Для чего собственно созданъ человѣкъ, объ этомъ мы съ братомъ получили нѣкоторое понятіе довольно рано. Мнѣ, если не ошибаюсь, было лѣтъ десять, брату около восьми. Свѣдѣніе это было преподано намъ въ видѣ краткаго афоризма, или, по обстоятельствамъ, его сопровождавшимъ, скорѣе парадокса. Итакъ, кромѣ назначенія жизни, мы одновременно обогатили свой лексиконъ этими двумя греческими словами.
Было это приблизительно около полудня, знойнаго и тихаго іюньскаго дня. Въ глубокомъ молчаніи сидѣли мы съ братомъ на заборѣ, подъ тѣнью густого серебристаго тополя и держали въ рукахъ удочки, крючки которыхъ были опущены въ огромную бадью съ загнившей водой. О назначеніи жизни, въ то время, мы не имѣли еще даже отдаленнаго понятія, и, вѣроятно, по этой причинѣ, вотъ уже около недѣли любимымъ нашимъ занятіемъ было—сидѣть на заборѣ, надъ бадьей, съ опущенными въ нее крючками изъ простыхъ мѣдныхъ булавокъ и ждать, что вотъ-вотъ, по особой къ намъ милости судьбы—въ этой бадьѣ и на эти удочки клюнетъ у насъ „настоящая“, живая рыба.
Правда, уголокъ двора, гдѣ помѣщалась эта волшебная бадья, и самъ по себѣ, даже и безъ живой рыбы, представлялъ много привлекательнаго и заманчиваго. Среди садовъ, огородовъ, сараевъ, двориковъ, домовъ и флигелей, составлявшихъ совокупность близко извѣстнаго намъ мѣста,—этотъ уголокъ вырѣзался какъ-то такъ удобно, что никому и ни на что не былъ нуженъ; поэтому мы чувствовали себя полными его обладателями, и никто не нарушалъ здѣсь нашего одиночества.
