капитаномъ чувствительный. Не даромъ душегубомъ звали! И какъ слукавилъ, старый хрычъ, эту самую загвоздку, онъ и обсказываетъ мичману, что лучше, молъ, все дѣло прикончить въ секретѣ. «Я, говоритъ, велю командиру взять лепортъ обратно, а вы, говоритъ, сходите къ нему и повинитесь хучь для виду… Уважьте, говоритъ, стараго адмирала; а я, говоритъ, такъ и быть, попрошу капитана, чтобы васъ не назначали наказывать матросиковъ… А вы, все-таки, говоритъ, привыкайте… Для службы, говоритъ, надо стараться, а когда и отодрать матросика… Отъ этого его не убудетъ, и ему же на пользу…» Такимъ образомъ онъ и облестилъ Леванида Николаича.
Дудкинъ на минуту примолкъ.
— Повинился мичманъ передъ Живодеромъ?—спросилъ кто-то.
— Небойсь, матросская куртка не шуба. Поѣхалъ на другой день! Тѣмъ дѣло и кончилось, а для Леванида Николаича только началось!..
— Заскучалъ онъ съ той поры!—значительно проговорилъ Дудкинъ.—Отъ своей совѣсти заскучалъ. А главная причина: совѣсти ему было отпущено много, а характеру мало. Онъ и терзался, что ходилъ къ капитану, вродѣ бытто виниться, и что за труса могутъ его считать. «Слабый я есть человѣкъ, Егоръ!» Скажетъ онъ это мнѣ, махнетъ въ отчаянности рукой, да и айда въ клубъ. А вернется поздно домой—выпимши… А раньше въ ротъ не бралъ, вовсе брезговалъ. И какъ-то я даже доложилъ ему, что это не хорошо. Въ тѣ поры я еще не занимался виномъ!..—счелъ долгомъ пояснить Дудкинъ.—«Вѣрно, Егоръ, не хорошо», говоритъ.—Не по вашему званію, Леванидъ Николаичъ,—докладываю.—Молчитъ, стыдно значитъ… Но только не сердится. Понималъ, что я изъ приверженности къ нему. Бывало, цѣлую недѣлю дома сидитъ—обѣдъ я ему готовилъ—и книжки читаетъ. Вижу, скучитъ. Одинъ да одинъ. Вы, Леванидъ Николаичъ, въ Питеръ бы прокатились!—скажешь ему.—«И тамъ, Егоръ, одно и то же».—У знакомыхъ, говорю, побывали бы!—«Нѣтъ, говоритъ, у меня такихъ знакомыхъ, чтобы меня настоящимъ человѣкомъ сдѣлали, вродѣ отца. Небойсь, онъ съ волками жилъ, а по волчьи не вылъ!»
— Поди-жъ ты!—воскликнулъ чернявый матросикъ.
Въ этомъ невольномъ восклицаніи были и изумленіе, и любовь, и жалость къ мичману.
