Для чего собственно созданъ человѣкъ, объ этомъ мы съ братомъ получили нѣкоторое понятіе довольно рано. Мнѣ, если не ошибаюсь, было лѣтъ десять, брату около восьми. Свѣдѣніе это было преподано намъ въ видѣ краткаго афоризма, или, по обстоятельствамъ, его сопровождавшимъ, скорѣе парадокса. Итакъ, кромѣ назначенія жизни, мы одновременно обогатили свой лексиконъ этими двумя греческими словами.
Было это приблизительно около полудня, знойнаго и тихаго іюньскаго дня. Въ глубокомъ молчаніи сидѣли мы съ братомъ на заборѣ, подъ тѣнью густого серебристаго тополя и держали въ рукахъ удочки, крючки которыхъ были опущены въ огромную бадью съ загнившей водой. О назначеніи жизни, въ то время, мы не имѣли еще даже отдаленнаго понятія, и, вѣроятно, по этой причинѣ, вотъ уже около недѣли любимымъ нашимъ занятіемъ было—сидѣть на заборѣ, надъ бадьей, съ опущенными въ нее крючками изъ простыхъ мѣдныхъ булавокъ и ждать, что вотъ-вотъ, по особой къ намъ милости судьбы—въ этой бадьѣ и на эти удочки клюнетъ у насъ „настоящая“, живая рыба.
Правда, уголокъ двора, гдѣ помѣщалась эта волшебная бадья, и самъ по себѣ, даже и безъ живой рыбы, представлялъ много привлекательнаго и заманчиваго. Среди садовъ, огородовъ, сараевъ, двориковъ, домовъ и флигелей, составлявшихъ совокупность близко извѣстнаго намъ мѣста,—этотъ уголокъ вырѣзался какъ-то такъ удобно, что никому и ни на что не былъ нуженъ; поэтому мы чувствовали себя полными его обладателями, и никто не нарушалъ здѣсь нашего одиночества.
Середину этого пространства, ограниченнаго съ двухъ сторонъ палисадникомъ и деревьями сада,—а съ двухъ другихъ пустыми стѣнами сараевъ, оставлявшими узкій проходъ,—занимала большая мусорная куча. Стоптанный лапоть, кѣмъ-то перекинутый черезъ крышу сарая, изломанное топорище, побѣлѣвшій кожаный башмакъ съ отогнувшимся кверху каблукомъ и безличная масса какихъ-то истлѣвшихъ предметовъ, потерявшихъ уже всякую индивидуальность,—нашли въ тихомъ углу вѣчный покой послѣ болѣе или менѣе бурной жизни за его предѣлами… На вершинѣ мусорной кучи валялся старый-престарый кузовъ какого-то фантастическаго экипажа, какихъ давно уже не бывало въ дѣйствительности,—т. е. въ каретникахъ, на дворахъ и на улицахъ. Это былъ какой-то призрачный обломокъ минувшихъ временъ, попавшій сюда, быть можетъ, еще до постройки окружающихъ зданій и теперь лежавшій на боку, съ приподнятой кверху осью, точно рука безъ кисти, которую калѣка показываетъ на паперти, чтобы разжалобить добрыхъ людей. На единственной половинкѣ единственной дверки сохранились еще остатки красокъ какого-то герба,—и единственная рука, закованная въ стальные нарамники и дѣржавшая мечъ, высовывалась непонятнымъ образомъ изъ тусклаго пятна, въ которомъ чуть рисовалось подобіе короны. Остальное все распалось, растрескалось, облупилось и облѣзло въ такой степени, что уже не ставило воображенію никакихъ прочныхъ преградъ; вѣроятно, поэтому старый скелетъ легко принималъ въ нашихъ глазахъ всѣ формы, всю роскошь и все великолѣпіе настоящей золотой кареты.
Когда намъ пріѣдались впечатлѣнія реальной жизни на большихъ дворахъ и въ переулкѣ,—то мы съ братомъ удалялись въ этотъ уединенный уголокъ, садились въ кузовъ,—и тогда начинались здѣсь чудеснѣйшія приключенія, какія только могутъ постигнуть людей, безразсудно пускающихся въ невѣдомый путь, далекій и опасный, въ такой чудесной и такой фантастической каретѣ. Мой братъ, по большей части, предпочиталъ болѣе дѣятельную роль кучера. Онъ бралъ въ руки кнутъ изъ ременного обрѣзка, найденнаго въ мусорной кучѣ,—затѣмъ серьезно и молча вынималъ изъ кузова два деревянныхъ пистолета, перекидывалъ черезъ плечо деревянное ружье и втыкалъ за поясъ огромную саблю, изготовленную моими руками изъ кровельнаго тесу. Видъ его, вооруженнаго такимъ образомъ съ головы до ногъ, настраивалъ тотчасъ же и меня на соотвѣтствующій ладъ, и затѣмъ, усѣвшись каждый на свое мѣсто, мы отдавались теченію нашей судьбы, не обмѣниваясь ни словомъ. Это не мѣшало намъ съ той же минуты испытывать общія опасности, приключенія и побѣды. Очень можетъ быть, конечно, что событія не всегда совпадали съ точки зрѣнія кузова и козелъ, и я предавался упоенію побѣды въ то самое время, какъ кучеръ чувствовалъ себя на краю гибели… Но это ничему, въ сущности, не мѣшало. Развѣ изрѣдка я принимался неистово палить изъ оконъ, когда кучеръ внезапно натягивалъ вожжи, привязанныя къ обломку дышла,—и тогда братъ говорилъ съ досадой:
— Что ты это, ей-Богу!.. Вѣдь это гостиница…
Тогда я пріостанавливалъ пальбу, выходилъ изъ кузова и извинялся передъ гостепріимнымъ трактирщикомъ въ причиненномъ безпокойствѣ, между тѣмъ какъ кучеръ распрягалъ лошадей, поилъ ихъ у бадьи, и мы предавались мирному, хотя и короткому отдыху въ одинокой гостиницѣ. Однако, случаи подобныхъ разногласій бывали тѣмъ рѣже, что я скоро отдавался полету чистой фантазіи, не требовавшей отъ меня внѣшнихъ проявленій. Должно быть, въ щеляхъ стараго кузова засѣли съ незапамятныхъ временъ,—выражаясь по нынѣшнему,—какія-то флюиды старинныхъ происшествій, которыя и захватывали насъ сразу въ такой степени, что мы могли, молча, почти не двигаясь и сохраняя созерцательный видъ, просидѣть на своихъ мѣстахъ отъ утренняго чаю до самаго обѣда. И въ этотъ промежутокъ отъ завтрака и до обѣда вмѣщались для насъ цѣлыя недѣли путешествій, съ остановками въ одинокихъ гостиницахъ, съ ночлегами въ полѣ, съ длинными просѣками въ черномъ лѣсу, съ дальними огоньками, съ угасающимъ закатомъ, съ ночными грозами въ горахъ, съ утренней зарей въ открытой степи, съ нападеніями свирѣпыхъ бандитовъ и, наконецъ, съ туманными женскими фигурами, еще ни разу не открывавшими лица изъ-подъ густого покрывала,—которыхъ мы, съ неопредѣленнымъ замираніемъ души, спасали изъ рукъ мучителей на радость или на горе въ будущемъ…
И все это вмѣщалось въ тихомъ уголкѣ, между садомъ и сараями, гдѣ, кромѣ бадьи, кузова и мусорной кучи—не было ничего… Впрочемъ, были еще лучи солнца, пригрѣвавшіе зелень сада и расцвѣчивавшіе палисадникъ яркими, золотистыми пятнами; были еще двѣ доски около бадьи и широкая лужа подъ ними. Затѣмъ, чуткая тишина, невнятный шопотъ листьевъ, сонное чириканіе какой-то птицы въ кустахъ и… странныя фантазіи, которыя, вѣроятно, росли здѣсь сами по себѣ, какъ грибы въ тѣнистомъ мѣстѣ,—потому что нигдѣ больше мы не находили ихъ съ такой легкостью, въ такой полнотѣ и изобиліи… Когда, черезъ узкій переулокъ и черезъ крыши сараевъ, долеталъ до насъ досадный призывъ къ обѣду или къ вечернему чаю,—мы оставляли здѣсь, вмѣстѣ съ пистолетами и саблями, наше фантастическое настроеніе, точно скинутое съ плечъ верхнее платье, въ которое наряжались опять тотчасъ по возвращеніи.
Однако, съ тѣхъ поръ, какъ брату пришла оригинальная мысль вырѣзать кривыя и узловатыя вѣтки тополя, навязать на нихъ бѣлыя нитки, навѣсить мѣдные крючки и попробовать запустить удочки въ таинственную глубину огромной бадьи, стоявшей въ углу дворика, для насъ на цѣлую недѣлю померкли всѣ прелести золотой кареты. Во-первыхъ, мы садились оба, въ самыхъ удивительныхъ позахъ, на верхней перекладинѣ палисадника, угломъ охватывавшаго бадью и у котораго мы предварительно обломали верхушки балясинъ. Во-вторыхъ, надъ нами качался серебристо-зеленый шатеръ тополя, переполнявшій окружающій воздухъ зеленоватыми тѣнями и бродячими солнечными пятнами. Въ-третьихъ, отъ бадьи отдѣлялся какой-то особенный запахъ, свойственный загнившей водѣ, въ которой уже завелась своя особенная жизнь, въ видѣ множества какихъ-то странныхъ существъ, вродѣ головастиковъ, только гораздо меньше… Какъ ни покажется это странно,—но запахъ этотъ казался намъ, въ сущности, пріятнымъ и прибавлялъ, съ своей стороны, нѣчто къ прелестямъ этого угла надъ бадьей…
Въ то время, какъ мы сидѣли по цѣлымъ часамъ на заборѣ, вглядываясь въ зеленоватую воду, изъ глубины бадьи то и дѣло подымались стайками эти странныя существа, напоминавшія собой гибкія мѣдныя булавки, головки которыхъ такъ тихо шевелили поверхность воды, между тѣмъ какъ хвостики извивались подъ ними, точно крошечныя змѣйки. Это былъ цѣлый особый мірокъ, подъ этою зеленою тѣнью, и, если сказать правду, въ насъ не было полной увѣренности въ томъ, что въ одинъ прекрасный мигъ поплавокъ нашей удочки не вздрогнетъ, не пойдетъ ко дну, и что послѣ этого который-нибудь изъ насъ не вытащитъ на крючкѣ серебристую, трепещущую живую рыбку. Разумѣется, разсуждая трезво, мы не могли бы не придти къ заключенію, что событіе это выходитъ за предѣлы возможнаго. Но мы вовсе не разсуждали трезво въ тѣ минуты, а просто сидѣли на заборѣ, надъ бадьей, подъ колыхавшимся и шептавшимъ зеленымъ шатромъ, въ сосѣдствѣ съ чудесной каретой, среди зеленоватыхъ тѣней, въ атмосферѣ полу-сна и полу-сказки…
Вдобавокъ, мы не имѣли тогда ни малѣйшаго понятія о назначеніи жизни…
Однажды, когда мы сидѣли такимъ образомъ, погруженные въ созерцаніе неподвижныхъ поплавковъ, съ глазами, прикованными къ зеленой глубинѣ бадьи,—изъ дѣйствительнаго міра, т. е. со стороны нашего дома проникъ въ нашъ фантастическій уголокъ непріятный и рѣзкій голосъ лакея Павла. Онъ, очевидно, приближался къ намъ и кричалъ:
— Панычи, панычи, э-эй! Идить бо до покою!
„Идти до покою“,—значило идти въ комнаты, что насъ на этотъ разъ нѣсколько озадачило. Во-первыхъ, почему это просто „до покою“, а не къ обѣду, который въ этотъ день, дѣйствительно, долженъ былъ происходить ранѣе обыкновеннаго, такъ какъ отецъ не уѣзжалъ на службу. Во-вторыхъ, почему зоветъ именно Павелъ, котораго посылалъ только отецъ въ экстренныхъ случаяхъ,—тогда какъ обыкновенно отъ имени матери звала насъ служанка Килимка. Въ-третьихъ, все это было намъ очень непріятно, какъ будто именно этотъ несвоевременный призывъ долженъ вспугнуть волшебную рыбу, которая какъ разъ въ эту минуту, казалось, уже плыветъ въ невидимой глубинѣ къ нашимъ удочкамъ. Наконецъ, Павелъ и вообще былъ человѣкъ слишкомъ трезвый, отчасти даже насмѣшливый, и его излишне серьезныя замѣчанія разрушили не одну нашу иллюзію.
Черезъ полъ-минуты этотъ Павелъ стоялъ, нѣсколько даже удивленный, на нашемъ дворикѣ, и смотрѣлъ на насъ, сильно сконфуженныхъ, своими серьезно-выпучѣнными и слегка глуповатыми глазами. Мы оставались въ прежнихъ позахъ, но это только потому, что намъ было слишкомъ совѣстно, да и некогда уже скрывать отъ него свой образъ дѣйствій. Въ сущности же, съ первой минуты появленія этой фигуры въ нашемъ мірѣ,—мы оба почувствовали съ особенной ясностью, что наше занятіе кажется Павлу очень глупымъ, что рыбу въ бадьяхъ никто не ловитъ, что въ рукахъ у насъ даже и не удочки, а простыя вѣтки тополя, съ мѣдными булавками, и что передъ нами только старая бадья съ загнившей водой.
— Э?—протянулъ Павелъ, приходя въ себя отъ первоначальнаго удивленія.—А що се вы робитѣ?
— Такъ…—отвѣтилъ братъ угрюмо.
Павелъ взялъ изъ моихъ рукъ удочку, осмотрѣлъ ее и сказалъ:
— Развѣ жъ это удилищѣ? Удилища надо дѣлать изъ орѣшника.
Потомъ пощупалъ нитку и сообщилъ, что нуженъ тутъ конскій волосъ, да его еще нужно заплести умѣючи; потомъ обратилъ вниманіе на булавочные крючки и объяснилъ, что надъ такимъ крючкомъ, безъ зазубрины, даже и въ пруду рыба только смѣется. Стащитъ червяка и уйдетъ. Наконецъ, подойдя къ бадьѣ, онъ тряхнулъ ее слегка своей сильной рукой. Неизмѣримая глубина нашего зеленаго омута колыхнулась, помутнѣла, фантастическія существа жалобно заметались и исчезли, какъ бы сознавая, что ихъ міръ колеблется въ самыхъ устояхъ. Обнажилась часть дна,—простыя доски, облипшія какой-то зеленой мутью,—а снизу поднялись пузыри и сильный запахъ, который на этотъ разъ и намъ показался уже не особенно пріятнымъ.
— Воняетъ,—сказалъ Павелъ презрительно.—Отъ, идить до покою, панъ кличе.
— Зачѣмъ?
— Идить, то и побачите.
Я и до сихъ поръ очень ясно помню эту минуту столкновенія нашихъ иллюзій съ трезвою дѣйствительностью въ лицѣ Павла. Мы чувствовали себя совершенными дураками и намъ было совѣстно оставаться на верхушкѣ забора, въ позахъ рыбаковъ, но совѣстно также и слѣзать подъ серьезнымъ взглядомъ Павла. Однако, дѣлать было нечего. Мы спустились съ забора, бросивъ удочки какъ попало, и тихо побрели къ дому. Павелъ еще разъ посмотрѣлъ удочки, пощупалъ пальцами размокшія нитки, повелъ носомъ около бадьи, въ которой вода все еще продолжала бродить и пускать пузыри, и, въ довершеніе всего, толкнулъ ногой старый кузовъ. Кузовъ какъ-то жалко и безпомощно крякнулъ, шевельнулся, и еще одна доска вывалилась изъ него въ мусорную кучу…
Таковы были обстоятельства, предшествовавшія той минутѣ, когда нашему юному вниманію предложенъ былъ афоризмъ о назначеніи жизни и о томъ, для чего, въ сущности, созданъ человѣкъ…
У крыльца нашей квартиры, на мощеномъ дворѣ, толпилась куча народа. На нашемъ дворѣ было цѣлыхъ три дома, одинъ большой и два флигеля. Въ каждомъ жила особая семья, съ соотвѣтствующимъ количествомъ дворни и прислуги, не считая еще одинокихъ жильцовъ, вродѣ стараго холостяка пана Уляницкаго, нанимавшаго двѣ комнаты въ подвальномъ этажѣ большого дома. Теперь почти все это населеніе высыпало на дворъ и стояло на солнопекѣ, у нашего крыльца. Мы испуганно переглянулись съ братомъ, разыскивая въ своемъ прошломъ какой-нибудь проступокъ, который подлежалъ бы такому громкому и публичному разбирательству. Однако, отецъ, сидѣвшій на верхнихъ ступенькахъ, среди привилегированной публики, повидимому, находился въ самомъ благодушномъ настроеніи. Рядомъ съ отцомъ вилась струйка синяго дыма, что означало, что тутъ же находится полковникъ Дударевъ, военный докторъ. Немолодой, расположенный къ полнотѣ, очень молчаливый,—онъ пользовался во дворѣ репутаціей человѣка необыкновенно ученаго, а его молчаливость и безкорыстіе снискали ему общее уваженіе, къ которому примѣшивалась доля страха, какъ къ явленію, для средняго обывателя не вполнѣ понятному… Иногда, среди другихъ фантазій, мы любили воображать себя докторомъ Дударевымъ, и если я замѣчалъ, что братъ сидитъ на крыльцѣ или на скамейкѣ, съ вишневой палочкой въ зубахъ, медленно раздуваетъ щеки и тихо выпускаетъ воображаемый дымъ,—я зналъ, что его не слѣдуетъ тревожить. Кромѣ вишневой палочки, требовалось еще особеннымъ образомъ наморщить лобъ, отчего глаза сами собой немного тускнѣли, становились задумчивы и какъ будто печальны. А затѣмъ уже можно было сидѣть на солнцѣ, затягиваться воображаемымъ дымомъ изъ вишневой вѣтки и думать что-то такое особенное, что, вѣроятно, думалъ про себя добрый и умный докторъ, молча подававшій помощь больнымъ и молча сидѣвшій съ трубкой въ свободное время. Какія это собственно были мысли, сказать трудно; прежде всего онѣ были важны и печальны, а затѣмъ, вѣроятно, все-таки довольно пріятны, судя по тому, что имъ можно было предаваться по долгу…
Кромѣ отца и доктора, среди другихъ лицъ,—мнѣ бросилось въ глаза красивое и выразительное лицо моей матери. Она стояла въ бѣломъ передникѣ, съ навернутыми рукавами, очевидно, только что оторванная отъ вѣчныхъ заботъ по хозяйству. Насъ у нея было шестеро, и на ея лицѣ ясно виднѣлось сомнѣніе: стоило ли выходить сюда въ самый разгаръ хлопотливаго дня. Однако, скептическая улыбка видимо сплывала съ ея красиваго лица, и въ синихъ глазахъ уже мелькало какое-то испуганное сожалѣніе, обращенное къ предмету, стоявшему среди толпы, у крыльца…
Это была небольшая, почти игрушечная телѣга, въ которой какъ-то странно,—странно почти до болѣзненнаго ощущенія отъ этого зрѣлища,—помѣщался человѣкъ. Голова его была большая, лицо блѣдно, съ подвижными, острыми чертами и большими, проницательными бѣгающими глазами. Туловище было совсѣмъ маленькое, плечи узкія, груди и живота не было видно изъ-подъ широкой, съ сильной просѣдью бороды, а руки я напрасно разыскивалъ испуганными глазами, которые, вѣроятно, были открыты такъ-же широко, какъ и у моего брата. Ноги страннаго существа, длинный и тонкія, какъ будто не умѣщались въ телѣжкѣ, и стояли на землѣ, точно длинныя лапки паука. Казалось, онѣ принадлежали одинаково этому человѣку, какъ и телѣжкѣ, и все вмѣстѣ какимъ-то безпокойнымъ, раздражающимъ пятномъ рисовалось подъ яркимъ солнцемъ, точно въ самомъ дѣлѣ какое-то паукообразное чудовище, готовое внезапно кинуться на окружившую его толпу.
— Идите, идите, молодые люди, скорѣе… Вы имѣете случай увидѣть интересную игру природы,—фальшиво-ласкающимъ голосомъ сказалъ намъ панъ Уляницкій, проталкиваясь за нами черезъ толпу.
Панъ Уляницкій былъ старый холостякъ, появившійся на нашемъ дворѣ Богъ вѣсть откуда. Каждое утро, въ извѣстный часъ и даже въ извѣстную минуту, его окно открывалось, и изъ него появлялась сначала красная ермолка съ кисточкой, потомъ вся фигура въ халатѣ… Кинувъ безпокойный взглядъ на сосѣднія окна (нѣтъ ли гдѣ барышенъ),—онъ быстро выходилъ изъ окна, прикрывая что-то полой халата, и исчезалъ за угломъ. Въ это время мы стремглавъ кидались къ окну, чтобы заглянуть въ его таинственную квартирку. Но это почти никогда не удавалось, такъ какъ Уляницкій быстро, какъ-то крадучись, появлялся изъ-за угла, мы кидались вразсыпную, а онъ швырялъ въ насъ камнемъ, палкой, что попадало подъ руку. Въ полдень онъ появлялся одѣтымъ съ иголочки и очень любезно, какъ ни въ чемъ не бывало, заговаривалъ съ нами, стараясь навести разговоръ на жившихъ во дворѣ невѣстъ. Въ это время въ голосѣ его звучала фальшивая ласковость, которая всегда какъ-то рѣзала намъ уши…
— Уважаемые господа, обыватели и добрые люди!—заговорилъ вдругъ какимъ-то носовымъ голосомъ высокій субъектъ, съ длинными усами и безпокойными, впалыми глазами, стоявшій рядомъ съ телѣжкой.—Такъ какъ, повидимому, съ прибытіемъ этихъ двухъ молодыхъ людей, дай имъ Богъ здоровья на радость почтеннымъ родителямъ… всѣ теперь въ сборѣ, то я могу объяснить уважаемой публикѣ, что передъ нею находится феноменъ, или, другими словами, чудо натуры, шляхтичъ изъ Заславскаго повѣта Янъ Криштофъ Залускій. Какъ видите, у него совершенно нѣтъ рукъ и не было отъ рожденія.
Онъ скинулъ съ феномена курточку, въ которую легло было бы одѣть ребенка, потомъ разстегнулъ воротъ рубахи. Я зажмурился,—такъ рѣзко и болѣзненно ударило мнѣ въ глаза обнаженное уродство этихъ узкихъ плечъ, совершенно лишенныхъ даже признаковъ рукъ.
— Видѣли?—повернулся долгоусый къ толпѣ, отступая отъ телѣжки, съ курткой въ рукахъ.
— Безъ обману…—добавилъ онъ,—безъ всякаго ошуканьства…—И его безпокойные глаза обѣжали публику съ такимъ видомъ, какъ будто онъ не особенно привыкъ къ довѣрію со стороны своихъ ближнихъ.
— И однако, уважаемые господа, сказанный феноменъ, родственникъ мой, Янъ Залускій—человѣкъ очень просвѣщенный. Голова у него лучше, чѣмъ у многихъ людей съ руками. Кромѣ того, онъ можетъ исполнять все, что обыкновенные люди дѣлаютъ съ помощью рукъ. Янъ, прошу тебя покорно: поклонись уважаемымъ господамъ.
Ноги феномена пришли въ движеніе, при чемъ толпа шарахнулась отъ неожиданности. Не прошло и нѣсколькихъ секундъ, какъ съ правой ноги, при помощи лѣвой, былъ снятъ сапогъ. Затѣмъ нога поднялась, захватила съ головы феномена большой порыжѣлый картузъ, и онъ съ насмѣшливой галантностью приподнялъ картузъ надъ головой. Два черныхъ, внимательныхъ глаза остро и насмѣшливо впились въ уважаемую публику.
— Господи, Боже!.. Іисусъ-Марія… Да будетъ похвалено имя Господне,—пронеслось на разныхъ языкахъ въ толпѣ, охваченной брезгливымъ испугомъ, и только одинъ лакей Павелъ загоготалъ въ заднемъ ряду такъ нелѣпо и громко, что кто-то изъ дворни счелъ нужнымъ толкнуть его локтемъ въ бокъ. Послѣ этого все стихло. Черные глаза опять внимательно и медленно прошли по нашимъ лицамъ, и феноменъ произнесъ среди тишины яснымъ, хотя слегка дребезжавшимъ голосомъ:
— Обойди!
Долгоусый субъектъ какъ-то замялся, точно считалъ приказъ преждевременнымъ. Онъ кинулъ на феномена нерѣшительный взглядъ, но тотъ, уже раздраженно, повторилъ:
— Ты глупъ… обойди!..
Полковникъ Дударевъ пустилъ клубъ дыма и сказалъ:
— Однако, почтенный феноменъ, вы, кажется, начинаете съ того, чѣмъ надо кончать.
Феноменъ быстро взглянулъ на него, какъ будто съ удивленіемъ, и затѣмъ еще настойчивѣе повторилъ долгоусому:
— Обойди, обойди!
Мнѣ казалось, что феноменъ посылаетъ долгоусаго на какія-то враждебныя дѣйствія. Но тотъ только снялъ съ себя шляпу и подошелъ къ лѣстницѣ, низко кланяясь и глядя какъ-то вопросительно, какъ бы сомнѣваясь. На лѣстницѣ болѣе всего подавали женщины: на лицѣ матери я увидѣлъ при этомъ такое выраженіе, какъ будто она все еще испытываетъ нервную дрожь; докторъ тоже бросилъ монету. Уляницкій смѣрилъ долгоусаго негодующимъ взглядомъ и затѣмъ сталъ безпечно смотрѣть по сторонамъ. Среди дворни и прислуги не подалъ почти никто. Феноменъ внимательно слѣдилъ за сборомъ, потомъ тщательно пересчиталъ ногами монеты и поднялъ одну изъ нихъ кверху, иронически поклонившись Дудареву.
— Панъ докторъ… Очень хорошо… благодарю васъ.
Дударевъ равнодушно выпустилъ очень длинную струйку дыма, которая распустилась султаномъ на нѣкоторомъ разстояніи, но мнѣ почему-то показалось, что ему досадно, или онъ чего-то слегка застыдился.
— А! то есть удивительное дѣло,—сказалъ своимъ фальшивымъ голосомъ панъ Уляницкій,—удивительно, какъ онъ узналъ, что вы—докторъ (Дударевъ былъ въ штатскомъ пиджакѣ и бѣломъ жилетѣ, съ мѣдными пуговицами).
— О! Онъ знаетъ прошедшее, настоящее и будущее, а человѣка видитъ насквозь,—сказалъ съ убѣжденіемъ долгоусый, почерпнувшій, повидимому, значительную долю этой увѣренности въ удачномъ первомъ сборѣ.
— Да, я знаю прошедшее, настоящее и будущее,—сказалъ феноменъ, поглядѣвъ на Уляницкаго, и затѣмъ сказалъ долгоусому:—Подойди къ этому пану… Онъ хочетъ положить монету бѣдному феномену, который знаетъ прошедшее каждаго человѣка лучше, чѣмъ пять пальцевъ своей правой руки…
И всѣ мы съ удивленіемъ увидѣли, какъ панъ Уляницкій съ замѣшательствомъ сталъ шарить у себя въ боковомъ карманѣ. Онъ вынулъ мѣдную монету, подержалъ ее въ тонкихъ, слегка дрожавшихъ пальцахъ съ огромными ногтями и… все-таки опустилъ ее въ шляпу.
— Теперь продолжай,—сказалъ феноменъ своему провожатому. Долгоусый занялъ свое мѣсто и продолжалъ:
— Я вожу моего бѣднаго родственника въ телѣжкѣ потому, что ходить ему очень трудно. Бѣдный Янъ, дай я тебя подыму…
Онъ помогъ феномену подняться. Калѣка стоялъ съ трудомъ,—огромная голова подавляла это тѣло карлика. На лицѣ виднѣлось страданіе, тонкія ноги дрожали. Онъ быстро опустился опять въ свою телѣжку.
— Однако, онъ можетъ передвигаться и самъ.
Колеса телѣжки вдругъ пришли въ движеніе, дворня съ крикомъ разступилась; странное существо, перебирая по землѣ ногами и еще болѣе походя на паука,—сдѣлало большой кругъ и опять остановилось противъ крыльца. Феноменъ поблѣднѣлъ отъ усилія, и я видѣлъ теперь только два огромныхъ глаза, глядѣвшихъ на меня съ телѣжки…
— Ногами онъ чешетъ у себя за спиной и даже совершаетъ свой туалетъ.
Онъ подалъ феномену гребенку. Тотъ взялъ ее ногой, проворно расчесалъ широкую бороду и, опять поискавши глазами въ толпѣ,—послалъ ногой воздушный поцѣлуй экономкѣ домовладѣлицы, сидѣвшей у окна большого дома съ нѣсколькими „комнатными барышнями“. Изъ окна послышался визгъ, Павелъ фыркнулъ и опять получилъ тумака.
— Наконецъ, господа, ногою онъ крестится.
Онъ самъ скинулъ съ феномена фуражку. Толпа затихла. Калѣка поднялъ глаза къ небу, на мгновеніе лицо его застыло въ странномъ выраженіи. Напряженная тишина еще усилилась, пока феноменъ съ видимымъ трудомъ поднималъ ногу ко лбу, потомъ къ плечамъ и груди. Въ заднихъ рядахъ послышался почти истерическій женскій плачъ. Между тѣмъ, феноменъ кончилъ, глаза его еще злѣе прежняго обѣжали по лицамъ публики, и въ тишинѣ рѣзко прозвучалъ усталый голосъ:
— Обойди!
На этотъ разъ долгоусый обратился прямо къ рядамъ простой публики. Вздыхая, порой крестясь, кой-гдѣ со слезами, простые люди подавали свои крохи, кучера заворачивали полы кафтановъ, кухарки наскоро сбѣгали по кухнямъ и, проталкиваясь къ телѣжкѣ, совали туда свои подаянія. На лѣстницѣ преобладало тяжелое, не совсѣмъ одобрительное молчаніе. Впослѣдствіи я замѣчалъ много разъ, что простыя сердца менѣе чутки къ кощунству, хотя бы только слегка прикрытому обрядомъ.
— Панъ докторъ?..—вопросительно протянулъ феноменъ, но, видя, что Дударевъ только насупился, онъ направилъ долгоусаго къ Уляницкому и напряженно, съ какой-то злостью слѣдилъ за тѣмъ, какъ Уляницкій, видимо, противъ воли,—положилъ еще монету.
— Извините,—повернулся вдругъ феноменъ къ моей матери…—Человѣкъ кормится, какъ можетъ.
Въ его голосѣ была какая-то особенная, жалкая нота. Докторъ вдругъ выпустилъ безконечную струйку синяго дыма и, вынувъ серебряную монету, кинулъ ее на мостовую. Феноменъ поднялъ ее, поднесъ ко рту и сказалъ:
— Панъ докторъ, я отдамъ это первому бѣдняку, котораго встрѣчу… Повѣрьте слову Яна Залускаго. Ну, что же ты сталъ, продолжай,—накинулся онъ вдругъ на своего долгоусаго провожатаго.
Впечатлѣніе этой сцены еще нѣкоторое время держалось въ толпѣ, пока феноменъ принималъ ногами пищу, снималъ съ себя куртку и вдѣвалъ нитку въ иглу.
— Наконецъ, уважаемые господа, — провозгласилъ долгоусый торжественно:—ногами онъ подписываетъ свое имя и фамилію.
— И пишу поучительные афоризмы,—живо подхватилъ феноменъ.—Пишу поучительные афоризмы всѣмъ вообще или каждому желающему порознь, ногами, за особую плату, для душевной пользы и утѣшенія. Если угодно, уважаемые господа. Ну, Матвѣй, доставай канцелярію.
Долгоусый досталъ изъ сумки небольшую папку, феноменъ взялъ ногой перо и легко написалъ на бумагѣ свою фамилію: „Янъ Криштофъ Залускій, шляхтичъ-феноменъ изъ Заславскаго повѣта“.
— А теперь,—сказалъ онъ, насмѣшливо поворачивая голову,—кому угодно получить афоризмъ?.. Поучительный афоризмъ, уважаемые господа, отъ человѣка, знающаго настоящее, прошедшее и будущее…
Острый взглядъ феномена пробѣжалъ по всѣмъ лицамъ, останавливаясь то на одномъ, то на другомъ, точно гвоздь, который онъ собирался забить глубоко въ того, на комъ остановится его выборъ. Я никогда не забуду этой нѣмой сцены. Уродъ сидѣлъ въ своей телѣжкѣ, держа гусиное перо въ приподнятой правой ногѣ, какъ человѣкъ, ожидающій вдохновенія. Было что-то цинически каррикатурное во всей его фигурѣ и позѣ, въ саркастическомъ взглядѣ, какъ будто искавшемъ въ толпѣ свою жертву. Среди простой публики взглядъ этотъ вызывалъ тупое смятеніе, женщины прятались другъ за друга, то смѣясь, то какъ будто плача. Панъ Уляницкій, когда очередь дошла до него, растерянно улыбнулся и выразилъ готовность достать изъ кармана еще монету. Долгоусый проворно подставилъ шляпу… Феноменъ обмѣнялся взглядомъ съ моимъ отцомъ, скользнулъ мимо Дударева, почтительно поклонился матери, и внезапно я почувствовалъ этотъ взглядъ на себѣ…
— Подойди сюда, малецъ,—сказалъ онъ,—и ты тоже,—позвалъ онъ также брата.
Всѣ взгляды обратились на насъ, съ любопытствомъ или сожалѣніемъ. Мы рады были бы провалиться сквозь землю, но уйти было некуда; феноменъ пронизывалъ насъ черными глазами, а отецъ смѣялся:
— Ну, что-жъ, ступайте,—сказалъ онъ такимъ тономъ, какимъ порой приказывалъ идти въ темную комнату, чтобы отучить отъ суевѣрнаго страха.
И мы оба вышли съ тѣмъ-же чувствомъ содроганія, съ какимъ, исполняя приказъ, входили въ темную комнату… Маленькіе и смущенные, мы остановились противъ телѣжки, подъ взглядомъ страннаго существа, смѣявшимся намъ навстрѣчу. Мнѣ казалось, что онъ сдѣлаетъ надъ нами что-то такое, отъ чего намъ будетъ послѣ стыдно всю жизнь, стыдно въ гораздо большей степени, чѣмъ въ ту минуту, когда мы слѣзали съ забора подъ насмѣшливымъ взглядомъ Павла… Можетъ быть, онъ разскажетъ… но что же? Что-нибудь такое, что я сдѣлаю въ будущемъ, и всѣ будутъ смотрѣть на меня съ такимъ же содроганіемъ, какъ нѣсколько минутъ назадъ при видѣ его уродливой наготы… Глаза мои застилались слезами и, точно сквозь туманъ, мнѣ казалось, что лицо страннаго человѣка въ телѣжкѣ мѣняется, что онъ смотритъ на меня умнымъ, задумчивымъ и смягченнымъ взглядомъ, который становится все мягче и все страннѣе. Потомъ онъ быстро заскрипѣлъ перомъ, и его нога протянулась ко мнѣ съ бѣлымъ листкомъ, на которомъ чернѣла ровная, красивая строчка. Я взялъ листокъ и безпомощно оглянулся кругомъ.
— Прочитай,—сказалъ, улыбаясь, отецъ.
Я взглянулъ на отца, потомъ на мать, на лицѣ которой виднѣлось нѣсколько тревожное участіе, и механически произнесъ слѣдующую фразу:
— „Человѣкъ созданъ для счастья, какъ птица для полета“…
Я не сразу понялъ значеніе афоризма и только по благодарному взгляду, который мать кинула на феномена, понялъ, что все кончилось для насъ благополучно. И тотчасъ же опять раздался еще болѣе прежняго рѣзкій голосъ феномена:
— Обойди!
Долгоусый граціозно кланялся и подставлялъ шляпу. На этотъ разъ, я увѣренъ, больше всѣхъ дала моя мать. Уляницкій эмансипировался и только величественно повелъ рукой, показывая, что онъ и безъ того былъ слишкомъ великодушенъ. Послѣднимъ кинулъ монету въ шляпу мой отецъ.
— Хорошо сказано,—засмѣялся онъ при этомъ,—только, кажется, это скорѣе парадоксъ, чѣмъ поучительный афоризмъ, который вы намъ обѣщали.
— Счастливая мысль,—насмѣшливо подхватилъ феноменъ.—Это афоризмъ, но и парадоксъ вмѣстѣ. Афоризмъ самъ по себѣ, парадоксъ въ устахъ феномена… Ха-ха! Это правда… Феноменъ тоже человѣкъ, и онъ менѣе всего созданъ для полета…
Онъ остановился, въ глазахъ его мелькнуло что-то странное,—они какъ будто затуманились…
— И для счастья тоже…—прибавилъ онъ тише, какъ будто про себя. Но тотчасъ-же взглядъ его сверкнулъ опять холоднымъ открытымъ цинизмомъ.
— Га!—сказалъ онъ громко, обращаясь къ долгоусому.—Дѣлать нечего, Матвѣй: обойди почтенную публику еще разъ.
Долгоусый, успѣвшій надѣть свою шляпу и считавшій, повидимому, представленіе законченнымъ,—опять замялся. Повидимому, несмотря на сильно помятую фигуру и физіономію, не внушавшую ни симпатіи, ни уваженія,—въ этомъ человѣкѣ сохранялась доля застѣнчивости. Онъ нерѣшительно смотрѣлъ на феномена.
— Ты глупъ!—сказалъ тотъ жестко.—Мы получили съ уважаемыхъ господъ за афоризмъ, а тутъ оказался еще парадоксъ… Надо получить и за парадоксъ… За парадоксъ, почтенные господа!.. За парадоксъ бѣдному шляхтичу-феномену, который кормитъ ногами многочисленное семейство…
Шляпа обошла еще разъ по крыльцу и по двору, который къ тому времени наполнился публикой чуть не со всего переулка.
Послѣ обѣда я стоялъ на крыльцѣ, когда ко мнѣ подошелъ братъ.
— Знаешь что,—сказалъ онъ,—этотъ… феноменъ… еще здѣсь.
— Гдѣ?
— Въ людской. Мама позвала ихъ обоихъ обѣдать… И долгоусый тоже. Онъ его кормитъ съ ложки…
Въ эту самую минуту изъ-за угла нашего дома показалась худощавая и длинная фигура долгоусаго. Онъ шелъ, наклонясь, съ руками назади, и тащилъ за собою телѣжку, въ которой сидѣлъ феноменъ, подобравши ноги. Проѣзжая мимо флигелька, гдѣ жилъ военный докторъ,—онъ серьезно поклонился по направленію къ окну, изъ котораго попыхивалъ по временамъ синій дымокъ докторской трубки, и сказалъ долгоусому: „ну, ну, скорѣе!“ Около низкихъ оконъ Уляницкаго, занавѣшенныхъ и уставленныхъ геранью, онъ вдругъ зашевелился и крикнулъ:
— До свиданья, благодѣтель… Я знаю прошедшее, настоящее и будущее, какъ пять пальцевъ моей правой руки… которой у меня, впрочемъ, нѣтъ… ха-ха! Которой у меня нѣтъ, милостивый мой благодѣтель… Но это не мѣшаетъ мнѣ знать прошедшее, настоящее и будущее!
Затѣмъ телѣжка выкатилась за ворота…
Какъ будто сговорившись, мы съ братомъ бѣгомъ обогнули флигель и вышли на небольшой задній дворикъ за домами. Переулокъ, обогнувъ большой домъ, подходилъ къ этому мѣсту, и мы могли здѣсь еще разъ увидѣть феномена. Дѣйствительно, черезъ полъ-минуты въ переулкѣ показалась долговязая фигура, тащившая телѣжку. Феноменъ сидѣлъ, опустившись. Лицо у него казалось усталымъ, но было теперь проще, будничнѣе и пріятнѣе.
Съ другой стороны, навстрѣчу, въ переулокъ вошелъ старый нищій, съ дѣвочкой лѣтъ восьми. Долгоусый кинулъ на нищаго взглядъ, въ которомъ на мгновеніе отразилось безпокойство, но тотчасъ же онъ принялъ беззаботный видъ, сталъ безпечно глядѣть по верхамъ и даже какъ-то некстати и фальшиво затянулъ вполголоса пѣсню. Феноменъ наблюдалъ всѣ эти наивныя эволюціи товарища, и глаза его искрились саркастической усмѣшкой.
— Матвѣй!—окликнулъ онъ, но такъ тихо, что долгоусый только прибавилъ шагу.
— Матвѣй!
Долгоусый остановился, посмотрѣлъ на феномена и какъ-то просительно произнесъ:
— А! Ей-Богу, глупство!..
— Доставай,—кратко сказалъ феноменъ.
— Ну!
— Доставай.
— Ну-у?— совсѣмъ жалобно протянулъ долгоусый, однако, полѣзъ въ карманъ.
— Не тамъ,—сказалъ холодно феноменъ.—Сороковецъ доктора у тебя въ правомъ карманѣ… Дѣдушка, постой на минуту.
Нищій остановился, снялъ шляпу и уставился въ него своими выцвѣтшими глазами. Долгоусый, съ видомъ человѣка, смертельно оскорбленнаго, досталъ серебряную монету и кинулъ въ шляпу старика.
— Дьяволъ васъ тутъ носитъ, дармоѣдовъ,—пробормоталъ онъ, принимаясь опять за дышло. Нищій кланялся, держа шляпу въ обѣихъ рукахъ. Феноменъ захохоталъ, откинувъ голову назадъ… Телѣжка двинулась по переулку, приближаясь къ намъ.
— А ты сегодня въ добромъ гумо̀рѣ,—угрюмо и язвительно сказалъ долгоусый.
— А что?—съ любопытствомъ сказалъ феноменъ.
— Такъ… пишешь пріятные афоризмы и раздаешь голодранцамъ по сороковцу… Какой, подумаютъ люди, счастливецъ!
Феномепъ захохоталъ своимъ рѣзкимъ смѣхомъ, отъ котораго у меня что-то прошло по спинѣ, и потомъ сказалъ:
— Ха! Надо себѣ позволить иногда… при томъ же ничего не потеряли… Ты видишь, и пріятные афоризмы иногда дѣлаютъ сборъ. У тебя двѣ руки, но твоя голова ничего не стоитъ, бѣдный Матвѣй!.. Человѣкъ созданъ для счастья, только счастье не всегда создано для него. Понялъ? У людей бываютъ и головы, и руки. Только мнѣ забыли приклеить руки, а тебѣ по ошибкѣ поставили на плечи пустую тыкву… Ха! Это непріятно для насъ, однако, не измѣняетъ общаго правила…
Подъ конецъ этой рѣчи, непріятныя ноты въ голосѣ феномена исчезли, и въ лицѣ появилось то самое выраженіе, съ какимъ онъ писалъ для меня афоризмъ. Но въ эту минуту телѣжка поровнялась съ тѣлъ мѣстомъ, гдѣ мы стояли съ братомъ, держась руками за балясины палисадника и уткнувъ лица въ просвѣты. Замѣтивъ насъ, феноменъ опять захохоталъ непріятнымъ смѣхомъ.
— А! лоботрясы! Пришли еще разъ взглянуть на феномена безплатно? Вотъ я васъ тутъ! У меня есть такіе-же племянники, я кормлю и сѣку ихъ ногами… Не хотите-ли попробовать?.. Это очень интересно. Ха-ха-ха! Ну, Богъ съ вами, не трону… Человѣкъ созданъ для счастья. Афоризмъ и парадоксъ вмѣстѣ, за двойную плату… Кланяйтесь доктору отъ феномена и скажите, что человѣку надо кормиться не тѣмъ, такъ другимъ, а это трудно, когда природа забыла приклеить руки къ плечамъ… А у меня есть племянники, настоящіе, съ руками… Ну, прощайте и помните: человѣкъ созданъ для счастья…
Телѣжка покатилась, но уже въ концѣ переулка феноменъ еще разъ повернулся къ намъ, кивнулъ головой кверху, на птицу, кружившуюся высоко въ небѣ, и крикнулъ еще разъ:
— Созданъ для счастья. Да, созданъ для счастья, какъ птица для полета.
Затѣмъ онъ исчезъ за угломъ, а мы съ братомъ долго еще стояли, съ лицами между балясинъ, и смотрѣли то на пустой переулокъ, то на небо, гдѣ, широко раскинувъ крылья, въ высокой синевѣ, въ небесномъ просторѣ, вся залитая солнцемъ, продолжала кружиться и парить большая птица…
А потомъ мы пошли опять въ свой уголъ, добыли удочки и принялись было въ молчаніи поджидать серебристую рыбу въ загнившей бадьѣ…
Но теперь это почему-то не доставляло намъ прежняго удовольствія. Отъ бадьи несло вонью, ея глубина потеряла свою заманчивую таинственность, куча мусора, какъ-то скучно освѣщенная солнцемъ, какъ бы распалась на свои составныя части, а кузовъ казался дрянной старой рухлядью…
Ночью оба мы спали плохо, вскрикивали и плакали безъ причины. Впрочемъ, причина была: въ дремотѣ обоимъ намъ являлось лицо феномена и его глаза, то холодные и циничные, то подернутые внутренней болью…
Мать вставала и крестила насъ, стараясь этимъ защитить своихъ дѣтей отъ перваго противорѣчія жизни, острой занозой вонзившагося въ дѣтскіе сердца и умы…
1894 г.