задумываясь, рѣшилъ тоже посвятить наживѣ. Старшій Василій, благодаря ли первому натиску, или недостатку «гвоздиковъ», которые вышибло изъ его головы суровое воспитаніе бѣдности, былъ въ рукахъ старика послушнымъ орудіемъ. Средній же Антонъ, какъ говорится, уперся. Онъ настойчиво не захотѣлъ идти въ жизнь проторенной отцовской тропой, а сталъ искать свою дорогу.
А онъ, Михайла?.. Конечно, ему тоже не по душѣ всѣ эти «пить-ѣсть», «обуть-одѣть». Они не могутъ стать конечной цѣлью его жизни. А чего ему хочется?
Недавно еще все было ясно. Онъ мечталъ сдѣлаться монахомъ, подвижникомъ... Такъ, какъ было написано во всѣхъ «житіяхъ» и четьяхъ-минеяхъ... Ранней весной онъ ходилъ за совѣтомъ къ Ѳедору болящему... святому...
Всѣ говорятъ: онъ святой, потому что двадцать лѣтъ лежитъ на острыхъ полѣньяхъ. Михайлѣ вдругъ сдѣлалось смѣшно. Онъ вспомнилъ, какъ на урокѣ парни спросили Семена Петровича: «Правда ли, Ѳедоръ болящій святой?» A учитель, такъ походя, говоритъ на это: «возможно; я читалъ про одного святого: тоже тридцать пять лѣтъ жилъ въ пустынѣ одинъ одинешенекъ, и ничѣмъ не занимался, кромѣ какъ утромъ вползалъ на брюхѣ на высокую ropy, a вечеромъ съѣзжалъ назадъ, лежа на спинѣ». Да, теперь смѣхъ, а тогда, весной, понесъ Михайла къ этому «святому учителю жизни» наболѣвшій вопросъ ума и сердца. Съ одутловатымъ ли-
задумываясь, решил тоже посвятить наживе. Старший Василий, благодаря ли первому натиску, или недостатку «гвоздиков», которые вышибло из его головы суровое воспитание бедности, был в руках старика послушным орудием. Средний же Антон, как говорится, упёрся. Он настойчиво не захотел идти в жизнь проторённой отцовской тропой, а стал искать свою дорогу.
А он, Михайла?.. Конечно, ему тоже не по душе все эти «пить-есть», «обуть-одеть». Они не могут стать конечной целью его жизни. А чего ему хочется?
Недавно еще всё было ясно. Он мечтал сделаться монахом, подвижником... Так, как было написано во всех «житиях» и четьях-минеях... Ранней весной он ходил за советом к Фёдору болящему... святому...
Все говорят: он святой, потому что двадцать лет лежит на острых поленьях. Михайле вдруг сделалось смешно. Он вспомнил, как на уроке парни спросили Семёна Петровича: «Правда ли, Фёдор болящий святой?» A учитель, так походя, говорит на это: «возможно; я читал про одного святого: тоже тридцать пять лет жил в пустыне один-одинёшенек, и ничем не занимался, кроме как утром вползал на брюхе на высокую ropy, a вечером съезжал назад, лёжа на спине». Да, теперь смех, а тогда, весной, понёс Михайла к этому «святому учителю жизни» наболевший вопрос ума и сердца. С одутловатым ли-
