Былъ первый часъ жаркой ночи. Стоялъ мертвый штиль.
Имѣя курсъ на островъ Яву, клиперъ «Нырокъ» шелъ полнымъ ходомъ, по одиннадцати верстъ въ часъ, съ тихимъ гуломъ разрѣзая своимъ острымъ носомъ притихшую океанскую гладь и оставляя за круглой кормой слѣдъ въ видѣ широкой серебристой ленты, сверкавшей подъ свѣтомъ полной луны.
Вокругъ и на палубѣ царила тишина. Только мѣрно и однообразно постукивала машина, да каждые полчаса раздавались на бакѣ удары колокола, отбивавшіе склянки. Разбившись маленькими бѣлыми кучками по всей палубѣ, вахтенные матросы дремали, притулившись у бортовъ, у мачтъ и орудій. Нѣкоторые вполголоса лясничали, коротая предстоящую вахту,—молодые матросы—сказками и свѣжими воспоминаніями о своихъ мѣстахъ, а старые—разсказами о прежней службѣ и о капитанахъ и офицерахъ, основательно спускавшихъ шкуры.
Темы эти были неистощимы.
Весь въ бѣломъ, съ разстегнутымъ воротомъ ночной сорочки, молодой лейтенантъ, вступившій съ полуночи на вахту, шагалъ взадъ и впередъ по мостику, стараясь разгулять сонъ. Онъ остерегался прислониться къ поручнямъ, хорошо зная, что его немедленно охватитъ дрема, и, чего добраго, выйдетъ на верхъ капитанъ и увидитъ заснувшаго вахтеннаго начальника—позоръ!
И при мысли о такомъ позорѣ лейтенанта шагалъ рѣшительнѣе, посматривая сонными глазами на горизонтъ: не видать ли сѣраго шквалистаго облачка или огоньковъ встрѣчныхъ судовъ, и по временамъ останавливаясь у компаса, чтобы взглянуть: по румбу ли правятъ рулевые.
Совершенно равнодушный къ красотѣ этой волшебной южной ночи съ томной луной и миріадами ярко мигавшихъ звѣздъ, лейтенантъ въ эти минуты думалъ, что высшее на свѣтѣ счастье: лечь въ койку и заснуть.
Приблизительно о томъ же думалъ и старый боцманъ Даниловъ, безшумно ступая своими большими, слегка искривленными, босыми ногами по палубѣ, отъ бушприта до гротъ-мачты и обратно.
Уставшій послѣ дня обычной служебной суеты и осипшій послѣ неустаннаго сквернословія, онъ притихъ и, чуть слышно окликая по временамъ часовыхъ, смотрѣвшихъ впередъ, прибавлялъ какое-нибудь короткое ругательное привѣтствіе лѣнивымъ, соннымъ голосомъ, безъ малѣйшаго одушевленія, словно бы лишь по чувству долга и не желая обижать часовыхъ.
Изрѣдка онъ, въ качествѣ исправнаго вахтеннаго боцмана, перегибался черезъ борты, у крамболъ, удостовѣриться—въ исправности ли отличительные красный и зеленый огни, частенько подходилъ къ кадкѣ съ водой, чтобъ выкурить трубчонку острой махорки, и стоялъ минуту, другую у кучки матросовъ, пріютившейся у станка бомбическаго носового орудія. Стоялъ и слушалъ, что разсказывалъ Егоръ Дудкинъ, пожилой, коренастый матросъ съ волосатымъ лицомъ, основательный пьяница на берегу и любимый разсказчикъ въ ночныхъ вахтахъ.
— И откуда только у тебя, у трезваго дьявола, слова берутся!..—не безъ зависти говорилъ боцманъ, у котораго, вмѣсто словъ, «брались» только одни ругательства.
И не безъ сожалѣнія, что обязанности вахтеннаго боцмана не позволяютъ ему слушать Дудкина, отходилъ и снова шагалъ по палубѣ, разгоняя сонъ пріятными думами о томъ, что дня черезъ два онъ покажетъ въ Батавіи, какъ напиваются порядочные боцмана.
— …То-то я и обсказываю, братцы!… Семнадцать лѣтъ околачиваюсь на флотѣ, всякаго, можно сказать, боя видалъ, а такихъ оборотовъ, чтобы озвѣрѣлый человѣкъ да вдругъ по своей волѣ сталъ доберъ къ нашему брату,—не видалъ и отъ людей не слыхалъ… Никакъ это невозможно… Другіе обороты видалъ!—значительно и не безъ ироніи прибавилъ Дудкинъ, слегка повышая свой пріятный, немного сипловатый, какъ у пьяницъ, голосъ.
— Какіе такіе другіе обороты?—спросилъ кто-то изъ слушателей.
— А такіе, что поступитъ на корабль какой-нибудь первогодокъ мичманъ, ни усовъ, ни бакенбардовъ еще нѣтъ и званія, и не то, что вдарить, и даже изругать по настоящему стыдится и воротитъ морду, когда при немъ полируютъ на бакѣ матроса,—а чрезъ мѣсяцъ, другой, смотришь, ужъ въ понятіе вошелъ: лѣзетъ въ зубы и поросенкомъ визжитъ: «запорю молъ»! Потому стыдно ему отъ другихъ отстать. Видитъ: прочіе всѣ мордобойничаютъ, и онъ. Видитъ: прочіе велятъ снять шкуру, и онъ. Вотъ, молъ, какой я форменный сталъ флотскій мичманъ. Живо въ себѣ жалость покорилъ. Такихъ оборотовъ я много видалъ… И легкіе они были… И только разъ въ жизни этотъ самый оборотъ трудный видѣлъ… На моихъ глазахъ онъ и вышелъ съ однимъ мичманомъ… Я у его въ вѣстовыхъ служилъ… Душа его не принимала обороту… Ну да ужъ и доберъ былъ Леванидъ Николаичъ Кудрявцевъ и на чужую бѣду обидчистъ. Другого такого я послѣ и не видалъ. Не водъ былъ такимъ на флотѣ… Однако и онъ сдрейфилъ… И изъ-за этого самаго и пропалъ. Изъ-за совѣсти, значитъ… Не осилилъ… И прямо-таки довели его анафемы до потерянности…
Дудкинъ примолкъ и, залитый серебристымъ свѣтомъ, строго глядѣлъ на усѣянное звѣздами темносинее небо, повидимому, не имѣя намѣренія продолжать.
Такъ прошла минута, другая.
— Кто довелъ, Иванычъ? Ты разскажи про мичмана… уважь!—нетерпѣливо и почти умоляюще прошепталъ самый внимательный слушатель, молодой, худощавый, чернявый и маленькій матросъ Снѣтковъ, землякъ Дудкина, пользовавшійся его расположеніемъ и покровительствомъ и всегда сопровождавшій Дудкина на берегъ спеціально для того, чтобы удержать его отъ пропоя казенныхъ вещей и въ цѣлости доставить на шлюпку.
На клиперѣ такъ и звали его—нянькой Дудкина.
— Кто довелъ?—переспросилъ Дудкина.—Извѣстно кто! Свои… офицеры! Прежде имъ воля была куражиться надъ матросами, не нонѣшняя… И у всѣхъ, значитъ, одно понятіе было… И всѣ смѣялись надъ мичманомъ за то, что у него другое понятіе… «Какой, молъ, изъ тебя выйдетъ форменный офицеръ, ежели, говорятъ, ты не можешь отполировать матроса… Ты, говорятъ, не мичманъ, а вродѣ бытто пужливой бабы!» Каждый день, бывало, стыдили его въ каютъ-компаніи. Покоя не давали, мордобои!
— А онъ что… молчалъ?—спросилъ Снѣтковъ.
— Не бойсь, не молчалъ… Обсказывалъ имъ, что матросъ не животная. И животную надо, молъ, жалѣть, а человѣка и подавно. И законъ-положенья, молъ, нѣтъ такого, чтобы его запарывать… Бывало, горячится, весь дрожитъ, на глазахъ слезы, а они ровно жеребцы ржутъ… «Ты бы, говорятъ, замѣсто флотской службы въ стракулисты вышелъ, а то въ монахи!» И капитанъ устыживалъ—барышней звалъ… И старшій офицеръ, бывало, ввернетъ ехидное слово—недаромъ его на фрегатѣ аспидомъ звали. И разъ запустилъ: «нашъ мичманъ, говоритъ, зря мелетъ… форситъ молъ… Дайте, говоритъ, сроку, и онъ въ лучшемъ видѣ будетъ спускать шкуры». Однако мой мичманъ все свое. «Вы, говоритъ, какъ вгодно, я вамъ не указчикъ, но только я ни въ жисть пороть людей не буду и извергомъ не сдѣлаюсь… Я, говоритъ, присяги не давалъ палачомъ быть!» Сказалъ это и самъ весь бѣлый сталъ, и глаза, какъ у волчонка, такъ и горятъ… А старшій офицеръ въ злобу вошелъ, видитъ, что не переспоришь, такъ онъ начальникомъ обернулся. «Вы, шипитъ, мичманъ Кудрявцевъ, забываетесь и не понимаете, что говорите. Мы не изверги и не утѣсняемъ матросовъ. Мы, говоритъ, ихъ только учимъ и наказываемъ, если они того стоютъ». Осадилъ, значитъ, моего Леванида Николаича при всѣхъ… А ему и конфузно… Онъ совсѣмъ еще вродѣ желторотаго галченка оказывалъ, двадцать годовъ не было полныхъ. Всего второй мѣсяцъ, что вышелъ въ офицеры и поступилъ къ намъ на фрегатъ «Отважный». А я къ ему назначенъ былъ вѣстовымъ—тоже молодой былъ матросъ. И легко было съ имъ. Простой. Никогда дурного слова не скажетъ. Завсегда, бывало, лясничалъ со мною, какъ съ ровней, и никакой въ емъ гордости, даромъ, что самъ графскаго рода, но только лишенный званія изъ-за отца. Отца-то разжаловали изъ графовъ и рѣшили всѣхъ имѣніевъ.
— За что?—спросилъ кто-то.
— Бунтовалъ съ другими господами, когда покойный императоръ Николай вступалъ на царство. Ихъ всѣхъ и раскасировали по Сибири. А по какимъ такимъ причинамъ господа бунтовали, Леванидъ Николаичъ въ точности не объяснялъ. Только и сказалъ, что папенька за бунтъ пострадалъ и находится въ Сибири. И очень онъ своего отца обожалъ. Два его патрета завсегда въ каютѣ висѣли надъ койкой. Видный такой и въ полковницкомъ мундирѣ. И разъ какъ-то показываетъ Леванидъ Николаичъ на патретъ и говоритъ: «Еслибъ ты зналъ, Дудкинъ, какой у меня хорошій родитель и какъ я, говоритъ, его почитаю… Это онъ, когда я еще былъ мальченокъ при емъ въ Сибири, училъ меня добру и потомъ, говоритъ, въ письмахъ наказывалъ быть добрымъ и справедливымъ начальникомъ… И я, говоритъ, оправдаю отца. Не осрамлюсь передъ нимъ!» И оправдывалъ! За то и любили его матросы на фрегатѣ. Знали, не бойсь, какъ онъ одинъ противъ всѣхъ стоялъ за нашего брата. А разъ и подъ арестомъ отсидѣлъ—капитанъ посадилъ да еще лепортъ на него подалъ, чтобъ мичмана подъ судъ…
— За что?—спросилъ чернявый матросикъ.
— За эту самую жалостливость… Искоренить ее хотѣлъ… Однако, пойти покурить!
Вслѣдъ за Дудкинымъ поднялись и слушатели и перешли къ кадкѣ съ водой, у которой стоялъ мѣдный ящикъ съ тлѣвшимъ фитилемъ.
Всѣ закурили короткія трубочки, и на бакѣ потянуло пріятнымъ запахомъ махорки.
— Скуснѣе, братцы, нѣтъ табаку!—проговорилъ Дудкинъ, затягиваясь съ наслажденіемъ.
— Изъ-за чего же вышло, что мичмана подъ арестъ, Иванычъ?—задалъ вопросъ Снѣтковъ, необыкновенно заинтересованный продолженіемъ разсказа.
— Ишь присталъ!.. Дай покурить… Обскажу все въ подробности…
— Ты это, Дудкинъ, на счетъ чего обсказываешь?—спросилъ подходя, боцманъ.
— На счетъ мичмана Кудрявцева. На «Отважномъ» въ сорокъ восьмомъ году служилъ…
— Какъ не помнить… Чудной мичманъ былъ. Вродѣ бытто умомъ тронутый…
— Что онъ тебѣ зубовъ не чистилъ и шкуры не спустилъ, такъ онъ, по твоему разсудку, и тронутый?… Давно ли ты сталъ такъ полагать, Захарычъ? Не бойсь, какъ въ боцманы вышелъ?—насмѣшливо и сердито прибавилъ Дудкинъ.
— А ты полегче… Нонче вы всѣ бытто тронутые стали, идолы, какъ прежней строгости на васъ нѣтъ…
— А тебѣ, видно, жалко ее?.. Мало тебѣ всыпано было линьковъ… Или память отшибло?
И Дудкинъ сунулъ въ карманъ штановъ трубку и пошелъ къ орудію.
Боцманъ пустилъ вслѣдъ лѣнивое ругательство.
Черезъ минуту разсказчикъ и слушатели усѣлись на прежнія мѣста, и Дудкинъ продолжалъ.
— А вышло, братцы, такое дѣло. Стоялъ это Леванидъ Николаичъ подвахтеннымъ съ восьми до полудня, какъ капитанъ, послѣ перемѣны марселей, вскрикнулъ двухъ гротъ-марсовыхъ на бакъ, на шлифовку, значитъ. На «Отважномъ» отшлифовывали безо всякой жалости. И командиръ, прямо сказать, живодеръ былъ. Ему и кличка была дадена: «Живодеръ». И тую-жъ минуту зоветъ къ себѣ мичмана. Прибѣжалъ. Руку подъ козырекъ. А капитанъ ему препорученіе: «Спустить этимъ двумъ подлецамъ шкуры. По сту линьковъ! И имѣйте, говоритъ, присмотръ, чтобы форменно драли… Потачки не извольте, говоритъ, допускать». Выслушалъ этто Леванидъ Николаичъ и бѣлѣе сорочки сталъ. Я въ тѣ поры наверху былъ и видѣлъ, какъ онъ стоитъ ни живъ ни мертвъ передъ капитаномъ, и какъ пальцы его у козырька дрожатъ…
— Испугался, значитъ, капитана?—небрежно кинулъ одинъ изъ слушателей, бѣлобрысый, полнотѣлый матросъ изъ кантонистовъ.
— Ты не перебивай, а слушай, и тогда поймешь—испугался ли мичманъ капитана или препорученія!—строго замѣтилъ Дудкинъ.
И затѣмъ продолжалъ:
— А капитанъ былъ нравный и скорый. И видитъ, что мичманъ стоитъ—взбѣсился: «Что вы, кричитъ, какъ статуй, стоите. Или не слышали приказанія? Идите, и чтобы исполнить сей же секундъ!» А мичманъ ему на это громко такъ отчекрыжилъ: «Покорно, говоритъ, прошу увольнить меня отъ такого препорученія. Я его исполнить никакъ не согласенъ!»
— Ишь ты!—вырвалось у черняваго матросика радостное восклицаніе, и онъ, взволнованный и умиленный, впился своими большими черными глазами въ лицо Дудкина.
— Всѣ, братцы, такъ и ахнули. И самъ Живодеръ вытаращилъ глаза—не ждалъ, значитъ, такой отчаянности. А очнувшись, заревѣлъ, ровно зарѣзанный быкъ, что уконопатитъ онъ мичмана подъ судъ за непокорность, и тую жъ минуту велѣлъ подъ арестъ, чтобы часового у каюты съ ружьемъ… Пять денъ отсидѣлъ мичманъ. Только меня къ ему и допускали… Я и кушанье носилъ ему изъ каютъ-компаніи… А онъ на отсидкѣ все книжки читалъ и вовсе былъ спокойный. И какъ я ему сказалъ, что всѣ матросы очень даже его жалѣютъ, обрадовался.—«Пущай, говоритъ, отдадутъ меня подъ судъ и дѣлаютъ, что хотятъ, а я, говоритъ, не могу вродѣ бытто палачемъ себя понимать. И то, говоритъ, одна тоска слышать, какъ люди подъ линьками кричатъ, и нѣтъ силы-воли имъ помочь, а чтобы еще смотрѣть… не принимаетъ, говоритъ, этого моя душа»… Слушаю я это, братцы, и бытто лестно. Потому такіе люди отъ отчаянности тебя спасаютъ. Въ правду Божію заставляютъ вѣрить. Вотъ въ чемъ причина. И всѣ матросы послѣ этого случая стали еще приверженнѣй къ мичману, и ужъ какъ старались, когда онъ стоялъ подвахтеннымъ, чтобы на бакѣ все было въ полной исправкѣ, чтобы Живодеръ не могъ придраться… Берегли мичмана.
— За такого, куда вгодно!—восторженно замѣтилъ Снѣтковъ.
— А судомъ судили?—раздался чей-то голосъ.
— То-то нѣтъ, хучь капитанъ и подалъ лепортъ на мичмана главному командиру, какъ мы вернулись въ Кронштадтъ изъ клейсерства по Балтинскому морю. А разговоръ былъ съ главнымъ командиромъ! Вскорости, какъ мы съ мичманомъ, по окончаніи компаніи, перебрались на берегъ, вечеромъ—кульеръ. «Требуетъ, молъ, завтра въ восемь утра главный командиръ!» Я, какъ слѣдуетъ, разбудилъ утромъ пораньше Леванида Николаича, напоилъ чаемъ, обрядилъ въ мундиръ и гайда за извозчикомъ. Уѣхалъ, а я жду въ тревогѣ. Думаю, какая будетъ ему раздѣлка… Потому ежели судить мичмана, то была-бъ ему крышка, вродѣ какъ отцу. Тогда за непокорность и офицеровъ засуживали… За такія дѣла не давали пощады. Очень большая была строгость! Хорошо. Жду я мичмана, а онъ вскорѣ и вернулся. «Не бойся за меня, Егоръ… ничего мнѣ за капитана не будетъ!» Говоритъ этто, а самъ вовсе не веселый и, въ раздумчивости бытто, прибавилъ: «Облестила меня, старая шельма!» И какъ амуницію свою всю снялъ и переодѣлся, такъ и обсказалъ мнѣ въ подробности, какой лукавый разговоръ имѣлъ съ имъ главный командиръ… И что-бы вы думали? Онъ не только не оконфузилъ Леванида Николаича, какъ полагалось, крикомъ, а позвалъ въ кабинетъ, заперъ двери и, честь честью, велѣлъ садиться… Даромъ, что ему на томъ свѣтѣ давно паекъ шелъ и высохъ вродѣ бытто египетской муми, а бѣда, какой шельмоватый былъ! Умѣлъ какъ и съ кѣмъ… Кого въ страхъ вогнать, кого облестить. Понялъ, что Леванида Николаича страхомъ не обезкуражишь, и по своей шельмоватости перво-на перво похвалилъ: «Очень, говоритъ, на рѣдкость ваше чувствительное сердце. Я, говоритъ, самъ чувствительный. Но какъ есть, говоритъ, вашъ начальникъ, долженъ сказать, что вы никакъ не смѣли ослушаться капитанскаго приказанія. И ежели, говоритъ, дать лепорту полный ходъ, то будутъ васъ судить по всей строгости флотскихъ законовъ и присудятъ матросскую куртку, а я, говоритъ, не хочу васъ губить и огорчать Государя Императора, какъ онъ узнаетъ, какіе на флотѣ есть непокорные офицеры!» Понимаете, братцы, какую загвоздку пустилъ старый дьяволъ?
— Въ чемъ загвоздка-то, Иванычъ?—спросилъ молодой чернявый матросикъ, не понявшій ея.
— А въ томъ, Вась, что адмиралъ боялся, что до Императора Николая Павловича дойдетъ, какъ на «Отважномъ» закатывали царскихъ матросовъ… И могла вытти разборка. «Почему, молъ, порятъ сверхъ положенія?» Небойсь, Леванидъ Николаевичъ показалъ бы на судѣ, что и по положенію-то матросу чистая каторга, а ежели, какъ на «Отважномъ», сверхъ положенія да по триста линьковъ всыпали, и двое матросиковъ въ госпиталѣ померли на другой день послѣ порки, то выходитъ, бытто вродѣ живодерни и жизнь наша мука-мученская! На что я здоровый, братцы, а какъ одинъ старшій офицеръ на «Копчикѣ» закатилъ мнѣ съ пьяну, подлецъ, такую же плепорцію, такъ я только черезъ два мѣсяца на поправку пошелъ. Фершалъ въ госпиталѣ тогда сказывалъ, что нутренность у меня, братцы, крѣпкая, а другой не вынесъ бы… Отъ чахотки бы померъ, говоритъ. Такъ вотъ, по той самой причинѣ, чтобы все было шито да крыто, старый дьяволъ и прикинулся, бытто жалѣетъ мичмана… Не очень-то онъ былъ жалостливый, а тоже: «чувствительный»! Въ Кронштадтѣ помнили, какой онъ былъ капитаномъ чувствительный. Не даромъ душегубомъ звали! И какъ слукавилъ, старый хрычъ, эту самую загвоздку, онъ и обсказываетъ мичману, что лучше, молъ, все дѣло прикончить въ секретѣ. «Я, говоритъ, велю командиру взять лепортъ обратно, а вы, говоритъ, сходите къ нему и повинитесь хучь для виду… Уважьте, говоритъ, стараго адмирала; а я, говоритъ, такъ и быть, попрошу капитана, чтобы васъ не назначали наказывать матросиковъ… А вы, все-таки, говоритъ, привыкайте… Для службы, говоритъ, надо стараться, а когда и отодрать матросика… Отъ этого его не убудетъ, и ему же на пользу…» Такимъ образомъ онъ и облестилъ Леванида Николаича.
Дудкинъ на минуту примолкъ.
— Повинился мичманъ передъ Живодеромъ?—спросилъ кто-то.
— Небойсь, матросская куртка не шуба. Поѣхалъ на другой день! Тѣмъ дѣло и кончилось, а для Леванида Николаича только началось!..
— Заскучалъ онъ съ той поры!—значительно проговорилъ Дудкинъ.—Отъ своей совѣсти заскучалъ. А главная причина: совѣсти ему было отпущено много, а характеру мало. Онъ и терзался, что ходилъ къ капитану, вродѣ бытто виниться, и что за труса могутъ его считать. «Слабый я есть человѣкъ, Егоръ!» Скажетъ онъ это мнѣ, махнетъ въ отчаянности рукой, да и айда въ клубъ. А вернется поздно домой—выпимши… А раньше въ ротъ не бралъ, вовсе брезговалъ. И какъ-то я даже доложилъ ему, что это не хорошо. Въ тѣ поры я еще не занимался виномъ!..—счелъ долгомъ пояснить Дудкинъ.—«Вѣрно, Егоръ, не хорошо», говоритъ.—Не по вашему званію, Леванидъ Николаичъ,—докладываю.—Молчитъ, стыдно значитъ… Но только не сердится. Понималъ, что я изъ приверженности къ нему. Бывало, цѣлую недѣлю дома сидитъ—обѣдъ я ему готовилъ—и книжки читаетъ. Вижу, скучитъ. Одинъ да одинъ. Вы, Леванидъ Николаичъ, въ Питеръ бы прокатились!—скажешь ему.—«И тамъ, Егоръ, одно и то же».—У знакомыхъ, говорю, побывали бы!—«Нѣтъ, говоритъ, у меня такихъ знакомыхъ, чтобы меня настоящимъ человѣкомъ сдѣлали, вродѣ отца. Небойсь, онъ съ волками жилъ, а по волчьи не вылъ!»
— Поди-жъ ты!—воскликнулъ чернявый матросикъ.
Въ этомъ невольномъ восклицаніи были и изумленіе, и любовь, и жалость къ мичману.— Такимъ родомъ, дожили мы съ Леванидомъ Николаичемъ до лѣта. А лѣтомъ опять пошли въ плаваніе на «Отважномъ». И опять моего Леванида Николаича стали стыдить въ каютъ-компаніи… Онъ огрызался, спорилъ. Можно, молъ, быть форменнымъ офицеромъ безъ всякаго боя; а послѣ и спорить бросилъ… Ну васъ! И тогда стали чураться отъ его. «Что, молъ, ты, такой-сякой, много о себѣ полагаешь и нами брезгуешь! И все лѣто мой мичманъ скучалъ. Съѣдетъ на берегъ одинъ и на фрегатѣ одинъ. Только со мной, бывало, и лясничаетъ… Въ охоту съ кѣмъ-нибудь поговорить… А службу старательно сполнялъ и лестно ему было, чтобы его почитали за форменнаго офицера. И флотскую часть очень даже любилъ, изъ-за эстаго самаго онъ и на флотѣ служилъ. И море любилъ, не боялся его. Бывало, въ свѣжую погоду, возьметъ шлюпку и айда подъ парусами кататься. Лихо управлялся! Противъ его никто на «Отважномъ» не могъ управиться. А катеръ, за коимъ онъ доглядывалъ, былъ игрушкой, и на гонкахъ всегда призы бралъ. Глазъ у него былъ зоркій, что у ястребка. И до всего Леванидъ Николаичъ доходилъ. Первый, можно сказать, по усердію былъ… одно слово, лихой и отчаянный мичманъ! Изъ себя молодчикъ, небольшой, сухощавенькій, аккуратный такой, кудрявый и пригожій, лестно было на него глядѣть… Бывало, придетъ на бакъ и матросиковъ обнадежитъ ласковымъ словомъ… И бытто легче станетъ на нашей живодернѣ. А ужъ старался какъ по службѣ! Изъ кожи лѣзъ, чтобы доказать капитану, какой онъ есть офицеръ, и чтобы ему дали править вахтой… А живодеръ нашъ—надо правду сказать—былъ дока по морской части и форменный капитанъ, такъ отличиться передъ нимъ, значитъ, и лестно Леваниду Николаичу… Однако капитанъ только обезкураживалъ мичмана. Не прощалъ ему, что главный командиръ не далъ ходу его лепорту, никакого взыску не сдѣлалъ и непокорнаго мичмана оставилъ на фрегатѣ. Да еще велѣлъ, сказывали, не огорчать высшихъ начальниковъ, не драть сверхъ положенія до чахотки. И зналъ, живодеръ, чѣмъ обезкуражить мичмана! Понималъ, собака, какъ онъ обидчистъ по флотской части.
— Видно, придирался?—спросилъ бѣлобрысый.
— За всякую малость. Увидитъ, ежели когда Леванидъ Николаичъ подвахтеннымъ—что снасть не до мѣста, или кливеръ чуточку заполощетъ, тую-жъ минуту на бакъ во всю глотку кричитъ: «А вы еще полагаете о себѣ, бытто хорошій морской офицеръ… А у васъ подъ носомъ кливеръ шлепаетъ!» Эти выговоры пуще всего донимали мичмана. Молодой былъ и, какъ самъ справедливый, не понималъ сгоряча, что капитанъ его утѣснялъ за то, что онъ о себѣ по своему полагалъ. Думалъ, взаправду за флотскую часть. И прибѣжитъ, бывало, послѣ вахты въ свою каюту, бросится на койку и лежитъ ничкомъ. Обидно, что капитанъ то и дѣло конфузилъ его при всѣхъ. Небойсь, въ тоску войдешь!
— Еще бы не войти!—сочувственно вымолвилъ Снѣтковъ.
— По настоящему, такому башковатому, да старательному вахту бы препоручить, а замѣсто того его всячески изводили. А Леванидъ Николаичъ отъ этого пуще въ задоръ входилъ… Доказать, значитъ, хотѣлъ, что знаетъ флотскую часть. А просить, чтобы ему препоручили вахту, не желалъ. Гордъ былъ.—«Ежели, говоритъ, не даютъ вахты, значитъ, я не достоинъ!» Ужъ я, бывало, всячески обнадеживаю Леванида Николаевича. Матросы, молъ, видятъ, какой онъ есть понимающій и отважный офицеръ. «Это, говоритъ, мнѣ лестно, коли матросы видятъ, но капитанъ все-таки не видитъ. А онъ, говоритъ, хучь и извергъ, а морякъ отличный… Дѣло, говоритъ, въ тонкости знаетъ!» И не было, братцы, у Леванида Николаича въ умѣ, что Живодеръ въ отместку, со зла, не видитъ его старанія… Объ евойной справедливости зря полагалъ!
— Такъ ему и не препоручили вахты?—спросилъ кто-то.
— Въ концѣ лѣта препоручили. Заболѣлъ одинъ лейтенантъ, такъ временно назначили Леванида Николаича. Онъ старшимъ мичманомъ былъ… Тутъ-то онъ и оправдалъ себя! Увидали всѣ, какой начальникъ пятой вахты. Лихость и задоръ его поняли… Но только изъ-за эвтого самаго, прямо-таки, погубили человѣка. Чтобъ имъ подлецамъ…
И Дудкинъ прибавилъ по адресу «подлецовъ» такія проклятія, на какія только способенъ былъ старый матросъ, прошедшій основательную выучку прежняго времени, и примолкъ.
Серебристый свѣтъ мѣсяца освѣщалъ напряженныя лица кучки слушателей и неказистое, заросшее волосами лицо разсказчика, полное негодующаго выраженія. Онъ словно-бы вновь переживалъ далекое прошлое.
Всѣ притихли, и нѣсколько минутъ царило молчаніе среди торжественнаго безмолвія южной ночи.
— Раззадорить безпремѣнно хотѣли Леванида Николаича, чтобы онъ сталъ, какъ они всѣ, анафемы!—заговорилъ, наконецъ, Дудкинъ взволнованнымъ отъ озлобленія голосомъ.—Непереносно было, видишь-ли, сучьимъ дѣтямъ, что онъ въ полной исправкѣ вахтой правитъ, и ни порки, ни боя, ни ругани, и у его на вахтѣ матросы изъ кожи лѣзутъ вонъ, стараются… И опять же злились, что вся команда, прямо-таки сказать, обожала мичмана, а ихъ, подлецовъ, только боялась и ненавидѣла. И пуще всѣхъ втравливалъ капитанъ, понимая его флотскій задоръ. И втравилъ-таки, подлюга! Обрадовался Живодеръ, будь ему въ пеклѣ форменная шлифовка… Небойсь, черти его отшлифуютъ!—прибавилъ Дудкинъ, полагавшій, повидимому, что на томъ свѣтѣ тѣлесныя наказанія еще не отмѣнены и что тамъ шлифуютъ не хуже, чѣмъ на корабляхъ.
И, нѣсколько облегчивъ свое возмущенное чувство этими пожеланіями, Дудкинъ продолжалъ.
— А втравили его, братцы, изъ-за шквала… Шли мы подъ всѣми парусами въ Ревель мимо Гоглонъ-острова, и на вахтѣ стоялъ съ полудня Леванидъ Николаичъ. И вдругъ налетѣлъ подъ самымъ островомъ шквалъ съ подвѣтра… Скомандовалъ, значитъ, мичманъ фокъ и гротъ на гитовы, марса-фалы и брамъ-фалы отдать и кливера долой, и паруса летомъ убрали, а гротъ-брамъ-фалъ не отдали… Матросъ, дуракъ, прозѣвалъ, и гротъ-брамсель въ лоскутья! А Живодеръ ужъ гнуситъ поскуднымъ голосомъ: «Превосходно. Ай да вахтенный начальникъ, у коего брамсель въ клочки. Поцѣлуйте теперь того подлеца, что не отдалъ брамъ-фала!» И такъ накалилъ мичмана, что онъ ровно ополоумѣлъ и самъ не свой прилетѣлъ на бакъ и не своимъ голосомъ крикнулъ боцману, чтобъ тую-жъ минуту дать виноватому двадцать-пять линьковъ. А самъ весь трясется, словно лихорадка бьетъ. На баку всѣ только ахнули… Заступникъ нашъ, голубь, и поди-жъ ты!.. Очень огорчились матросы. «Вотъ тебѣ, молъ, и голубь!..» Но только его жалѣть надо было!—раздумчиво проговорилъ Дудкинъ.
— И вчужѣ, да жалко!—проронилъ Снѣтковъ.
— И пожалѣли, какъ узнали, что сталъ онъ мучиться совѣстью… На моихъ глазахъ это было. Какъ смѣнился съ вахты, такъ скрылся въ каюту, заперся и никого не допускалъ… Только къ вечеру меня допустилъ. Гляжу: сидитъ это на койкѣ, словно потерянный, и глаза красные. Я ему насчетъ ужина и чая докладываю: «покушайте, ваше благородіе!» А онъ только замахалъ головой и говоритъ: «Послѣдній я теперь подлецъ сталъ, Егоръ! Что про меня отецъ-то скажетъ? Какъ я его оправдалъ, а?..» И какъ зальется, братцы, слезами. И жалко мнѣ его стало, и охота мнѣ его обнадежить… «Напрасно вы, Леванидъ Николаичъ, убиваетесь. Это вы, говорю, наказали съ пылу».—«А отчего же, говоритъ, я матроса приказалъ наказать съ пылу, а капитана или старшаго офицера съ пылу не вдарю?» Вижу, не дастся въ обманъ, не таковскій. Тогда я докладываю: «За вину, молъ, отодрали матроса и за евто нельзя обижаться». Такъ выгналъ меня вонъ. «Не утѣшай, говоритъ. Нѣтъ мнѣ оправданія!»
— Обидчистая въ немъ была совѣсть!—вставилъ молодой матросикъ дрогнувшимъ, растроганнымъ голосомъ.
— То-то совѣсти много. Другому ежели отпороть—наплевать. Отпоролъ и забылъ, а Леванидъ Николаичъ нѣсколько дней находился бытто въ потерянности. На матросовъ не глядѣлъ—стыдился. И въ каютъ-компаніи словно виноватый сидѣлъ за обѣдомъ. А его всѣ еще поздравляютъ. «Наконецъ, говорятъ, въ понятіе вошли, бросили свое бабство!» А долговязый аспидъ, старшій офицеръ, зубы скалитъ. «Я, говоритъ, не сумнѣвался, что Леванидъ Николаичъ форцъ свой броситъ. Зарекался, что не будетъ пороть, а какъ брамсель въ клочки, такъ молодцомъ поступилъ!» И всѣ хвалили и пили за его оборотъ. А бѣдный мичманъ сидѣлъ, какъ пригвожденный, чуть не плачетъ, и, какъ отобѣдалъ, скорѣй въ каюту. И какъ пришли мы въ Ревель, закатился онъ на берегъ, а къ вечеру пріѣхалъ вовсе пьяный. Я раздѣлъ, уложилъ въ койку, а онъ бунтуетъ и кричитъ: «Пропащій я человѣкъ сталъ!» И такимъ родомъ тосковалъ онъ до самаго Кронштадта и сталъ виномъ заниматься, какъ съѣзжалъ на берегъ. А какъ пришли мы въ Кронштадтъ, вышло Леваниду Николаичу назначенье въ дальнюю, вахтеннымъ начальникомъ на транспортѣ «Байкалъ». Онъ съ грузомъ въ Камчатку шелъ.
— А какъ на «Байкалѣ» твой мичманъ, небойсь, наказывалъ? Вошелъ въ скусъ?—спросилъ бѣлобрысый, полнотѣлый матросикъ небрежно-легкомысленнымъ тономъ.
— Ну, такъ что-жъ, ежели и наказывалъ?—раздраженно отвѣтилъ Дудкинъ, сурово взглядывая на бѣлобрысаго матроса.
— Я такъ… спрашиваю…
— Можетъ, и слѣдовало наказывать!.. Тоже и нашъ братъ всякій бываетъ…
И, помолчавъ, прибавилъ, обращаясь къ чернявому матросику:
— Я съ Леванидомъ Николаичемъ на «Байкалѣ» не ходилъ. Просилъ онъ, чтобы меня взять, да разрѣшенія не вышло, и меня обернули въ экипажъ. А ребята, что съ имъ ходили, сказывали, что наказывалъ онъ рѣдко и легко, и то когда былъ выпимши. Зашибалъ у себя въ каютѣ, одинъ на одинъ и, сказывали, очень скучалъ. А какъ пришли въ Камчатку, Леванидъ Николаевичъ списался съ транспорта и не пожелалъ въ Кронштадтъ. Перевелся въ сибирскую флотилію и остался въ Камчаткѣ. Тамъ и вовсе затосковалъ и запилъ. И когда въ скорости императоръ Александръ Николаевичъ простилъ бунтовщиковъ противъ родителя и вернулъ имъ всѣ званія и помѣстья, то отецъ Леванида Николаича звалъ сына вернуться. Но только не довелось повидать отца. Денъ черезъ пять, какъ объявили Леванида Николаича графомъ, онъ померъ, отъ скорой чахотки, сказывали… А я такъ полагаю, что отъ совѣсти. А жить бы да жить, голубчику… Царство ему небесное!
И съ этими словами Дудкинъ обнажилъ свою коротко остриженную, начинавшую сѣдѣть, голову и медленно осѣнилъ себя крестомъ. Перекрестились и другіе.
Чернявый молодой матросикъ глоталъ слезы. Въ эту самую минуту блеснула яркимъ снопикомъ падающая звѣзда, словно-бы напоминая о молодомъ мичманѣ.