— Бунтовалъ съ другими господами, когда покойный императоръ Николай вступалъ на царство. Ихъ всѣхъ и раскасировали по Сибири. А по какимъ такимъ причинамъ господа бунтовали, Леванидъ Николаичъ въ точности не объяснялъ. Только и сказалъ, что папенька за бунтъ пострадалъ и находится въ Сибири. И очень онъ своего отца обожалъ. Два его патрета завсегда въ каютѣ висѣли надъ койкой. Видный такой и въ полковницкомъ мундирѣ. И разъ какъ-то показываетъ Леванидъ Николаичъ на патретъ и говоритъ: «Еслибъ ты зналъ, Дудкинъ, какой у меня хорошій родитель и какъ я, говоритъ, его почитаю… Это онъ, когда я еще былъ мальченокъ при емъ въ Сибири, училъ меня добру и потомъ, говоритъ, въ письмахъ наказывалъ быть добрымъ и справедливымъ начальникомъ… И я, говоритъ, оправдаю отца. Не осрамлюсь передъ нимъ!» И оправдывалъ! За то и любили его матросы на фрегатѣ. Знали, не бойсь, какъ онъ одинъ противъ всѣхъ стоялъ за нашего брата. А разъ и подъ арестомъ отсидѣлъ—капитанъ посадилъ да еще лепортъ на него подалъ, чтобъ мичмана подъ судъ…
— За что?—спросилъ чернявый матросикъ.
— За эту самую жалостливость… Искоренить ее хотѣлъ… Однако, пойти покурить!
Вслѣдъ за Дудкинымъ поднялись и слушатели и перешли къ кадкѣ съ водой, у которой стоялъ мѣдный ящикъ съ тлѣвшимъ фитилемъ.
Всѣ закурили короткія трубочки, и на бакѣ потянуло пріятнымъ запахомъ махорки.
— Скуснѣе, братцы, нѣтъ табаку!—проговорилъ Дудкинъ, затягиваясь съ наслажденіемъ.
— Изъ-за чего же вышло, что мичмана подъ арестъ, Иванычъ?—задалъ вопросъ Снѣтковъ, необыкновенно заинтересованный продолженіемъ разсказа.
— Ишь присталъ!.. Дай покурить… Обскажу все въ подробности…
— Ты это, Дудкинъ, на счетъ чего обсказываешь?—спросилъ подходя, боцманъ.
— На счетъ мичмана Кудрявцева. На «Отважномъ» въ сорокъ восьмомъ году служилъ…
— Какъ не помнить… Чудной мичманъ былъ. Вродѣ бытто умомъ тронутый…
— Что онъ тебѣ зубовъ не чистилъ и шкуры не спустилъ, такъ онъ, по твоему разсудку, и тронутый?… Давно ли ты сталъ
