Содержание: Отставка министра Сазонова и ее причины. Польский вопрос и участие Сазонова в разрешении его. Штюрмер и его отношение к вопросам внешней политики. Союзные державы и назначение Штюрмера. Репутация Штюрмера, как германофила. Общий характер политики Штюрмера, как министра иностранных дел. Противодействие безответственных лиц. Инцидент с Булацелем. Перемещения по министерству. Доклады министра. Назначение Половцова. Отставка Арцимовича. Искажение Штюрмером фактов. Отдельные штрихи в характеристике Штюрмера. Отношение Штюрмера к румынскому вопросу. Греческий вопрос и отношение к нему при Штюрмере. Еще о польском вопросе при Сазонове. Инцидент с Велепольским. Инцидент в связи с переездом Штюрмера с квартиры министра. Снова характеристика отношения Штюрмера к вопросам политики.
Председатель. — Анатолий Анатолиевич, вы изволите с 1 ноября 1910 года быть бессменно товарищем министра иностранных дел; скажите, чем была вызвана отставка министра Сазонова?
Нератов. — Я могу заявить лишь о том, что мне фактически известно. Сазонов был в отпуску на даче (это было в начале июля 1916 года), я управлял министерством и через меня было передано ему извещение о том, что он увольняется от должности, что я ему и сообщил. Хотя я точных разъяснений не получил, но, насколько могу заключить, причиной вынужденного ухода Сазонова было расхождение его во взглядах на ведение общей политики с большинством его сотоварищей по кабинету. Тот курс политики, который был принят, не представлялся ему достаточно правильным как по положению войны, так и по внутреннему положению страны. Уже с самого начала войны, и по мере того как она развивалась, С. Д. Сазонов все более и более склонялся к тому, что необходимо опираться на Государственную Думу и установить непосредственную общественную деятельность. Сколько я помню, он встречал в этом отношении несочувствие со стороны других членов кабинета, и это расхождение сказывалось затем все глубже и глубже. Большое участие Сазонов принимал в польском вопросе. Когда возникло предположение об объявлении манифеста, он очень энергично отстаивал мысль, чтобы это было сделано безотлагательно, и проводил известные принципы, которые находил необходимым вложить в манифест. Принципы эти преимущественно сводились к слову «автономия». В некоторых деталях они были несколько более развиты в его взглядах, но в общем все это сводилось к слову «автономия». Энергичное его вмешательство в это дело вызвало, по существу, большое противодействие со стороны некоторых других членов кабинета. Соглашаясь с ним в основах, они, однако, считали, что еще не настало время, и что если к этому и следует притти постепенно, то объяснение об этом надлежало бы несколько отложить до более благоприятного момента, по положению на театре войны. Как известно, это был период отступления наших войск, частью совсем покинувших тогда пределы Польши, а потому другие члены кабинета находили, что едва ли удобно издавать манифест в то время, когда наших военных сил в стране еще нет, и что нужно было бы отложить издание манифеста до тех пор, пока мы будем действительно в состоянии провести в жизнь то, что в манифесте намечается. На этом основании и происходило расхождение. Сазонов, напротив, считал, что медлить не следует, и, независимо от того, где наши войска, следует это сделать, чтобы иметь на своей стороне все сочувствие польского народа. Он придавал этому значение как с точки зрения внутренней, так и внешней политики. Так как получились сведения о том, что германское правительство тоже усиленно добивалось установления в Польше такого порядка, который бы привлек ее на их сторону, то известного рода соревнование между германской и русской политикой побуждало Сазонова несколько энергичнее взяться за это дело.
Председатель. — Как же парировался этот аргумент — необходимость завоевания симпатий Польши?
Нератов. — Выставлялось соображение, что какой бы шаг в отношении поляков ни предприняли, со стороны Германии может быть предложен еще более решительный шаг в пользу поляков. Тогда с германской стороны говорилось тоже о положении вроде автономии. Затем, они могли пойти дальше и дойти до положения полной независимости, чтобы сохранить польские симпатии на своей стороне. Мнение Сазонова было, что на такой крайний шаг едва ли пошло бы германское правительство, что оно тоже ограничится какими-нибудь полумерами, чтобы иметь в будущем за собой последнее слово. Так что тут было расхождение во взглядах и мнениях относительно того, что могло возобладать. Он придерживался того мнения, что бояться объявления независимости со стороны Германии не следовало, что известного рода, с польской точки зрения, улучшение положения Польши могло быть осуществлено и нами, независимо от того, что придумает германское правительство.
Председатель. — Имелось основание у вашего министерства считать, что то, чем вы хотели привлечь на свою сторону симпатии польского общества, действительно, даст вам эти симпатии?
Нератов. — Сазонов в этом отношении встречал полное сочувствие в здешних польских организациях и у польских представителей. Они его поощряли и старались его укрепить в этом направлении, считая, что это, в свою очередь, укрепит польские симпатии и даст им почву для воздействия на своих сородичей и там. Так что тут, казалось бы, основание для такого рода предположения было. Но по мере того, как развивались события на войне, нужно отметить некоторые дальнейшие течения в польских кругах, которые, уже не считаясь с таким решением вопроса, шли дальше. Поэтому С. Д. Сазонов очень настаивал на том, чтобы не замедлять решения, которое с нашей стороны могло быть сделано. Он именно опасался увеличения требовательности со стороны поляков, что он считал в то время неосуществимым.
Председатель. — В числе причин общего характера, повлекших отставку Сазонова, не отмечалось ли в представлении вашем или других лиц, делавших высшую политику России, его отношение, имевшее место осенью 1915 года, к вопросу о смене верховного главнокомандования?
Нератов. — Я об этом ничего не могу сказать.
Председатель. — Под каким же знаком произошла в министерстве перемена С. Д. Сазонова на Штюрмера?
Нератов. — Установление большей солидарности в правительстве — вот, как тогда объяснялось, т.-е., что преемник министра иностранных дел, не внося ничего существенного в ведение внешней политики, должен закрепить солидарность в правительстве и, таким образом, придать внешней и внутренней политике большее единство. Вот как это тогда освещалось.
Председатель. — Вам приходилось, при вступлении нового министра, говорить с ним по поводу политики?
Нератов. — Только по вопросам внешней политики.
Председатель. — Что же, новый министр обнаружил подготовленность в области вопросов иностранной политики?
Нератов. — Я должен сказать, что, как новому человеку, ему очень многое в деятельности нашего министерства не было и не могло быть известно, потому что есть стороны деятельности, которые совершенно не укладываются в рамки общего знания и осведомленности, но принцип политический ему был известен, как бывшему председателю совета министров, потому что за его председательствование, при участии С. Д. Сазонова, обсуждались многие вопросы внешней политики. Неоднократно бывали заседания в составе совета министров и частные совещания у него лично, при участии наиболее заинтересованных министров, иногда и при моем участии, для обсуждения наиболее крупных существенных вопросов внешней политики. Так что путем такого освещения и обсуждения дел, естественно, что новый министр иностранных дел вводился в курс этих вопросов еще до своего назначения. Но затем, по назначении министром, ему, конечно, пришлось еще глубже вникать в каждый вопрос и направлять все это детально. Естественно, что по всем вопросам, касавшимся только внешней политики, он преимущественно обращался к содействию своих ближайших сотрудников.
Председатель. — Разве в сознании вашем и других высших служащих министерства иностранных дел не отмечалось случаев большого неведения, может быть, даже невежества, по некоторым вопросам иностранной политики, которые обнаруживал новый министр?
Нератов. — Иногда некоторые ошибочные сведения бывали, но они, насколько я мог заметить, существенного значения не имели. Так что что-нибудь определенное сказать в этом отношении я бы не был в состоянии.
Председатель.— Как была встречена представителями иностранных держав замена С. Д. Сазонова именно данным лицом?
Нератов. — Я могу сказать по этому поводу только относительно впечатления, которое получили представители союзных держав. Что на них это произвело отрицательное впечатление, в этом сомнений быть не может. Самый уход С. Д. Сазонова был для них очень печален потому, что сотрудничество с ним, притом в такой критический момент, как война, продолжалось уже несколько лет. Многое было договорено, обо многом условились, намечались главные вехи общей политики, составлялась программа дальнейших действий, намечалось даже решение некоторых вопросов, одним словом, до такой степени была тесно и постоянно связана деятельность Сазонова с представителями, в особенности Франции и Англии, что естественно, когда они узнали об этой смене, то не скрывали своего очень большого огорчения, не ожидая такой же осведомленности, такой же возможности вести дело с новым министром, как они вели с предыдущим. Некоторая сдержанность, некоторое понижение интимности в действиях с их стороны было; они должны были привыкнуть к новым отношениям, к новому лицу.
Председатель. — Не было ли здесь специфических условий, не вызвало ли недовольство то обстоятельство, что Штюрмер был окружен репутацией человека, относящегося отрицательно к союзу с Англией и тяготевшего к Германии?
Нератов. — Некоторые сомнения в этом отношении высказывались, например, будет ли до такой степени велика приверженность русского правительства к существовавшему союзу, сравнительно с тем, что было раньше. Слухи, которые ходили около имени Штюрмера, действительно создавали в посольствах атмосферу некоторого недоверия, но я не думаю, чтобы они могли найти потом фактическое тому подтверждение. Так что никаких опасений по важнейшим вопросам, сколько я мог понять, в особенности в первое время, не происходило. Был установлен один факт, что мы продолжаем войну в союзе с ними, и они его приняли, как отправный пункт всей политики.
Председатель. — Конечно, в момент войны министр иностранных дел не мог не объявить себя сторонником существующего союза, это было фактически невозможно, но в смысле наполнения этого определенным содержанием он, может быть, до конца не высказался, потому что был короткое время?
Нератов. — По отдельным переговорам, по отдельным вопросам я не могу отметить каких-нибудь фактов, которые могли бы внушить кому-нибудь мысль недоверия.
Председатель. — Характеризуя вообще министра иностранных дел Штюрмера, какими бы чертами вы отметили этот период в вашем министерстве?
Нератов. — Не могу сказать, чтобы при нем было как-нибудь определенно оформлено течение в политике. Политика шла, может быть, несколько ощупью, т.-е. не было той простоты и откровенности в объяснениях, какая была раньше. Каждый вопрос, который возникал, если он имел немножко общий принципиальный характер, обсуждался ощупью, во все вносилась некоторая осторожность. Я это приписывал всегда тому, что Штюрмер считал себя недостаточно опытным в ведении дипломатических переговоров, недостаточно знакомым со сторонами каждого отдельного вопроса. Он был сдержан, больше выслушивал то, что говорили ему иностранные представители, иногда спрашивал мое мнение (я очень часто присутствовал при этих объяснениях), но высказывался все же он весьма неохотно и всегда несколько откладывал высказывать свою точку зрения. Это казалось мне до такой степени естественным, разумным и правильным, что об ином отношении нельзя было бы и думать в первые месяцы управления министерством. Но каких-нибудь определенных штрихов его заведывания делами, в каком-нибудь ином смысле, я бы не мог представить.
Председатель. — Это политика ощупью и осторожностью или политика случайностей?
Нератов. — Не берусь утверждать, чтобы здесь была определенная программа.
Председатель. — Скажите, добрые личные отношения между министром и послами союзных держав несколько изменились со времени вступления Штюрмера?
Нератов. — Конечно, я говорю, что прежней откровенности уже нельзя было отметить. Отношения стали более сдержанными, чем мы обычно привыкли видеть в министерстве.
Председатель. — Характеризуя этот период, вы не отметили бы, что часть министерской работы происходила несколько за кулисами, несколько вне вашего министерства?
Нератов. — Я не могу относительно этого привести никаких положительных данных.
Председатель. — Но все-таки это отмечалось?
Нератов. — Слухов до такой степени много ходило, что разобраться в том, что имело почву и что нет — было трудно, и основываться на них я не стану.
Председатель. — В деятельности вашего министерства за период Штюрмера, может быть, и при Сазонове, вы не испытывали противодействия со стороны каких-либо безответственных лиц или, как их тогда называли, темных сил?
Нератов. — В области внешней политики я ничего подобного за это время сказать не моту.
Председатель. — Вы изволите помнить инцидент с присяжным поверенным Булацелем, поместившим в своей газете «Российский Гражданин» оскорбительную для достоинства Англии статью?
Нератов. — Как же.
Председатель. — Каково было отношение Штюрмера к этому вопросу?
Нератов. — Он узнал об этой статье со слов английского посла, до этого, повидимому, ему это не было известно. Как только английский посол обратил внимание на это, он сейчас же принял все меры для того, чтобы дать удовлетворение послу.
Председатель. — Какие перемены на крупных постах заграничных представителей произошли за время Штюрмера, и были ли такие перемены или, по крайней мере, не предполагались ли они?
Нератов. — Посланник в Бухаресте Поклевский был удален и заменен генералом Мосоловым. Это был один случай при Штюрмере. Затем товарищ министра иностранных дел Арцимович был устранен от должности и заменен Половцовым.
Председатель. — Не предполагалось ли назначение Боткина?
Нератов. — Слухи ходили о том, что он предназначался для замещения Арцимовича, но из личного моего вопроса, обращенного к Штюрмеру, я вынес убеждение, что этого в действительности не существует, что это слух, который шел извне, и что он, как министр, этого в виду не имел.
Председатель. — Т.-е. Штюрмер отрицал это, когда вы его спросили?
Нератов. — Отрицал.
Председатель. — Какими чертами характеризуется Боткин, сравнительно с Арцимовичем, в отношении к союзным и враждебным группам держав?
Нератов. — У Боткина была репутация дипломата, недружелюбно настроенного к Англии, и когда шли разговоры, повидимому, ни на чем не основанные, о назначении Боткина, то со стороны посольства высказывались подозрения, что не есть ли это подтверждение первых их впечатлений, что у нас, с назначением Боткина товарищем министра, изменяется вся политика и укрепляется политика противоанглийская. Но когда мы разъяснили, что слух совершенно ни на чем не основан, что кандидатура Боткина не выставляется, то это дальнейших последствий не имело, но английское посольство все же высказало некоторое сомнение относительно того, какое бы это впечатление произвело вообще среди союзников и специально в Англии. Они как будто бы подчеркивали всю нежелательность такого назначения.
Председатель. — Так что вы почувствовали, что представители держав несколько взволнованы в связи с этим предположением?
Нератов. — Да, были несколько взволнованы.
Председатель. — Скажите, по вашей должности товарища министра вы были осведомлены министрами иностранных дел о тех докладах, которые они делали верховной власти?
Нератов. — По крайней мере, я думаю, что они держали меня в курсе того, что предполагалось докладывать.
Председатель. — Товарищ министра был осведомляем и перед поездкой и после поездки?
Нератов. — Обыкновенно собирались письменные документы, которые требовали разъяснения и указания, составлялись объяснительные записки. Эта часть доклада всецело проходила через руки товарища министра. Но затем, при каждом докладе, бывали изустные доклады, независимо от письменных. Я, конечно, не могу утверждать, как проходили доклады, но имею основание думать, что иногда, помимо письменных докладов, происходили изустные. По крайней мере я после доклада имел случай по отдельным вопросам убедиться в этом на основании собственных слов министров.
Председатель. — Вы не изволили знать привычку Штюрмера после каждого высочайшего приема надиктовывать, о чем именно он докладывал и какое это встретило Отношение монарха?
Нератов. — Нет, у меня не было таких сведений.
Председатель. — Вы, стало быть, не были осведомлены о том, что Штюрмер, вопреки тому, что он вам разъяснял на ваш вопрос относительно назначения Боткина, представлял Боткина монарху на замещение должности товарища министра?
Нератов. — Нет, это мне не было известно.
Председатель. — Вы обратились к Штюрмеру, как к министру иностранных дел, с просьбой выяснить свое отношение к Боткину, после того, как вам в английском посольстве сказали, что этот вопрос не безразличен и, во всяком случае, интересует посольство?
Нератов. — Не только на том основании, что это интересовало посольство, но и для самого дела. Меня заинтересовал слух, так как он был довольно упорный, и, кроме того, у меня лично сложилось представление совершенно одинаковое с тем, которое получилось в английском посольстве. Поэтому мне хотелось себе выяснить, каковы взгляды министра, и вследствие этого я поставил вопрос, на который получил отрицательный ответ.
Председатель. — Я хочу обратить внимание Комиссии на то, что мы имеем документальное подтверждение того, что в этом смысле докладывалось Штюрмером, и документальные сведения о том, что через три недели после того, как он сам доложил государю, он на вопрос английского посла отрицал это обстоятельство. Скажите, пожалуйста, каково было направление Половцова в смысле германофильства или англофильства?
Нератов. — Я совершенно не был посвящен в его личные взгляды, но знал, что он очень часто бывал в английском посольстве и поддерживал очень дружеские отношения с ним вплоть до своего назначения.
Председатель. — Он был назначен, занимая какую должность?
Нератов. — Чиновника особых поручений при Сазонове.
Председатель. — Вы не знаете, чему или кому обязан Половцов своим назначением?
Нератов. — Слухи ходили разные, но никаких данных у меня нет.
Председатель. — В связи с этим состоялась отставка Арцимовича, как товарища министра?
Нератов. — В октябре месяце 1916 года был юбилей, 35-летие службы Арцимовича. И среди чинов ведомства возник вопрос — просить министра чем-нибудь отличить наступление этого дня. Министр, как раз, должен был ехать тогда в ставку, где все время находился государь, и министру предложили такого рода мысль, чтобы дать Арцимовичу звание сенатора, что делалось с сохранением должности товарища министра. Во многих ведомствах это делалось, давали почетное звание, так сказать, награду за известного рода деятельность. Штюрмер отнесся к этому вполне доброжелательно и приказал приготовить в этом смысле доклад. Но затем, когда он вернулся из Барановичей, кажется, или из Могилева, не припомню, то он объявил мне, что это не состоялось, что состоялось назначение сенатором, но без сохранения должности им товарища министра.
Председатель. — Что же, он сообщил вам это, как инициативу монарха в этом решении?
Нератов. — Объяснения он мне не дал, и я не спрашивал.
Председатель. — При Сазонове или при другом министре допускали ли вы возможность случая, когда вы доводите до сведения министра иностранных дел и вам сообщают, так сказать, неверные сведения. Ведь вы изволили доложить министру иностранных дел, что обнаруживается некоторое беспокойство в посольстве по поводу предполагаемого назначения?
Нератов. — Я больше говорил от себя, что я нахожу, что это вызовет беспокойство. Я не хотел выступления посольства, как инициатора такого запроса, но так как мое собственное убеждение было совершенно такое же, то я просто от своего лично имени обратил на этот вопрос внимание министра.
Председатель. — Но такой факт немыслим был бы, скажем, при Сазонове?
Нератов. — Чтобы мне министр не сказал в действительности то, что есть? Конечно, нет.
Председатель. — Мало того, но сказал бы обратное?
Нератов. — Нет.
Председатель. — Вам не приходилось от кого-либо из лиц, причастных к представительству дружественных с Россией держав, слышать указание на то, что с назначением Штюрмера замечается некоторое странное усиление осведомленности представителей держав, нам враждебных, в русских военных делах?
Нератов. — Такие предположения, что не создается ли большая агентура у нас, высказывались, но так как при этом данных фактических не приводилось, то я ограничивался только словесными запросами и словесными заявлениями.
Председатель. — Штюрмер пробыл у власти, как министр иностранных дел, меньше 4 месяцев?
Нератов. — Да, с 7 июля по 10 ноября.
Председатель. — Не замечали ли вы таких мелких штрихов в деятельности или личности министра иностранных дел, которые были бы неприятны для министерства и совершенно недопустимы для министра? Например, не возникал ли вопрос, в связи с отъездом Штюрмера из квартиры, полагающейся министру иностранных дел, о том, что некоторые предметы были Штюрмером взяты с собой?
Нератов. — Мне помнится, что директор хозяйственного департамента говорил, что после отъезда Штюрмера некоторые вещи должны быть разысканы, потому что они не оказались налицо. Но мне припоминается, что все это установлено.
Ольденбург. — Насколько я правильно понял, вы, характеризуя известную обстановку в деятельности министерства иностранных дел тем, что дело как-то тормозилось, повидимому, вынесли такое впечатление, что это было от излишней осторожности и отсутствия знаний?
Нератов. — Дело все-таки шло, но не тем темпом, к которому мы привыкли до тех пор, потому что до сих пор всякий вопрос был совершенно ясен, двух точек зрения быть не могло, а тут приходилось вникать в каждый вопрос, несколько в него углубляться, обсуждать его и доказывать необходимость решения в том, а не ином смысле, так как тут бывали колебания, которые иногда задерживали решение.
Ольденбург. — А осложнений с нашими союзниками не произошло за это время?
Нератов. — Нет.
Ольденбург. — А вот по румынскому вопросу, какова, так сказать, была позиция Штюрмера в связи с выступлением Румынии?
Нератов. — Он по вступлении свош в должность, 7 июля, застал этот вопрос решенным. Оставалось определить срок самого выступления. И вот, с его стороны было сделано очень много усилий к тому, чтобы заставить Румынию выступить поскорее. Это желание основывалось на том, что наши военные власти считали выступление Румынии весьма нужным. Думаю, что не делаю никакой военной нескромности, говоря это. Во всяком случае, эта точка зрения военных властей из ставки выдвигалась, как непременная необходимость не откладывать наступления. С другой стороны, эту точку зрения поддерживали: союзники, которые очень усиленно действовали сами на румынское правительство и предъявляли, в свою очередь, к нашему правительству очень серьезные требования — заставить Румынию поскорее действовать, путем хотя бы некоторых жертв дипломатического и политического характера с нашей стороны.
Ольденбург. — Мне приходилось встречаться с противоположным взглядом, что наши военные власти, генерал Алексеев и представители ставки, в действительности прошли под известным давлением союзников, против намерения наших военных властей.
Нератов. — Я не знаю, чем руководствовалось тогда военное начальство, я не берусь судить. Но, во всяком случае, документально можно установить, что наше министерство действовало в этом вопросе по настоянию наших военных властей и союзников.
Ольденбург. — Так что тут со стороны Штюрмера никакого самостоятельного решения не было?
Нератов. — Решительно не было, но, в виду всей обстановки, он считал необходимым воздействовать на Румынию. Последний фазис переговоров был при нем, но этот фазис заключался только в определении срока и решении по небольшим спорным вопросам по существу дела.
Ольденбург. — А какова была его позиция в греческом, вопросе? Какую позицию он занимал по отношению к греческой династии и специально к королю?
Нератов. — Точка зрения была совершенно определенная — поддерживать династию, считая, что это обязанность тогдашнего русского министра иностранных дел, но в такой степени, чтобы не отстранить от себя симпатий греков, т.-е., чтобы это не уменьшило воздействия наших союзников и наше на Грецию в смысле ее нам сочувственной политики, но, вместе с тем, ограждая самое положение греческого короля и династического вопроса.
Ольденбург. — Это не вызвало конфликтов с союзниками?
Нератов. — Несомненно имелись случаи разногласия, но я должен сказать, что в этом вопросе и союзники придерживались очень долго той же точки зрения; они переменили эту точку зрения впоследствии. Так что во время его министерства династический вопрос считался устраненным из обсуждения.
Ольденбург. — Так что тут никакой новой самостоятельной политики он тоже не вел?
Нератов. — Нет.
Председатель. — Но ведь нацию, народ греческий во вне представлял Венизелос и лишь, может быть, внутри у них были разные течения, так как же, собственно говоря, из этой дилеммы предполагал выйти тогдашний министр иностранных дел, когда две части дилеммы, одна другой противоположнее, входили в соприкосновение. Ведь Венизелос, как мы знаем, столкнулся с Константином?
Нератов. — Надо сказать, что Венизелос стал на оппозиционную почву позже. Он тоже еще мечтал тогда о том, чтобы направить греческую политику, сохраняя на престоле короля Константина,
Председатель. — Но все-таки со второй половины 1916 года уже достаточно определились притязания нации к королю Греции, т.-е. Венизелос, при всем своем стремлении быть лойяльным, должен был предпочесть нацию королю, народ династии.
Нератов. — Тут, может быть, несколько иначе освещается вопрос, потому что в самом греческом народе не было единодушия, так что нельзя было сказать, что одна часть народа была за короля, другая была против короля. У них было просто желание не быть ввязанными в войну. Это было течение, можно сказать, прямо национальное, и только известные круги, известные группы населения, возглавляемые Венизелосом, стремились действительно использовать политическое положение в Европе для того, чтобы возможно более сделать приобретений в пользу Греции И Венизелос не отрицал, мечтал, по крайней мере, о возможности добиться этого при участии короля Константина. Он ее отрицал возможности с ним работать.
Председатель. — Так что позвольте понять ваш ответ на мой вопрос в том смысле, что в течение министерства Штюрмера еще не пришлось нашей иностранной политике выбирать между королем и Венизелосом?
Нератов. — Не приходилось, и в этом отношении оно совершенно сходилось с точкой зрения наших союзников.
Председатель. — Скажите, пожалуйста, относительно польского вопроса. Противники позиции С. Д. Сазонова говорили, что это преждевременно. Но в конце-концов, ведь, случилось то, чего вы хотели избежать, т.-е. немцы обогнали в своем акте Россию, с одной стороны, с другой стороны России все же пришлось попытаться дать нечто польскому народу. Я говорю об актах: немецком, 6 ноября, и русском приказе по армии и флоту, 12 декабря.
Нератов. — Тут, собственно, С. Д. Сазонов, по-моему, оказался прав в том, что нужно было точно оформить наше отношение к польскому вопросу еще раньше поворота в польской психологии.
Председатель. — Не изволите ли вы помнить в отношении польского вопроса об одном инциденте, чтобы Штюрмер, по поручению императрицы, телеграфировал в ставку просьбу не решать польского вопроса раньше наступления известного момента, в связи с именем Велепольского?
Нератов. — Нет, не могу.
Председатель. — Этот инцидент прошел мимо вас?
Нератов. — Помимо меня.
Председатель. — Скажите, кто говорил вам, что было некоторое недоразумение в связи с переездом Штюрмера. Вы сказали, директор хозяйственного департамента?
Нератов. — Да, мне помнится, директор хозяйственного департамента, Фан-дер-Флит.
Председатель. — Скажите, не было ли маленького инцидента в министерстве в связи с ремонтом мебели Штюрмера на казенный счет, в связи с представлением некиим столяром Андреевым какого-то счета?
Нератов. — Я стоял вне хозяйственных вопросов, меня это ее интересовало.
Председатель. — Это было в ведении отдела хозяйственного департамента?
Нератов. — И под наблюдением другого товарища министра; одно время был Арцимович, а потом Половцов.
Иванов. — Вы изволили показать, что во время Штюрмеровского министерства чувствовалось всегда замедление в ходе работ. Так вот, для ясности, мне хотелось бы знать, какая была этому причина. Не была ж причина в том, что он не соглашался с направлением, которое уже было принято в министерстве просто оттого, что не был знаком с делом?
Нератов. — В некотором отношении играла роль неосведомленность, нужно было глубже вдумываться в каждую бумагу, которая поступала. Требовалось больше разъяснений, иногда времени было недостаточно сейчас обдумать, так что должно было откладываться на несколько часов, на сутки. С другой стороны у Бориса Владимировича[1] было много работы в качестве председателя совета министров, так что ему приходилось очень много терять в той деятельности. Так что я объясняю: с одной стороны неосведомленность достаточная, а с другой стороны отсутствие времени.
Иванов. — А несогласие с вашим взглядом, так как вы одинакового направления с С. Д. Сазоновым?
Нератов. — Нет. Если иногда бывали разногласия, то они сказывались почти сейчас же; иногда приходилось, конечно, выяснять взаимную точку зрения.
Примечания править
- ↑ «Бориса Владимировича» — Штюрмера.