Содержание: Политика ведомства. Общее направление, роль политических взглядов при назначениях. Назначения. Затворницкий, Лагода, Хлодовский. Их характеристика. «Твердое направление». Отправление правосудия в стране и министерство юстиции. Прокурорский надзор. Дело Распутина — Гусевой. Руководящие указания из центра. Роль Распутина в министерстве юстиции. Кандидатура Веревкина на пост министра юстиции. Взгляд министерства юстиции на возможность помилования до суда уголовных преступников. Помилование по делам впорядке частного обвинения. Категория дел излюбленных. Дела провокаторов. Помилование через доклад министра внутренних дел. Помилование лиц, обвиняемых в изнасиловании и растлении. Отношения Щегловитова и Распутина. Предстательство за осужденных. Дело Холодовского и дело о беспорядках в г. Новороссийске. Дело Бейлиса. Дело Шорниковой. Дело о Ленской забастовке. Дело Ишера. Категория Секретных дел и их ведение. Министерство юстиции и союз русского народа. Случай с товарищем прокурора Ненарокомовым.
Председатель. — С какого по какое время вы, А. Н. Веревкин, изволили быть товарищем министра юстиции?
Веревкин. — С 1 января 1910 г. по 1 января 1917 г.
Председатель. — Какой пост вы занимали до этого времени?
Веревкин. — Я был директором первого департамента, а перед этим старшим юрисконсультом.
Председатель.— Директором первого департамента, заведующего законодательной частью?
Веревкин. — Да.
Председатель. — Вы изволили быть товарищем министров И. Г. Щегловитова, А. А. Хвостова, А. А. Макарова и Н. А. Добровольского?
Веревкин. — При Добровольском я был всего, кажется, дней десять.
Председатель. — Я позволю себе задать вам следующий вопрос из вашей деятельности по министерству юстиции: каково было отношение министра и его ближайших сотрудников к делу отправления правосудия в стране, к вопросу о переменах в личном составе, а также к вопросам, примыкающим к этим основным, в области политики ведомства?
Веревкин. — К вопросам личного состава я имел весьма небольшое отношение, потому что, как директор первого департамента, стоял совершенно вне их ведения. Как товарищ министра, я их, конечно, касался, но только спорадически, то-есть в тех случаях, когда министр уезжал и передавал мне управление ведомством.
Председатель. — Как один из ближайших сотрудников министра, вы не могли не знать взгляда министра, определявшего политику министерства в этом отношении.
Веревкин. — Да, конечно, но мне очень трудно конкретно ответить на это, потому что, насколько я могу судить, при передвижениях и назначениях в ведомстве министерство руководилось раньше всего данными пользы дела.
Председатель. — Каким признакам должны были удовлетворять лица, чтобы отвечать тому, что министр и руководители министерства понимали под пользой дела?
Веревкин.— Большой работоспособностью и полной добропорядочностью в смысле нравственном и в смысле, скажем, материальном. Но я должен оговориться — бывали ошибки, и далеко не все из тех назначений, которые состоялись за время моей службы в центральном управлении министерства юстиции, лично мне казались удачными.
Председатель. — Я хотел бы удержать ваше внимание исключительно на принципах, которыми вы руководились. Вы изволили сказать: работоспособность, — это признак технический, вы изволили сказать: добропорядочность, — но это признак отрицательный. Какие должны быть, по существу, люди, самый взгляд министра в этом отношении не может быть неизвестен, да он его и не скрывал, вероятно, и вы были об этом взгляде осведомлены и им руководились?
Веревкин. — Мне не приходилось руководиться потому, что я не имел голоса в этих вопросах, сплошь и рядом узнавая о назначениях, даже на очень высокие посты, как, например, старшего председателя или прокурора палаты, после того, как эти назначения уже состоялись.
Председатель. — Как товарищу министра вам приходилось говорить иногда с кафедры Государственной Думы, где вы высказывались не только по частным вопросам, но также и по вопросам общей политики ведомства?
Веревкин. — Как же.
Председатель. — Это указывает, что, казалось бы, вами может быть дан ответ на мой общий вопрос.
Веревкин. — Если вы его немного конкретизируете, я смогу ответить.
Председатель. — Общее направление заключается в выборе людей, критерии выборов и понимании вами пользы дела. Кто из значительного количества добропорядочных людей, в силу общего взгляда на дело правосудия в стране, продвигался в первые ряды судебного ведомства?
Веревкин. — Если вам угодно поставить вопрос, принимали ли при назначениях во внимание политические взгляды, то я должен ответить, что да.
Председатель. — Какие из политических взглядов принимались во внимание?
Веревкин. — Например, участником движений 1905—1906 гг., из них очень многие потом получали назначения, и вся их деятельность в революционные годы не являлась крестом на их дальнейшую карьеру, но при вопросах о назначениях и повышениях к ним несомненно относились если не с подозрением, то с известной осторожностью.
Председатель. — Вы изволили на мой общий вопрос ответить отдельным примером, из которого, может быть, следует заключить, что к судье предъявлялись известные требования политических убеждений?
Веревкин. — Что предъявлялись определенные требования, я бы затруднился сказать, но что политические убеждения безусловно учитывались, это — да.
Председатель. — Политические убеждения какого рода?
Веревкин. — Политические убеждения левого направления.
Председатель. — Значит, движение по ведомству получали только лица правого направления, ибо признаки левого направления являлись признаками отрицательными?
Веревкин. — Больше всего ценились те, кто отправляли дело правосудия, не считаясь с политическими вожделениями и тенденциями.
Председатель. — Вы изволите говорить о сущем или о должном?
Веревкин. — Я говорю о том, что было, как общее начало. По крайней мере, я сам, два-три раза выступая в отсутствие И. Г. Щегловитова в Государственной Думе при рассмотрении сметы, проводил с кафедры именно эту точку зрения.
Председатель. — Из крупных фигур суда кто за время вашего пребывания в министерстве был выдвинут по признакам отсутствия политических убеждений?
Веревкин. — Например, Затворницкий; это выдающийся цивилист, насколько я знаю, он стоял вне политики, а между тем ценился очень высоко.
Председатель. — А еще?
Веревкин. — Затем…
Председатель. — Разве так мало у вас было крупных назначений, что вы затрудняетесь сказать. Я назову вам некоторых: Лагода, Хлодовский…
Веревкин.— Нет, назначение Лагоды и Холодовского я всегда считал очень неудачным, хотя их и нельзя ставить на одну доску, так как между ними огромная разница. Лагода — человек очень неглупый и работоспособный, но низкопоклонный в отношении старших, надменный и тяжелый в отношении подчиненных. Что касается Холодовского, то Щегловитов уже застал его на должности, если не ошибаюсь, старшего председателя или прокурора, палаты, да и Холодовский, насколько мне известно, даже не пользовался симпатиями Щегловитова. Лагода, напротив, должен сказать откровенно, был создан Щегловитовым, но и Щегловитов в последний год перед его увольнением и назначением в сенат высказался, что ему очень печально, но что с Лагодой надо-покончить.
Председатель. — Отчего же печально покончить с таким, низкопоклонным, как вы его охарактеризовали, судьей?
Веревкин. — Всегда тяжело сознаваться в своих ошибках. И. Г. Щегловитов считал Лагоду необычайно работоспособным, и это верно, но все другое, что обнаружилось в характере и поведении Лагоды, было, конечно, неожиданно.
Председатель. — Вы изволите знать знаменитую в летописях министерства юстиции отметку о «твердом направлении». Вам известно, что судья, чтобы продвинуться, должен был быть обозначен, как человек «твердого направления»?
Веревкин. — Да.
Председатель. — Что же понималось в ведомстве юстиции под. выражением «твердое направление»?
Веревкин. — Деятелем такого рода считался человек, который, не стремясь быть популярным в обществе и прессе, руководился исключительно интересами и пользой своего прямого назначения.
Председатель. — Как понималось прямое назначение?
Веревкин. — Прямое назначение — нелицеприятное отправление правосудия.
Председатель. — Скажите, пожалуйста, такой судья, как Лагода, считался судьей твердого направления?
Веревкин. — Да, считался.
Председатель. — Почему же твердость в некоторых случаях понималась вами, как идущая вразрез с требованиями общества. Разве общество стояло за судью зависимого, а вы стояли за судью независимого?
Веревкин. — Нет, общество стояло за судью независимого, но известное популярничание, известные, если можно так выразиться, жесты, известные шаги, которые направлены исключительно как бы в угоду окружающим.
Председатель. — Много было судей, стоявших на точке зрения, что шаблонное выражение «твердое направление» должно гарантировать от этого свойства или недостатка. Может быть понятие о «твердом направлении» значило и что-нибудь другое?
Веревкин. — То-есть твердое в смысле политическом?
Председатель. — Не знаю. Вы изволили служить в ведомстве, вы изволили признать, что характеристика лица «твердого направления» довольно часто была отметкой, дававшей возможность двигаться судье по службе. Я хотел бы знать целиком все ее содержание.
Веревкин. — В некоторых случаях понятие о твердом направлении совпадало с понятием правого направления, но понятие это было шире, так что под него подпадали и лица, стоящие вне политики, но совершенно исключались люди левого направления.
Председатель. — Что вам известно относительно вмешательства министерства юстиции в отправление правосудия в стране?
Веревкин. — Я затруднился бы употребить такой термин — вмешательство в отправление правосудия, — потому что то, что исходило, происходило в рамках законом установленного руководящего отношения министра юстиции к судебному ведомству. Все сводилось к словесным или письменным указаниям прокурорскому надзору, как органу министерства юстиции, и если происходило вступление в дело правосудия, то со стороны прокурорского надзора, исполняющего в данном случае указания, полученные им or центрального управления.
Председатель. — Казалось бы, что вступление лиц прокурорского надзора, являвшееся указанием из центра, должно было происходить в силу велений закона? Что же присовокуплялось к этим велениям закона, что вызывало вступление в дело лиц прокурорского надзора, т.-е. ваших агентов на местах?
Веревкин. — Прокурорский надзор имеет несомненно руководящее значение при производстве предварительных следствий, при производстве дознаний, и в этом отношении прокурорский надзор постоянно находился под надзором министерства юстиции и от министерства следовали по значительному числу дел те или, иные указания.
Председатель. — Вы изволили сказать, что это было в рамках законности, а затем вы изволили признать, что некоторые вступления в дела на местах происходили по распоряжению из центра. В чем же заключались самые указания?
Веревкин. — По заведенному порядку, по каждому возникающему делу от прокурорского надзора поступало сообщение и затем, по мере движения дела и развития следствия, поступали и дальнейшие донесения. В этом отношении министерство юстиции постоянно следило за каждым делом, о котором имелись сведения, и принимало, со своей стороны, все меры для ускорения следствия, внимательно наблюдало, не нужно ли чем-нибудь его дополнить, и если оказывалось, что прокурорский надзор допустил какое-либо…
Председатель. — Вы изволите на мой вопрос отвечать справкой из закона, но мы знаем пределы полномочий и соотношений функций генерал-прокурора и прокуроров на местах. Мне бы хотелось, путем вашего допроса, установить руководящее направление, о котором вы изволили высказаться. Чтобы облегчить, можно вам указать на первый попавшийся пример — 15 апреля 1914 г. г-жа Гусева пырнула ножом г-на Распутина, факт, имевший место в г. Тобольске[1]. Каково было отношение к этому делу со стороны министерства юстиции?
Веревкин. — Гусева была признана сумасшедшей?
Председатель. — Да,
Веревкин. — Я, откровенно говоря, не совсем твердо помню, но, кажется, это была не симуляция сумасшествия, а она, повидимому, действительно была сумасшедшей.
Председатель. — Что вы называете симуляцией сумасшествия? Эта женщина кричала: «Я в здравом уме и твердой памяти, я совершенно сознательно ударила его ножом!» При таком отношении лица, совершившего деяние, казалось бы, нельзя было говорить о симуляции; или это симуляция здоровья?
Веревкин. — Насколько мне помнится, она была в психиатрической больнице.
Председатель. — Каково было руководящее значение центра в этом и в ряде других дел? Мне хотелось бы слышать от вас некоторое обобщение: по каким делам давались руководящие указания, в какие дела вмешивалось министерство и в каком направлении были эти влияния?
Веревкин. — Руководящие указания давались почти по всем делам. Так что в этом отношении очень трудно сказать, чтобы они ограничивались исключительно делами, имеющими отношение к преступлениям государственным. По этим делам давались также руководящие указания при производстве следствия в отношении действий прокурорского надзора, но это делалось и по другим делам.
Председатель. — Гражданским и уголовным?
Веревкин. — По гражданским — нет.
Председатель. — Вы не помните годовую статистику уголовных дел на всем пространстве Российского государства?
Веревкин. — Нет, я затрудняюсь сказать.
Председатель. — Во всяком случае это десятки тысяч. И вы утверждаете, что по всем десяткам тысяч дел давались руководящие разъяснения?
Веревкин. — По громадному большинству дел в министерство поступали донесения, вызывавшие наблюдение за делом и дачу руководящих указаний.
Председатель. — Так что фактически, по вашему мнению, министерство наблюдало или руководило всей массой уголовных дел, которые велись на пространстве империи?
Веревкин. — Всей массой — нет, потому что в министерство доставлялись донесения прокурорского надзора по делам выдающегося интереса, или по важности самого преступления, или по лицам, замешанным в деле, но, кроме того, по многим делам министерство само затребовывало сведения об их положении. Была масса просителей, подававших прошения об ускорении следствия, они являлись толчком к тому, чтобы министерство само затребовывало сведения о положении дела и давало руководящие указания.
Председатель. — Что же относительно десятков, может быть, сотен тысяч дел могли давать руководящие указания ведомству из центра?
Веревкин. — В отношении огромной массы дел все сводилось к вопросу об ускорении, потому что больше всего просили об ускорении следствия, идя навстречу ходатайствам заинтересованных лиц, родственников или непосредственно привлеченных; министерство принимало меры к возможному ускорению хода дел.
Председатель. — Не находите ли вы, что такая переписка министерства юстиции по делам, требуя много времени, должна была являться большим тормозом в смысле разрешения самих дел?
Веревкин. — Да, иногда бывало, что на запрос об ускорении мы получали ответ, что дело уже кончено.
Председатель. — Так что деятельность соответственных частей министерства, уголовной и гражданской, сводилась к тому, чтобы ускорять работу на местах? Для ускорения же дел на местах в центре создавалась канцелярия со значительным составом?
Веревкин. — Для ускорения огромной массы дел общего типа, а затем по делам о выдающихся преступных деяниях. Тут министерство шло несколько далее, т.-е., помимо вопроса об ускорении, оно очень внимательно относилось к полноте следствия, к необходимости допроса такого-то свидетеля или расследования того или иного из невыясненных обстоятельств.
Председатель. — Позвольте считать в этом отношении ваш ответ уклонением.
Веревкин. — Я вовсе не желаю уклоняться.
Председатель. — Я себе не представляю, чтобы такой ответ мог быть дан на вопрос. Вот передо мной резолюция по тому же делу, по делу Гусевой, о покушении на убийство Распутина, резолюция центра — министра юстиции: «Обратить внимание прокурора палаты на необходимость особо тщательного переосвидетельствования Гусевой. Казалось бы, что освобождение ее не должно последовать до полного излечения от сумасшествия и не ранее, чем опасность больной для окружающих будет совершенно устранена». Я позволю себе просить вас расшифровать эту резолюцию и сказать, что, собственно говоря, имелось в виду в такой резолюции?
Веревкин. — Это дело я помню, но не могу вам сказать. То, что вы изволили прочитать, это бумаги на имя прокурора палаты?
Председатель. — Да, это из «наблюдательного производства прокурора омской судебной палаты, дело о покушении на убийство Григория Распутина 1914 г.». Вам непонятен смысл и значение такой резолюции министра?
Веревкин. — Я из этого вывожу заключение, что Гусева, очевидно, была освидетельствована два раза.
Председатель. — И признана здоровой?
Веревкин. — Подробностей не помню. У меня осталось впечатление, что она действительно была сумасшедшей, но я совершенно не помню, была ли она два раза освидетельствована и признана здоровой.
Председатель. — Гусева была признана больной и заключена в больницу. После этого родственники ее ходатайствовали об освобождении, в виду ее выздоровления. Суд, рассмотрев это ходатайство, постановил просить томский окружный суд освидетельствовать Гусеву, содержащуюся в настоящее время в томской окружной психиатрической лечебнице, для разрешения вопроса о состоянии умственных способностей. А затем директор томской больницы написал во 2-е уголовное отделение тобольского суда на запрос суда, что «Гусева проявляла симптомы психического возбуждения и повышенного религиозного настроения», а «в настоящее время у Хионии Гусевой нельзя обнаружить ни бредовых идей, ни галлюцинаций, и вообще она не обнаруживает симптомов какой-либо определенной формы душевной болезни, но в ее поведении можно отметить ясные черты истерической дегенерации и симптомы истерического характера, проявляющегося в сварливости, постоянных ссорах с окружающими, в необоснованных жалобах и в наклонностях к сутяжничеству. Однако, нужно заметить, что все эти симптомы в условиях больничного режима несколько сглаживаются и проявляются не особенно резко».
Веревкин. — Мне кажется, что эта бумажка от профессора томского университета написана чрезвычайно сбивчиво и содержит в себе какое-то противоречие, т.-е. из нее можно сделать заключение, что Гусева временно здорова, но есть ли это поправление ее здоровья окончательное или временное, сказать трудно.
Председатель. — Для того, чтобы спросить суд или врачей, временно или невременно выздоровление, для этого не нужно было вмешиваться центру. Это само собою подразумевалось.
Веревкин. — В данном случае, это указание на необходимость особой осторожности…
Председатель. — Что же, по всем обвинительным делам рекомендовалось обратить особое внимание или по чему-нибудь именно это дело остановило на себе внимание министерства юстиции?
Веревкин. — Очень многие дела останавливали на себе внимание, а это дело, конечно, по личности потерпевшего.
Председатель. — Откуда такое внимание к этой личности?
Веревкин. — Кажется, достаточно всем известно, какую роль эта личность играла.
Председатель. — Личность, которую вы считаете известной, играла какую-нибудь роль в деятельности министерства юстиции?
Веревкин. — Нет. Эта личность обращалась в министерство юстиции и к министрам юстиции, в частности, ко всем трем или четырем, главным образом, о помиловании того или иного лица, но при И. Г. Щегловитове эти обращения имели своим последствием только одно, а именно, что высочайший доклад составлялся по этим делам особенно подробно, с полным выяснением обстоятельства дела и указанием в большинстве случаев на невозможность удовлетворения ходатайства, поданного тем лицом, за спиной которого стоял Распутин. Очень трудно сейчас вам указать на целый ряд таких дел, но на одно, по которому этот господин обратился к Щегловитову, позвольте сослаться в виде примера, это — дело Шнеерсонов. Шнеерсоны обвинялись в том, что содействовали своим соплеменникам—евреям уклоняться от воинской повинности. Распутин по этому поводу обратился с короткой запиской: «Милой, дорогой, помоги если можно» и письмом от графа Ростовцева, указывавшего, что на дело обращено внимание государыни императрицы. По делу Шнеерсонов было несколько всеподданнейших докладов об оставлении прошения без последствий, и только уже при самом последнем докладе последовало личное повеление уменьшить срок наказания этого Шнеерсона, если не ошибаюсь, наполовину. Таких дел было очень много, и я еще раз безусловно подтверждаю, что обращения Распутина нисколько не принимались в уважение и вели только к тому, что по этим делам при писании всеподданнейшего доклада проявлялась особая осторожность.
Председатель. — Вы изволили подчеркнуть, что это вы говорите о Щегловитове?
Веревкин. — Да, но то же самое я могу сказать и про его ближайших преемников А. А. Хвостова и А. А. Макарова. При Добровольском я был слишком короткое время, но все же могу прямо сказать, что там было обратное отношение, например, дело Нахимова, по которому я давал подробное показание следователю.
Председатель. — Что же вам известно относительно этого дела?
Веревкин. — Это дело очень скверное по обстановке. Грозненский купец Нахимов, которому нужно было раздобыть удостоверение на право получения дозволительного свидетельства на производство разведки нефти, получил такое свидетельство задним числом, путем подкупа местного полицейского агента. Я не помню сейчас его фамилии. Это, кажется, был уездный начальник или помощник уездного начальника.
Председатель. — Но в чем же заключалось влияние Распутина на решение этого дела?
Веревкин. — Были письма, и затем в министерстве начали появляться типы, которых мы знали, не столько я, как ближе стоявшие к просителям вице-директора департаментов Лядов и Чаплин. Тут был некий Розеншильд-Паулин и еще кто-то такой. Одним словом, это были такие лица, что для нас было ясно, что за ними стоит Распутин. Нахимов подал ходатайство; при Хвостове его ходатайство было оставлено без последствий. Затем, при Макарове, его прошение поступило в министерство. Проситель не останавливался ни перед чем, чтобы добиться удовлетворения своего ходатайства, и, между прочим, зная, что я состою председателем правления попечительного комитета, образованного министерством юстиции и сенатом для помощи участникам и жертвам войны (у нас была идея устроить инвалидный дом и надо было для этого приобрести, по крайней мере, участок), Нахимов подослал ко мне одно лицо с заявлением, что если он получит помилование, то жертвует комитету огромный участок в Лесном, чуть не с четырьмя дачами. Я, конечно, его отправил. При Макарове был уже заготовлен доклад об оставлении прошения Нахимова без последствий. Доклад, однако, Макаров не успел передать. Он предполагал его послать, но как раз в тот день, когда у него должен был быть доклад, последовала его отставка. Добровольский же, который обращался по телефону с просьбой оказать содействие Шнеерсону, месяца за два перед тем, потребовал к себе это дело, и очень скоро доклад был переделан в смысле помилования. Это дело само по себе никакого интереса не представляет. Весь интерес этого дела в том, что за этим Нахимовым стоял Распутин.
Председатель. — Что вы подразумеваете, когда говорите, что не было никакого интереса?
Веревкин. — Не было никаких оснований, никаких данных к испрошению помилования.
Председатель. — Что же, Добровольский оказался осведомленным об этом деле еще до его доклада?
Веревкин. — Да, он, примерно, в конце октября обращался ко мне по телефону и, когда я ему заметил: «Николай Александрович, это дело мне очень хорошо известно, дело это скверное и, насколько я знаю, министр юстиции уже решил всеподданнейший доклад пустить на отклонение», а затем: «Николай Александрович, известно, ли вам, что за этим делом стоит Распутин?», Добровольский сказал: «Очень вам брагодарен, что вы мне сказали, значит забудьте о моем обращении к вам».
Председатель. — Это он говорил, будучи обер-прокурором?
Веревкин. — Нет, он не был обер-прокурором, он был сенатором.
Председатель. — Когда через несколько дней он был назначен, то сейчас же потребовал это дело?
Веревкин. — Очень скоро.
Председатель. — Что же, Розеншильд-Паулин, проводивший все распутинские дела в министерстве юстиции, появлялся при всех министрах: Щегловитове, Хвостове и Макарове?
Веревкин. — Я лично его не видел, но со слов Чаплина и Лядова узнал, что есть такой. Мне, кажется, что он появлялся при всех.
Председатель. — Вы сами никогда не встречали Распутина?
Веревкин. — Не только встречал, но он даже один раз явился ко мне на дачу. Я жил то лето в Левашове, и вот, в один прекрасный день Распутин является ко мне, т.-е. входит прямо в сад. Я вышел к нему, не приглашая его на дачу. В саду была скамейка, Распутин сел на нее и обратился ко мне с просьбой о Шнеерсоне, о котором я вам уже докладывал. Я ему прямо сказал, что это дело безнадежное. Я говорю: «Как же вы можете предполагать, что министр юстиции будет затруднять и утруждать внимание государя императора ходатайствами о таких господах, которые во время войны помогают уклоняться от воинской повинности?» — «Ты резонно говоришь, а все-таки очень уж просят, очень уж жалко их!». Я говорю: «Я передам дело министру юстиции, но убежден заранее, что если министр юстиции и доложит это государю, то только в смысле отклонения».
Председатель. — Распутин приехал к вам без всякого предупреждения?
Веревкин.— Да.
Председатель. — Как он вас нашел?
Веревкин. — Этого я не знаю.
Председатель. — Когда это было и при каком министре?
Веревкин. — Это было в 1915 г., при Щегловитове, но очень скоро после этого последовала отставка Щегловитова, так что доклад его по делу Шнеерсона пришелся на его последний всеподданнейший доклад.
Председатель. — Когда, вообще, всплывали предположений о вашем назначении на пост министра юстиции?
Веревкин. — При уходе Щегловитова.
Председатель. — И при уходе Макарова?
Веревкин. — Макарова? Нет, потому что тут мне могла предстоять другая кандидатура.
Председатель. — Какая?
Веревкин.— Министра внутренних дел.
Председатель. — А второй раз министра юстиции?
Веревкин. — Второй раз относительно минрстра юстиции, уже в февральские дни, т.-е. тогда, когда кн. Голицын совершенно убедился в невозможности оставлять в должностях и Протопопова и Добровольского, и когда он говорил: «У меня нет ни министра внутренних дел, ни министра юстиции».
Председатель. — Вы не можете припомнить, — относящиеся к последнему времени пребывания Щегловитова газетные сведения о вас, как о кандидате на пост министра юстиции, были до посещения вас Распутиным или после?
Веревкин. — Они бывали и до и после. В министерстве Распутин у меня ни разу не появлялся. Я говорю это потому, что один раз при А. А. Хвостове он был в министерстве, но это, кажется, было его единственное там появление.
Председатель. — Какой был взгляд министерства юстиции при Щегловитове на возможность помилования уголовных преступников до осуждения их судом в связи с 23 ст. основных законов?
Веревкин. — Первое и очень долгое время И. Г. Щегловитов признавал, и этого придерживалось министерство, что 23 ст. исключает возможность прекращения уголовных дел. Ведь, кажется, к этому сводится и освобождение от дальнейшего уголовного преследования лица привлеченного. Я бы затруднился сейчас сказать, с какого дела это началось, но затем взгляд Щегловитова несколько изменился, и были случаи применения, т.-е. прекращения уголовных дел до постановки их на суд, следовательно, вопреки первоначальному толкованию 23 ст. Таких случаев было мало, но они все-таки были. Я не могу сказать, под влиянием чего это произошло, но склонен думать, что здесь были личные указания, полученные Щегловитовым от государя.
Председатель. — Значит, юридически взгляд министерства на 23 ст. изменился, но фактически, в зависимости, как вы предполагаете от указания со стороны верховной власти, она стала применяться и в том и в другом смысле?
Веревкин. — Да, но, к сожалению, я не могу вспомнить, с какого дела это началось.
Председатель. — Может быть с дела Обриен-де-Ласси?
Веревкин. — Нет, не думаю, чтобы по этому делу могли последовать такие указания, и потом дело Обриен-де-Ласси было поставлено на суд.
Председатель. — Я имею в виду другое дело Обриен-де-Ласси, о незаконном браке.
Веревкин, — Я это дело помню, но думаю, что началось и не с этого дела.
Председатель. — Какой был взгляд министерства на возможность помилования лиц по делам, в порядке частного обвинения?
Веревкин. — Министерство признавало это невозможным.
Председатель. — Чем же тогда объясняется ряд случаев испрошения высочайшего помилования по делам этого рода?
Веревкин. — Мне кажется, что помилование в чистой форме по такого рода делам не испрашивалось. Обыкновенно, если по обстоятельствам дела оказывалось желательным, испрашивалось большое смягчение.
Председатель. — А ряд дел, например, Тагиева, Коваленко, Остапчука, Алексея де-Ливрона, дело Уманцев и некоторые другие, по которым было полное прекращение производства?
Веревкин. — Да, но это отдельные случаи.
Председатель. — Вы говорите отдельные случаи, но должно же быть в представлении министерства юстиции какое-нибудь для них законное основание?
Веревкин. — Вы меня первоначально спросили об общем взгляде министерства. Общий взгляд был такой, что по этим делам помилование испрашивалось и заменялось испрошением чрезвычайного смягчения. Вот, собственно, какое было общее положение. Что до исключительных дел, то эти дела не выражают собой общего взгляда министерства.
Иванов. — Что значит исключительные?
Председатель. — В чем их исключительность?
Веревкин. — В том, что было испрошено прекращение дела, т.-е. было допущено отступление от общего начала.
Иванов. — Всегда по особому ходатайству?
Веревкин. — Да, несомненно.
Иванов. — Посторонних лиц?
Веревкин. — В данном случае, может быть, были ходатайства со стороны потерпевших, со стороны осужденного.
Председатель. — Позвольте перейти к вопросу о помиловании лиц, уже осужденных, по докладу министра юстиции. Какой обыкновенно в министерстве был порядок в этом отношении? Не было ли определенной категории дел излюбленных, таких, по коим помилование несомненно испрашивалось?
Веревкин. — Какие же, например?
Председатель. — Вы не помните таких категорий? Я вам напомню обстоятельство, которое вы сейчас упускаете из виду: в министерстве даже существовали бланки с обоснованием помилования по некоторым делам, и эти формулы в бланках значились; они неизменно повторялись при представлении о помиловании. Министерство юстиции чувствовало какую-то слабость по отношению к некоторым делам или, может быть, силу, я не знаю.
Веревкин. — Например?
Председатель. — Вы не помните?
Веревкин. — Я хотел одну такую категорию назвать: «Дела об осужденных», которые в том же 1905 году проявили контрреволюционную деятельность.
Председатель. — В чем проявлялась их контр-революционная деятельность, и что вы понимаете под контр-революционной деятельностью?
Веревкин. — Одна категория — те, кто, содействуя во время аграрных беспорядков успокоению местных крестьянских масс, боролись с ними. Чины полиции, например, которые почти все принимали в этом участие, и если допустили какие-нибудь эксцессы т.-е. превышение власти, то судились, и затем возбуждали ходатайства о помиловании, при чем всегда учитывалась их роль в 1905 году при подавлении аграрных беспорядков.
Председатель. — Это деятельность контр-революционная?
Веревкин. — Вернее, не контр-революционная, а борьба с аграрными беспорядками.
Председатель. — Разве вы были так мало осведомлены в делах вашего министерства, что вас затрудняет определение категории дел совершенно очевидных по такому формальному признаку, как наличность особых печатных бланков?
Веревкин. — Я таких печатных бланков не знаю.
Председатель. — Будем говорить не о бланках, а о категориях дел.
Веревкин. — Т.-е. это гранки, так называемые, по ведомостям.
Председатель. — Будем говорить о категориях дел по существу.
Веревкин. — Но в каждом деле, несомненно, принимались во внимание и все остальные обстоятельства дела. Так что трудно сказать, чтобы был предрешен исход известной категории дел. Но обстоятельство, на котором я сейчас остановился, — участие в подавлении аграрных беспорядков, — всегда принималось во внимание.
Председатель. — К этой контр-революционной деятельности нужно отнести также дела обвиняемых в еврейских погромах, полицейских и тюремщиков, совершавших насилие и истязание и даже убийства при исполнении служебных обязанностей? Обе эти категории лиц миловались без исключения?
Веревкин. — Я затруднился бы сказать, что без исключения, я ведь говорил о помиловании только полицейских, допустивших превышение власти при подавлении аграрных беспорядков.
Председатель. — Это проверено, так что это факт, но вы можете указать случаи, когда не миловались учинившие еврейские погромы?
Веревкин. — Я затрудняюсь сказать на память, но безусловно такие случаи были.
Председатель. — Вы признаете, что обвиняемые по некоторым категориям дел получали помилование по общему положению, что они еврейские погромщики, полицейские и тюремщики, совершившие истязания и даже убийства?
Веревкин. — Да, миловались огульно, а не по рассмотрении обстоятельств вины каждого из них.
Председатель. — Но, как товарищ министра, вы задумывались о последствиях, которые это может повлечь? Достаточно было оглашения всего этого в печати, чтобы люди, зная, что они останутся без наказания, почувствовали, что могут делать все, что угодно, т.-е. убить, истязать вас, меня.
Веревкин. — Я все-таки отрицаю, что все дела об еврейских погромщиках кончались помилованием.
Председатель. — Может быть, вы возьметесь навести соответственные справки в министерстве юстиции или, по крайней мере, вспомните отдельные примеры?
Веревкин. — Да, я, может быть, найду несколько дел.
Председатель. — Как же вяжется общность мотивов, по которым миловались, с тем положением, что право помилования должно быть провоцировано по особенностям данного случая, как особая милость носителя верховной власти именно к данному преступнику, — ведь так звучит и должна звучать 23-я статья?
Веревкин. — Помилование испрашивалось для каждого в отдельности.
Председатель. — Формально, но по существу?
Веревкин. — Были дела, в которых при огульном рассмотрении принимались во внимание обстоятельства потому, что эти обстоятельства в отношении всех дел были одинаковы и побудительные мотивы к совершению преступления у всех также были одинаковы. Эксцессы, допущенные при подавлении аграрных беспорядков, все были вызваны одними и теми же мотивами, так что если миловались исправник, урядник и становой, то естественное дело, что все они одинаково виноваты или одинаково заслуживают смягчения участи или помилования.
Председатель. — Разве вы не представляете себе глубоко развращающего влияния, которое такое массовое помилование или помилование целой категории, вносило в среду становых, урядников и проч., которым приходилось иметь дело с аграрными беспорядками? При такой практике министерства юстиции каждый мог безнаказанно совершать преступления.
Веревкин. — Он не мог рассчитывать на безнаказанность.
Председатель. — Но он ставился в тесные ряды помилований этой категории?
Веревкин. — Миловались не все. Был выработан для канцелярского удобства известный штамп, но это не значит, что подходило к нему каждое дело.
Председатель. — За этим канцелярским удобством есть внутренняя сторона — большая философия помилования.
Веревки.— Т.-е., что часто миловались? Это — да.
Председатель. — А была такая категория дел, по которым помилования совершались только в исключительных случаях?
Веревкин. — Да, вот категория дел, за которыми стоял Распутин, это была одна из самых противных категорий дел, по которым не миловали.
Председатель. — А другие категории?
Веревкин. — Это очень трудно сказать. Много ведь дел можно было бы припомнить таких, где бывало по два и по три доклада, при чем, например, первые два доклада кончались отклонением, а последний, в зависимости от времени, прошедшего после заключения, помилованием.
Председатель. — Не было ли у вас категории дел — одиозных? Не можете ли вы сказать цифры, какой был процент помилований по делам политическим?
Веревкин. — Статистики у нас не велось, процент трудно определить, но помилования по этим делам, ведавшимся третьим отделением, не были редкостью.
Председатель. — К категории дел провокаторов существовало какое-нибудь определенное отношение?
Веревкин. — Со стороны министерства юстиции, в узком смысле этого слова, — нет, но обыкновенно по этим делам выступали со многими и многими настоятельными ходатайствами или министр внутренних дел или заведовавший полицией товарищ министра. Очень часто первое обращение оставалось без результата, но обращения обыкновенно повторялись, и во всеподданнейшем докладе, во всяком случае, упоминалось о ходатайстве министра внутренних дел или его товарища, и помилования по этим делам следовали нередко.
Председатель. — Вы можете привести хотя бы один пример непомилованного по первому разу провокатора?
Веревкин. — Трудно сказать, но безусловно такие дела есть.
Председатель. — Вам известно, что представления о помиловании так называемых секретных сотрудников шли не только через министра юстиции, но также через министра внутренних дел?
Веревкин. — В очень редких случаях, но это бывало.
Председатель. — Чем объясняются такие случаи? Ведь акт помилования есть акт судебной прерогативы монарха, стало быть, по закону, это должно восходить через доклад министра юстиции?
Веревкин. — Такие обращения непосредственно со стороны министра внутренних дел с ходатайством о помиловании тем и объяснялись, что успех этих дел в министерстве юстиции вовсе не был обеспечен, что случаи отказов по этим делам в министерстве юстиции бывали, и поэтому министр внутренних дел иногда, я думаю именно в сомнительных, по его мнению, случаях, брал на себя испрашивать эти помилования.
Председатель. — Вам известно, с каких пор завелся такой порядок?
Веревкин. — Трудно сказать, с каких пор. Думаю, что в последнее время это было реже, чем в прежнее.
Председатель. — Вы не знаете, ставился ли этот вопрос в министерстве в плоскости его законности?
Веревкин. — Мне кажется, что нет.
Председатель. — Чем объясняется, что в противовес политическим преступлениям к категории лиц, получавших почти во всех случаях помилование, принадлежали обвинения в изнасиловании и растлении?
Веревкин. — Это установилось со времени Муравьева, толковавшего, что изнасилование — симуляция преступления, что есть всегда согласие и возбуждение дел об изнасиловании — есть шантаж со стороны потерпевшей. Такова была теория Муравьева, и он по этой категории дел неукоснительно испрашивал помилования. В позднейшее время от этого общего начала очень часто отступали и это не было всегда соблюдаемо практикой.
Председатель. — Вы подчеркиваете отступление от практики министерства Муравьева, что там все миловались, а у вас почти все. Каким образом можно было по делам этого рода иметь некоторый штамп благоволения к лицам, которые осуждены присяжными заседателями, т.-е. судьями по совести?
Веревкин. — Мы испрашивали помилование по этого рода делам в тех только случаях, когда сама потерпевшая просила об этом, а иногда, и очень часто, оказывалось, что потерпевшая вышла замуж после этого за того, кто осужден. В таких случаях мы всегда испрашивали помилование.
Председатель. — Если существовала такая теория, отменявшая фактически статью об изнасиловании в том предположении, что изнасилования как акта преступления не существует, то как же обстояло дело с растлением и с растлителем?
Веревкин. — По этого рода делам помилования и не было.
Председатель. — Обзор деятельности министерства юстиции, за время управления им Щегловитова, как будто приводит к обратному выводу. Вы изволили сказать, что при Щегловитове существовало дурное отношение к предстательству Распутина о помиловании. Вам известно об отношениях, которые существовали между Щегловитовым и Распутиным?
Веревкин. — Совершенно не известно. Я думаю, что они даже не были знакомы, по крайней мере, пока Щегловитов был министром юстиции. Что было после, я не знаю.
Председатель. — А вам не известно, что ко времени возвращения Щегловитова к власти как раз состоялась его встреча и знакомство с Распутиным?
Веревкин. — Мне это известно по городским сплетням, но ни от него самого, ни от его жены я никогда не слышал упоминания о Распутине.
Председатель. — Было обыкновение в министерстве в представлениях о помиловании указывать имена предстательствовавших за осужденных?
Веревкин. — Да, обыкновенно.
Председатель. — А в тех случаях, когда предстательствовала кампания Распутина, Розеншильд-Паулин?
Веревкин. — Официально мы не имели этих предстательств. Распутин обыкновенно обращался с короткими записками «Милой, дорогой сделай что можно», а Розеншильд-Паулин являлся в роли словесного ходатая по делам, по которым прошения уже поступили от осужденного или от кого-нибудь из родственников осужденного. Так что тут не было никакого основания на них ссылаться, но по этим делам очень часто предстательствовал гр. Ростовцев.
Председатель. — Что же, имя гр. Ростовцева упоминалось во всеподданнейших представлениях?
Веревкин. — Упоминалось.
Председатель. — Разве у вас в министерстве не было правила, согласно которому справки по делам выдавались только обвиняемым или их поверенным?
Веревкин. — Нет.
Председатель. — Так что каждый желающий мог получить справку?
Веревкин. — Да, если не справку, то во всяком случае мог ходатайствовать по данному делу. Мы могли ничего не сказать и обыкновенно ничего не говорили до всеподданнейшего доклада, потому что до последней минуты нельзя было ничего определенного сказать, но, во всяком случае, ходатайство его выслушивали.
Председатель. — Этим вы и объясняете, что ходатайства Розеншильд-Паулина выслушивались также? Давно у вас такой порядок?
Веревкин. — Всегда был.
Председатель. — Вам известен циркуляр министра Щегловитова о том, что присяжные заседатели не лишены права ходатайствовать пред высочайшей властью о смягчении участи или даже о полном помиловании лиц, которые их приговором осуждены?
Веревкин. — Как же.
Председатель. — Какова была практика этого рода дел?
Веревкин. — В громадном большинстве случаев эти ходатайства имели своим последствием их удовлетворение. Многие из этих дел направлялись, как у нас принято было говорить, по сводной ведомости, т.-е. они все-заносились в одну тетрадь с кратким изложением дела и с указанием, что это ходатайство возбуждено присяжными заседателями, но в отдельных случаях, когда казалось, что это ходатайство недостаточно обосновано, составлялся, подробный высочайший доклад об его отклонении.
Председатель. — Что же, по сводной ведомости ходатайства хоронились или, напротив, удовлетворялись?
Веревкин. — Удовлетворялись.
Председатель. — Так что, вы утверждаете, что большинство ходатайств присяжных заседателей о помиловании и об облегчении участи, во-первых, докладывались, а, во-вторых, удовлетворялись?
Веревкин. — Позвольте ответить на обе части вашего вопроса. Докладывались не все, а только те, по которым испрашивались помилования, и затем те, которые по чему-нибудь заслужили особого внимания, вызывая к себе интерес. Те же ходатайства, которые казались совершенно неосновательными, оставлялись по ведомости без доклада его величеству.
Председатель. — Какое право было у вас не докладывать этих, очевидно вызванных циркуляром Щегловитова или его предшественником, ходатайств присяжных заседателей на высочайшее имя?
Веревкин. — На том общем основании, в силу которого министр юстиции особым высочайшим повелением (затрудняюсь вам сказать дату, это было еще в 80-х годах) был уполномочен на оставление без последствий ходатайств о помиловании в случаях, когда, в виду необоснованности и неуважительности, он не признавал возможным утруждать государя.
Председатель. — Вам представлялось соответствующим законам принятие министром юстиции к руководству такого указания, которым министру юстиции отторгалась одна из важнейших и, может быть, наиболее дорогих народу прерогатив верховной власти — миловать?
Веревкин. — Это установлено очень давно.
Председатель. — Но вы применяли это довольно недавно?
Веревкин. — Мы применяли на основании высочайшего повеления, которое было испрошено не нами.
Председатель. — Насколько законной считали вы такую вашу практику?
Веревкин. — Она была законна, потому что она покоилась на высочайшем повелении.
Председатель. — Вы думаете, что всякое высочайшее повеление, особенно после основных законов 1906 года, является законным?
Веревкин. — Этого я не сказал бы, но я бы сказал, что мы руководились указанной практикой, потому что она покоилась на высочайшем повелении.
Председатель. — А если эта практика основана на высочайшем повелении, которое не должно исполняться при существующих законах?
Веревкин. — Тогда нужно было испросить повеление об отмене этого высочайшего повеления, но этого не было сделано.
Председатель. — Я хотел бы выяснить — в большинстве случаев ходатайства присяжных заседателей на высочайшее имя оставлялись без последствий не носителем этого имени, а министерством юстиции, или же эти ходатайства представлялись и получали разрешения?
Веревкин. — Пожалуй, в большинстве случаев они оставлялись без последствий, ибо по многим делам из донесений прокурорского надзора обнаруживалось, что ходатайства присяжными заседателями возбуждены были не тотчас по произнесении приговора, а иногда через много времени спустя, не под непосредственным впечатлением, вынесенным присяжными заседателями из слушания дела, а под влиянием посторонних, обстоятельств — просьб родственников и т. д.
Председатель. — Стало быть, по отношению к той категории дел, где присяжные заседатели немедленно постановили ходатайствовать, вы можете сказать, что большинство представлялось и удовлетворялось?
Веревкин. — Большинство удовлетворялось.
Председатель. — По тем исследованиям, которые сделаны у нас в Комиссии, как раз наоборот — подавляющее большинство ходатайств присяжных заседателей не докладывалось бывшему императору, а оставлялось властью министра без последствий; это создало такую практику, что председательствующие в судах разъясняли присяжным заседателям, что право помилования принадлежит только государю и, быть может, во многих случаях вели, таким образом, присяжных заседателей к обвинительному приговору. Не изволите ли вы припомнить, что 26 февраля 1910 года в заседании Государственной Думы, в связи с прениями по смете министерства юстиции, вы изволили от имени министерства давать объяснения Государственной Думе?
Веревкин. — Как же, да.
Председатель. — Это было объяснение от имени ведомства в связи с указаниями, которые вам тогда делались, а также в связи с запросом, принятым в Государственной Думе о незакономерных действиях председателя новочеркасской палаты Холодовского и о рассмотрении дела о беспорядках в городе Новороссийске. Это ваше выступление было сделано по соглашению с министром Щегловитовым?
Веревкин. — Да, он сам указал мне на аттестацию Лыжина, лично мне совершенно неизвестного, и сказал, что я найду ее, кажется, в переписке министерства юстиции, в рапортах прокурора палаты Золотарева и в определении екатеринодарского окружного суда. Реабилитируя, т.-е. указывая на то, что нападки, раздававшиеся в то время против Лыжина, неосновательны, я, кажется, на эти два документа и ссылался, это ведь было дело о Новороссийской республике, а не дело Дашнакцутюн, по которому так прославился Лыжин. В то время Лыжин был для меня совершенно неизвестен, так что я воспроизвел в моих объяснениях лишь аттестацию, данную Лыжину со стороны местных властей.
Председатель. — В ваших объяснениях была и другая часть — защита действий министерства юстиции по отношению к мировому судье Пальчиковскому?
Веревкин. — Да, это все находилось в связи.
Председатель. — Вы изволите, вероятно, помнить, что в отношении мирового судьи Пальчиковского министерство юстиции обвинялось народными представителями в том, что этот судья был перемещен на низшую должность, в связи с его показаниями по делу о Новороссийской республике? По этому поводу, ваш ответ также был основан на определении новороссийского окружного суда и в этой части вы также условились с министром юстиции по существу, вашего ответа?
Веревкин. — Да.
Председатель. — Действительно ли перемещение Пальчиковского состоялось в связи с этим допросом, или нет, как вы тогда ответили, и что вы думаете теперь?
Веревкин. — Право, я не помню. Ведь это было 7 лет тому назад. Я не помню сейчас, что я ответил.
Председатель. — Вы ответили ссылкой на определение сената, что он был смещен совсем не из-за этого, а в виду незакономерности его действий, как судьи, которая была обнаружена ревизией, произведенной старшим председателем Хлодовским. Вы помните это обстоятельство?
Веревкин. — Мне казалось, что не был ли он назначен на другое место за то, что, взяв отпуск, он не вернулся к сроку?
Председатель. — Нет, указания на это в деле не имеется. Прежде, чем дать объяснения, вы ознакомились с делом министерства юстиции по поводу этого судьи?
Веревкин. — Я ознакомился с делом сенатским и с определением новороссийского окружного суда.
Председатель. — Но вероятно и с делом министерства юстиции?
Веревкин. — Думаю, что нет. Я ведь не имел времени.
Председатель. — Чем же объясняется, что, давая ответ по существу о перемещении судьи, вы не навели справки, в связи с этим делом, в министерстве юстиции?
Веревкин. — Я сейчас не помню, но ведь авторитет сената, кажется, покрывал все.
Председатель. — Вам известно, по какому вопросу сказал сенат свое мнение?
Веревкин.— Нет, я не помню.
Председатель. — Я вам могу припомнить. По вопросу о том, дать ли ход или прекратить переписку, возникшую вследствие представления временного военного суда о том, что судью, который имел несчастье в связи с этим и вследствие этого попасть в качестве свидетеля, перемещают на другую низшую должность или ставят, во всяком случае, в худшее положение. Вы помните, по какому вопросу высказался сенат?
Веревкин. — Нет, я сейчас не помню.
Председатель. — По вопросу о том, что эту переписку прекратить, т.-е., другими словами, сенат сам не входил в рассмотрение вопроса, по каким причинам был переведен Пальчиковский.
Веревкин. — Но тем не менее он остановился на этом вопросе. В определении сената ведь есть указание?
Председатель. — Да, и эти указания сенат почерпнул из неправильных сведений, данных ему по этому вопросу. Вас, заменявшего главу ведомства, спрашивают по существу вопроса, а, вы, который не могли не знать всего вопроса в целом, делаете ссылку на определение сената, в основу которого положены неверно сообщенные ему сведения.
Веревкин. — Нет. Об обстоятельствах перемещения Пальчиковского я, собственно говоря, не мог знать, потому что дела личного состава меня совершенно не касались.
Председатель. — Разве, когда вы выходите на кафедру Государственной Думы для того, чтобы давать объяснения по вопросу о перемещениях, вы не велите навести справку?
Веревкин. — Несомненно, но справка эта была сенатское определение. Для меня авторитетность сенатского определения несомненна. Я сейчас не помню, может быть, у меня это дело было в руках, но прошло все-таки уже 7 лет. Во всяком случае, я твердо помню, что сенатское определение в этом вопросе мне казалось авторитетным.
Председатель. — Выходя на трибуну, вы не имели дела второго департамента министерства юстиции? (Предъявляет дело.) Вопрос идет о некоторой подготовке.
Веревкин. — О подготовке запроса, — да, несомненно, ибо при ответе на запрос выступают, так сказать, во всеоружии. Но при суждениях по смете, тут неизвестно, какие будут поставлены вопросы, какие нападки придется слышать, и затем отвечать ведь приходится моментально.
Председатель. — Раз вы не обладаете данными, вы можете отложить ваше объяснение и выступить в другой раз; наконец, послать за справкой в министерство.
Веревкин. — Это все невозможно, по смете приходится отвечать экспромтом.
Председатель. — Вы сказали экспромтом по смете, но как же экспромтом об определении сената?
Веревкин. — Да, я знал. Если у вас есть стенограмма, то насколько я помню, было одно заседание, которое кончилось в 6 часов вечера, затем продолжалось на следующий день. Вот, в промежутке я доложил по телефону министру Щегловитову, он сказал: «Я прикажу прислать вам сенатское определение, где вы найдете определение новороссийского окружного суда».
Председатель. — Таким образом, вы поставили себя и ведомство в такое положение, что оно, скрывая истинный мотив, указало, как на мотив перевода, на дело, возникшее после того, как перевод состоялся, ибо дело это возникло 25 июня 1909 г., о Пальчиковском, а его перемещение состоялось 4 мая 1909 г.
Иванов. — Скажите, пожалуйста, разве вам неизвестно было, что по делу Пальчиковского был сделан запрос, принятый и переданный в комиссию, и только попутно, при рассмотрении, возник вопрос.
Веревкин. — Не по делу Пальчиковского, а по делу Лыжина, там, быть может, упоминалось о Пальчиковском; запрос был внесен, но не был принят.
Иванов. — Но тогда можно ознакомиться.
Веревкин. — Нет, раньше, чем запрос принят, подготовиться невозможно. С момента принятия запроса дело может быть назначено к слушанию не раньше, как через месяц.
Иванов. — Так что вам сказал министр Щегловитов о том, чтобы сослаться на это?
Веревкин. — Он сказал о том, что в министерстве есть переписка, и указал на определение сената и новороссийского окружного суда.
Иванов. — Вы с его слов…
Веревкин. — Нет, я получил подлинники.
Председатель. — Скажите, пожалуйста, кем положена вот эта резолюция? (Предъявляет документ.)
Веревкин. — Кажется, это почерк покойного директора департамента Д. А. Живковича.
Председатель. — Постарайтесь вспомнить ваш разговор с Иваном Григорьевичем по телефону. Вы докладываете, что вот идут прения по смете; что же он говорит?
Веревкин. — Вероятно, было так: я думаю, что не ошибался, указывая на то, что эта смета слушалась в двух заседаниях. Кажется, в том же заседании, кроме этого дела, был вопрос о нападках Годнева на отношение министерства юстиции к вопросам кодификации. Вот по этому вопросу я спрашивал указания Щегловитова, что отвечать; он сказал, что касается дела Лыжина, Хлодовского и Пальчиковского, он мне рекомендует сенатское определение и определение екатеринодарского окружного суда, — екатеринодарского или новороссийского, я сейчас не помню, — и прибавил, что определение я могу раздобыть у Живковича или что он сам прикажет Живковичу прислать мне его.
Председатель. — Вы прочли определение сената?
Веревкин. — Да.
Председатель. — Здесь указано (читает): «Из представленных сведений видно, что на него, по распоряжению министра юстиции, было возложено поручение собрать сведения не по существу и характеру показаний мировою судьи Пальчиковского, данного им в качестве свидетеля и заседании временного военного суда, а о политической незакономерности Пальчиковского».
Веревкин. Незакономерности? Нет.
Председатель. — «Незакономерности, проявленной не только дачей им показаний, но и деятельностью его как судьи, в особенности по производству следствия по делам о государственных преступлениях. Указание это и послужило поводом к выяснению вопроса о незакономерности действий мирового судьи» и т. д. Таким образом, в этом определении сената вы изволите видеть, что если были какие причины расследования, то поводом к этому расследованию послужила также и дача им показаний, и это выражено в словах, что он расследовал политическую назакономерность, проявленную не только в даче показаний, но и в деятельности его как судьи. Вот при этих условиях, как же вы могли, отвечая Думе, сказать, что его показания не послужили основанием?
Веревкин. — Я цитировал буквально определение сената.
Председатель. — Так что вы утверждаете, что для вас осталось неизвестным выступление Пальчиковского в качестве свидетеля по делу о Новороссийской республике. Значит для вас осталось неизвестным, что с действительностью ваше изложение расходилось?
Веревкин. — Оно не расходилось с сенатским определением.
Председатель. — Что для вас важней — действительность или сенатское определение? И что важней для Государственной Думы — освещение действительного факта или сенатское определение, цитированное в одной его части, ибо ваше утверждение, что вы не разошлись с сенатским определением, также неверно, вы не разошлись с резолюцией, но, если бы вы процитировали членам Думы несколько выше, то они усмотрели бы, что причиной и поводом, который привел к устранению Пальчиковского, явилась дача им свидетельского показания. Скажите, чей это почерк? (Предъявляется дело 2 департамента министерства юстиции об Овчаренко[2].)
Веревкин. — Это почерк не Щегловитова.
Председатель. — А чей?
Веревкин. — Это почерк Демчинского.
Председатель. — Позвольте мне, на основании стенограммы, удостоверить следующее: возобновилось заседание Государственной Думы 26 февраля после перерыва, заявленного в 4 ч. 36 м., вы говорили перед закрытием заседания, а заседание закрылось в 6 ч. 57 м. Вы говорили в период времени между 6 ч. 45 м., т.-е. без четверти семь.
Веревкин. — Тогда я не вспоминаю, когда я получил указания от Щегловитова. Может быть я с ним говорил накануне вечером, но безусловно эти два определения я получил по его указанию.
Председатель. — Да, но нужно думать, что представители министерства юстиции должны стремиться к восстановлению истины. Вопрос заключается в переводе судьи, об обстоятельствах перевода судьи имеется дело в министерстве юстиции. Правда, по этому поводу имеется по косвенному вопросу определение правительствующего сената, но если вы стремились к истине, вы стремились к этому естественным путем, — на справку взять дело, где все это содержится. Если бы вы это взяли, вы бы убедились, что в действительности как раз обратное тому, что вы, ссылаясь на определение сената, изволили утверждать в Государственной Думе. Пожалуйста, скажите, что вам известно об участии министерства юстиции в деле Бейлиса?
Веревкин. — Мне очень мало по этому делу известно, потому что прокурор киевской палаты Чаплинский по этому делу докладывал непосредственно И. Г. Щегловитову летом у него в деревне, в Черниговской губ., куда он приезжал из Киева, и затем, когда Чаплинский бывал здесь зимой и весной. На место был командирован в самом начале дела Лядов, но он ездил, когда дело было еще в зародыше, так что его поездка не дала никаких результатов. Сам Чаплинский получал непосредственно указания от Щегловитова.
Председатель. — Много раз Чаплинский приезжал сюда, в Петроград, для переговоров с Щегловитовым?
Веревкин. — Трудно так сказать, но наверно несколько раз. Во всяком случае И. Г. Щегловитов интересовался этим делом, так что Чаплинский иногда приезжал к нему и не по собственной инициативе, а был вызываем.
Председатель. — И. Г. Щегловитов делал по этому поводу доклад верховной власти?
Веревкин. — Этого не помню. Вероятно делал. Может быть письменного доклада не было, но вероятно он докладывал государю на словах.
Председатель. — Вы помните дело членов 2-й Государственной Думы с.-д. фракции и о том, как всплыл этот процесс опять на поверхность русской политической жизни в связи с указанием Бродского, секретного сотрудника и провокатора, и г-жи Шорниковой, тоже секретного сотрудника и провокаторши, принимавших участие в создании этого процесса?
Веревкин. — Да. Я затруднился бы дать вам об этом какие-нибудь подробные сведения, потому что всплыло это, кажется, летом 1913 г., когда Щегловитов приезжал сюда из отпуска.
Председатель. — Были экстренные заседания совета министров?
Веревкин. — Одно или два, но я в них участия не принимал.
Председатель. — Что вам известно о благополучной ликвидации через правительствующий сенат преступления Шорниковой?
Веревкин. — Об этом мне тоже мало известно. В это время Щегловитов уехал, а министерством управлял Ильяшенко.
Председатель. — Значит, он приезжал только на эти заседания?
Веревкин.— Да, это относится к тому времени, когда премьером был, кажется, Коковцов, и, насколько мне помнится, Коковцов вызвал его телеграммой.
Председатель. — Вам известно о переговорах между министром юстиции и обер-прокурором, в связи с ликвидацией этого дела?
Веревкин. — Я был тогда в отпуску, но вероятно министр юстиции и, несомненно, Ильяшенко имели переговоры.
Председатель. — Что вы знаете об отношении министерства юстиции к делу о Ланской забастовке?
Веревкин. — В самом начале, еще до назначения ревизии Манухина, насколько я помню, министерством было возложено на местного прокурора палаты подробное расследование всех обстоятельств дела, и, кажется, сам прокурор палаты Нимандер выезжал туда; затем, когда была назначена ревизия Манухина, деятельность судебных органов отошла на второй план и проявлялась только в том, что Нимандер все время сопровождал Манухина.
Председатель. — Нас больше интересует общее отношение министерства к этому процессу, сначала стремление создать политический процесс из дела Ленской забастовки, а затем стремление во что бы то ни стало это дело прекратить.
Веревкин. — Я не думаю, чтобы стремление создать процесс было у министерства юстиции; может быть оно было у министерства внутренних дел. А относительно прекращения, — ведь это вылилось в прекращении дела ротмистра Трещенкова, но опять-таки в силу существовавшей тогда административной гарантии, в том смысле, что министерство внутренних дел направило это дело на прекращение. Так что официально министерство юстиции принимало участие в этом деле очень небольшое. Мне помнится, что в совете министров подробно обсуждался отчет Манухина в частности и инцидент с ленским расстрелом. Тут, вероятно, министр юстиции принимал большое участие.
Председатель. — Вы помните дело Ишера?
Веревкин. — Очень мало помню. Обстоятельства дела я знаю, но велось оно в секретном порядке, и мне памятно только потому, что как-то, сдавая мне летом управление министерством, Щегловитов сказал: «Поздравляю вас, вам летом не придется иметь дело с отвратительным и препоганым (как он выразился) делом Ишера, потому что я решил направить его, когда вернусь сам». Я спрашиваю: «Что это за дело?» Он выразился так: «Этот сукин сын Толмачев допустил что-то неладное. Мне еще обстоятельства дела не вполне ясны, но я боюсь, что это дело скверное, во всяком случае, я за вас радуюсь, что вам не придется иметь к нему никакого отношения». Вот это и все. Затем я уже узнал об этом деле, когда вернулся утвержденный всеподданнейший доклад.
Председатель. — Когда был этот ваш разговор?
Веревкин. — Разговор был при сдаче управления министерством. Щегловитов обыкновенно уезжал не в начале, а во второй, третьей части лета, вероятно, это было в конце июня или, самое позднее, в середине июля, а дело получило разрешение, кажется, в декабре или январе.
Председатель. — Что же вы, действительно, ничего не предпринимали в отношении этого дела за время отсутствия Щегловитова?
Веревкин. — Ничего. Опять-таки, я боюсь утверждать, но мне кажется, что это дело у меня и не было.
Председатель. — В круг ваших обязанностей, как товарища министра, не входило заведывание уголовным отделом?
Веревкин. — Входило.
Председатель. — Стало быть все бумаги по этому делу шли через вас?
Веревкин. — Бывали случаи, что меня миновали эти бумаги, или в виду особой спешности, чтобы не задерживала лишняя инстанция, или бумаш шли за скрепой вице-директора непосредственно к министру, — по делам особенно секретным и по которым Щегловитов не желал, чтобы лишний человек участвовал в их движении, тогда он непосредственно давал указания тому или другому лицу, и это миновало все инстанции.
Председатель. — Т.-е., значит, была такая категория дел, которые, по своей секретности, миновали даже товарища министра, ведающего уголовным отделом?
Веревкин. — Да, если Щегловитов не желал разглашения.
Председатель. — Вы считали такие отношения нормальными, чтобы у министра были по делам секреты от своего собственного товарища?
Веревкин. — Так было при всех министрах, и я в этом ничего ненормального не вижу.
Председатель. — Как же во вне это выражалось. Что это за категория особо секретных дел?
Веревкин. — После регистрации их непосредственно в кабинет приносило то лицо, которому это было поручено, т.-е., минуя все канцелярские инстанции.
Председатель. — Кто же был этим лицом?
Веревкин. — По уголовным делам был вице-директор Лядов.
Председатель. — Как хранились эти дела?
Веревкин. — Думаю, что они хранились у вице-директора до поры до времени, пока не утрачивали своего секретного характера, а тогда они сдавались, вероятно, в уголовное отделение, в особое хранилище, в особый шкаф.
Председатель. — Так что блюстителем секретных дел был по должности А. В. Лядов?
Веревкин. — Он был исполнителем.
Председатель. — Относительно этих секретных дел не было такого порядка, чтобы министр сносился с кем-нибудь ниже вице-директора?
Веревкин. — Да, потому что он вице-директора знал лично, а начальника отделения знал меньше. По юрисконсультской части (извините, что я так, перескакиваю) такие случаи тоже бывали. Был юрисконсульт Лазаренко, которому давались секретные поручения. Они не были секретными по существу, но иногда Иван Григорьевич не хотел, чтобы знали, что он интересуется в данную минуту таким-то вопросом. Это были обыкновенно изыскания в области иностранного законодательства или обширные справки, иногда по финансовым вопросам.
Председатель. — А. В. Лядов был в течение долгого времени вице-директором?
Веревкин. — Да, он был лет пять. Он ушел тетерь, а назначен был лет шесть тому назад.
Председатель. — А перед ним кто был?
Веревкин. — Храбро-Василевский, а раньше Глищинский.
Председатель. — В каких отношениях был министр юстиции с союзом русского народа?
Веревкин. — Никаких отношений не было.
Председатель. — Т.-е. в том смысле, что предстательство союза русского народа, за осужденных или за судящихся не вызывало ли определенного отношения к судьбе этих людей со стороны министерства?
Веревкин. — Они способствовали иногда благоприятному разрешению вопроса, но далеко не всегда.
Председатель. — Вы помните случай с Ненароковым, который сорвал судебное заседание, отказавшись в качестве товарища прокурора продолжать в нем участвовать?
Веревкин. — Я не помню. Где это было?
Председатель. — Это было в Петрограде, под председательством Н. Н. Таганцева, в связи с тем, что защитницей подсудимого выступала в первый раз женщина.
Веревкин. — Теперь я припоминаю.
Председатель. — Вы не припоминаете, при каких обстоятельствах состоялось такое небывалое в летописях суда событие, что товарищ прокурора отказался исполнять свои обязанности?
Веревкин. — Нет, я не помню. Это было до сенатского разъяснения или после?
Председатель. — Этот случай и вызвал это разъяснение.
Веревкин. — Я самый факт припоминаю, но о внутренней стороне его не знаю.
Примечания править
- ↑ «г-жа Гусева пырнула ножом г-на Распутина, факт имевший место в гор. Тобольске». — Не в Тобольске, а в с. Покровском, Тобольской губ.
- ↑ «дело 2 д-та м-ва юст. об Овчаренко». — Во 2-м д-те м-ва юст. были сосредоточены дела личн. состава чинов суд. вед., в виду чего в указателе приводятся биограф. сведения о добавочном мир. суд. А. П. Овчаренко.