъ, который, дрожа и подпрыгивая, побѣжалъ по угламъ за поспѣшно удалявшимися тѣнями.
— Одна, что-ль? — сердито пробасилъ Илья Ивановичъ, бросивъ на лавку шубу съ шапкой и одергивая выбившуюся изъ-подъ пояса самотканную рубашку.
— А то съ кѣмъ же? — отвѣтила фигура, оказавшаяся молодой еще женщиной съ заспаннымъ лицомъ и какими-то удивленными глазами. Это была Васена, жена Василія, старшаго сына.
— А гдѣ-жъ ребята? — продолжалъ допросъ Илья Ивановичъ, садясь за столъ, на лавку.
— A я почемъ знаю? Какъ убрали скотину, Антонъ-отъ съ Мишанькой, такъ и ушли... Мишанька-то, должно, въ училищу пошелъ, — докладывала баба, отодвинувъ ящикъ стола и вынимая оттуда каравай ситнаго хлѣба, ножикъ и ставя возлѣ деревянной солоницы, на столѣ.
— Васька гдѣ?
— Василій Ильичъ на мельницу пошелъ ночевать. Поужиналъ и ушелъ: помольцы, слышь, приѣхали. Може къ утру вѣтеръ не подуетъ-ли.
Въ это время вошелъ Михайла. Высокій, стройный блондинъ, съ полудѣтскими манерами, онъ былъ похожъ лицомъ на отца: тотъ же прямой славянскаго типа носъ, тѣ же крупныя губы и широкія скулы, тотъ же вихоръ на высокомъ лбу; только строгій, почти суровый взглядъ Ильи Ивановича и дѣтская простота голубыхъ глазъ Миши производили настолько различное впечатлѣніе, что почти уничтожали это сходство.
Снявъ движеніемъ плечъ нагольный полушубокъ и расправивъ подобно отцу рубашку, онъ полѣзъ класть на полку принесенныя изъ школы книги.
— Провѣдалъ лошадей-то? — спросилъ отецъ.
— Глядѣлъ. Что-то кобыла тощать стала, — послѣ паузы продолжалъ сынъ, — и ѣстъ будто, и брюхо большое, а ребра наружи...
— Опять, поди, бережа, — проговорилъ Илья Ивановичъ, отрѣзая долгіе круглые ломти отъ прижатаго къ груди каравая.
Васена поставила на столъ глиняную чашку со щами, подала на деревянной тарелкѣ кусокъ говядины и деревянныя ложки.
Помолились и стали ужинать.
Ѣли молча. Собственно говоря, ѣлъ одинъ Илья Ивановичъ. Дѣйствовала ли выпитая водка, мало заглушенная писаревымъ печеньемъ, или сказывалась мужицкая привычка, только Илья Ивановичъ ѣлъ много: ломтя три хлѣба, чашка щей, мясо, каша, полвилка капусты — все это было уничтожено имъ истово, неторопливо, благоговѣйно и до послѣдней крошки. Михайла чуть притрогивался къ ѣдѣ и сидѣлъ за столомъ для виду, а Васена только подавала. Взглянувъ на Илью Ивановича теперь, никакъ нельзя было подумать, что это тотъ самый мужикъ, что часъ тому назадъ былъ пьянъ до упаду: какъ рукой сняло. По мѣрѣ насыщенія морщины на лбу его стали расправляться, брови раздвинулись, вся фигура приняла серьезно добродушный видъ. Къ концу ужина онъ даже разговорился.
— Вы что церемонитесь? — спросилъ онъ.
— Я ужинала, — сказала Васена, — съ Васильемъ Ильичемъ давеча поѣла.
— А мнѣ что-то не охота, — отозвался лѣниво Михайла. — Чай пилъ недавно.
— Ужъ это не учитель ли васъ поитъ чаемъ-то? — удивился старикъ.
— Да.
— Скажи на милость! Тоже? Изъ какихъ такихъ капиталовъ онъ харчится на васъ, а? Изъ какой корысти это онъ учитъ васъ, да еще чаемъ поитъ? Ужъ не «студентской» ли онъ вѣры? Нѣтъ ли тутъ какого подкупу? Сма-а-атри, паря... По нынѣшнимъ временамъ ни за что въ острогѣ сгніешь...
— Нѣтъ, тятя, Семенъ Петровичъ... такихъ мало... — началъ было горячо защищать Михаилъ.
— Мало? Всѣ они такіе! Ты помни, Мишка, учиться — учись, а супротивъ пятой заповѣди... ни-ни!.. Это я тебѣ толкую не почему по другому, а «да благо ти будетъ», какъ это сказано... Понялъ?
— Тятенька, да развѣ я худому учусь? Семенъ Петровичъ намъ науки разныя толкуетъ... Что для жизни годится... А жить-то вѣдь мнѣ...
— Науки?! Наукамъ тамъ разнымъ набирайся у кого хочешь, а жить учись у отца! Вотъ тебѣ мой сказъ!
При этихъ словахъ Илья Ивановичъ всталъ съ мѣста, стряхнулъ на столъ крошки изъ подола и, перекрестившись широкимъ взмахомъ руки, вылѣзъ изъ-за стола.
— Утре гуртъ погонишь на озимя, — сказалъ онъ сыну ровнымъ дѣловымъ тономъ и пошелъ въ заднюю избу спать, захлопнувъ за собой дверь.
Васена прибрала остатки ужина, стерла со стола мокрой мочалкой, опять юркнула за ситцевый пологъ и вскорѣ снова въ избѣ загудѣлъ ея могучій храпъ.
Михайла постелился на лавкѣ, потушилъ лампу и легъ. Онъ лежалъ съ открытыми глазами и думалъ:
Да! «Учись жить отъ отца». Есть чему научиться!.. Если бы такъ же легко было научиться жить, какъ выучился, напримѣръ, онъ камень ковать на вѣтрянкѣ или въ полѣ съ хлѣбами управляться?
— Какой же учебникъ жизни, указанъ ему?
Михаилъ зналъ отцовскую жизнь. Ее всю можно въ двухъ словахъ выразить: прокормиться и нажить. Въ молодости у отца была одна забота: прокормиться. Забота эта брала все: и свѣжія молодыя силы, и недюжинный умъ, и скромный запасъ знаній, полученныхъ въ убогой школѣ дьячка Евлентія, и семейное счастіе. Даже тѣ проблески искры Божьей, которые вообще свойственны молодой душѣ, и они пошли на утоленіе все той же заботы.
Она же толкнула въ могилу добрую страдалицу мать... Михайла представлялъ ее себѣ только по дѣтскимъ воспоминаніямъ.
Вторая половина жизни смѣнилась новой столь же безпощадной заботой: нажить.
Весь житейскій опытъ понесъ Илья Ивановичъ въ жертву этому новому богу. Для поддержанія хозяйства онъ женился вновь. Когда умерла вторая жена, взялъ третью, которая тоже жила недолго. Сыновей Илья Ивановичъ, ничуть не задумываясь, рѣшилъ тоже посвятить наживѣ. Старшій Василій, благодаря ли первому натиску, или недостатку «гвоздиковъ», которые вышибло изъ его головы суровое воспитаніе бѣдности, былъ въ рукахъ старика послушнымъ орудіемъ. Средній же Антонъ, какъ говорится, уперся. Онъ настойчиво не захотѣлъ идти въ жизнь проторенной отцовской тропой, а сталъ искать свою дорогу.
А онъ, Михайла?.. Конечно, ему тоже не по душѣ всѣ эти «пить-ѣсть», «обуть-одѣть». Они не могутъ стать конечной цѣлью его жизни. А чего ему хочется?
Недавно еще все было ясно. Онъ мечталъ сдѣлаться монахомъ, подвижникомъ... Такъ, какъ было написано во всѣхъ «житіяхъ» и четьяхъ-минеяхъ... Ранней весной онъ ходилъ за совѣтомъ къ Ѳедору болящему... святому...
Всѣ говорятъ: онъ святой, потому что двадцать лѣтъ лежитъ на острыхъ полѣньяхъ. Михайлѣ вдругъ сдѣлалось смѣшно. Онъ вспомнилъ, какъ на урокѣ парни спросили Семена Петровича: «Правда ли, Ѳедоръ болящій святой?» A учитель, такъ походя, говоритъ на это: «возможно; я читалъ про одного святого: тоже тридцать пять лѣтъ жилъ въ пустынѣ одинъ одинешенекъ, и ничѣмъ не занимался, кромѣ какъ утромъ вползалъ на брюхѣ на высокую ropy, a вечеромъ съѣзжалъ назадъ, лежа на спинѣ». Да, теперь смѣхъ, а тогда, весной, понесъ Михайла къ этому «святому учителю жизни» наболѣвшій вопросъ ума и сердца. Съ одутловатымъ лицомъ, широко расчесанной русой бородой, прилизанной головой и маленькими, сухими ручками, сложенными для благословенія, лежалъ болящій въ опрятной комнатѣ собственнаго дома, подъ бѣлой простыней, на какихъ-то полѣньяхъ, и придавалъ этому лежанію и этимъ полѣньямъ глубокій жизненный смыслъ.
— Молись! — сказалъ онъ Михайлѣ. — Сходи къ владычицѣ казанской... на ключъ живоносный...
Широкая, блестящая полоса Волги, усыпанная далекими огоньками отраженныхъ лучей весенняго солнца, развернулась передъ глазами Михайлы, когда онъ вышелъ изъ воротъ дома «болящаго». По водѣ, какъ игрушечные, скользятъ пароходы, бѣлоснѣжные, бодрые, полные народа, тянутся къ небу снасти баржей, люди толпами снуютъ по берегу, торопятся, работаютъ; а яркая, сочная зелень потопленныхъ острововъ бороздитъ воду, купается въ ней... Хорошо было тогда на сердцѣ — весело, радостно... А теперь?..
— Гдѣ-жъ она, правда-то?.. — съ горечью подумалъ онъ вслухъ.
Въ окно постучались мелкимъ, дробнымъ переборомъ.
Михайла оторвался отъ роящихся думъ, надѣлъ валенки и вышелъ.
Пришелъ Антонъ.
— Батя дома? — спросилъ онъ на ходу.
— Спитъ, — отвѣтилъ братъ. — Ужинать тебѣ не оставили.
Антонъ молча раздѣлся и полѣзъ на полати.
«Этотъ свою судьбу найдетъ, подумалъ Михайла про брата, снова ложась на постель. — Либо у солдатки своей былъ, либо у Бѣлыхъ».
Михайла вздохнулъ. Ему не спалось.
Ходилъ онъ на Троицу къ «живоносному ключу», на выносъ чудотворной иконы. Монастырь тамъ, пустынь. Народу изъ села ходило много. Была и дьячкова Соня, бѣлокурая дѣвушка, съ большими, печальными глазами и строгимъ, пригожимъ лицомъ.
Она, какъ живая, стала въ воображеніи парня. У себя въ церкви Михайла частенько приглядывался къ ней и вздыхалъ. «Вотъ бы слюбиться», — копошилось у него въ сердцѣ. Но онъ гналъ отъ себя эти мысли. «Куда ужъ намъ?.. Она, поди, чай, какая ученая», — заставлялъ онъ себя думать.
Дорогой онъ съ дѣвушкой разговаривалъ. Она оказалась совсѣмъ не ученой. Изъ книгъ знала меньше Михайлы и на всѣ его ученые разговоры отвѣчала: «это грѣхъ... за это взыщется». Она стала люба парню еще больше. Онъ не старался скрывать своего чувства и отъ нея. Соня тоже какъ-будто льнула къ нему, иногда озоровала, но тоже какъ-то по особенному: увидитъ паука или жужелицу, — гонится за ними, старается раздавить, смѣется. «За это, говоритъ, грѣхи прощаются». Случится шагнуть черезъ двѣ соломинки, лежащихъ накрестъ, начнетъ крестить полную грудь. Михайла улыбнулся своимъ воспоминаніямъ.
На перекресткѣ его принялась крестить, a онъ схватилъ ея руку и сжалъ.
Вечеромъ, наканунѣ торжества, они пришли къ монастырю. Мѣстность около монастыря красивая. Широкая, сильная рѣка мутно бурлитъ по дну глубокой ложбины. Купаться въ ней хорошо. Кругомъ вѣковой лѣсъ. Темныя сосны перемежаются съ молодой листвой березъ и кленовъ. Верхушки дубовъ, тронутыя морозомъ, отдаютъ червоннымъ золотомъ. Въ водѣ купаются ветлы и ольхи. Надъ моремъ зелени, какъ вѣнецъ красоты, высятся десятки золотыхъ крестовъ. Нарядныя церкви и бѣлоснѣжные корпуса «келій» тамъ и сямъ выглядываютъ въ прогалины.
Народъ большимъ таборомъ, какъ на ярмаркѣ, расположился на сырой травѣ; отдыхали, варили чай, пили, ѣли и шумѣли, какъ на базарѣ.
Монахи, молодые и старые, въ шелковыхъ рясахъ, съ голубыми отворотами на рукавахъ шныряли по толпѣ, находили знакомыхъ, балагурили. Молодыя монашки въ высокихъ, черныхъ колпакахъ, длинныхъ черныхъ платьяхъ, ходили по народу съ кружками и тонкими голосами выпрашивали деньги на нужды Матушки-Владычицы...
Какой-то толстый монахъ въ блестящей рясѣ увелъ Соню въ монастырскую гостиницу, гдѣ были приготовлены комнаты для «благородныхъ». Михайлѣ не хотѣлось разставаться съ дѣвушкой, но она ушла, довольная приглашеніемъ.
Утромъ парень прослушалъ обѣдню. Тысячи головъ плавали въ дымкѣ ладона. Густые, раскатистые голоса дьяконовъ безпрестанно перекидывались подъ высокими сводами собора. Золотыя ризы, золотыя митры, золотыя иконы, золотыя паникадила и тысячи немигающихъ огней — все это ослѣпляло, туманило-притупляло.
Послѣ обѣдни Михайла съ больной спиной и усталыми ногами бродилъ по монастырскому саду, среди богатыхъ памятниковъ. Мелькомъ онъ видѣлъ Соню и толстаго монаха, который былъ пьянъ.
Михайла былъ набоженъ, какъ первый христіанинъ. Онъ вѣрилъ во все: и въ чудотворныя иконы, и въ цѣлебную воду, и въ монастыри; но тутъ его набожность пошатнулась и хотя въ монастырѣ продавали все, что полагается продавать при монастыряхъ: рыгаль, капли, ладонъ, крестики, картинки, онъ съ собой ничего не принесъ. Не купилъ парень даже книгъ и принесъ деньги назадъ нетронутыми.
Соня осталась въ монастырѣ.
Долго послѣ путешествія какая-то душевная пустота угнетала Михайлу. Только съ осени, когда начались въ селѣ вечерніе уроки, открылся для него новый рай...
Въ передней избѣ скрипнули доски, и грубый трескучій кашель Ильи Ивановича нарушилъ тишину темной избы.