въ раздумчивости бытто, прибавилъ: «Облестила меня, старая шельма!» И какъ амуницію свою всю снялъ и переодѣлся, такъ и обсказалъ мнѣ въ подробности, какой лукавый разговоръ имѣлъ съ имъ главный командиръ… И что-бы вы думали? Онъ не только не оконфузилъ Леванида Николаича, какъ полагалось, крикомъ, а позвалъ въ кабинетъ, заперъ двери и, честь честью, велѣлъ садиться… Даромъ, что ему на томъ свѣтѣ давно паекъ шелъ и высохъ вродѣ бытто египетской муми, а бѣда, какой шельмоватый былъ! Умѣлъ какъ и съ кѣмъ… Кого въ страхъ вогнать, кого облестить. Понялъ, что Леванида Николаича страхомъ не обезкуражишь, и по своей шельмоватости перво-на перво похвалилъ: «Очень, говоритъ, на рѣдкость ваше чувствительное сердце. Я, говоритъ, самъ чувствительный. Но какъ есть, говоритъ, вашъ начальникъ, долженъ сказать, что вы никакъ не смѣли ослушаться капитанскаго приказанія. И ежели, говоритъ, дать лепорту полный ходъ, то будутъ васъ судить по всей строгости флотскихъ законовъ и присудятъ матросскую куртку, а я, говоритъ, не хочу васъ губить и огорчать Государя Императора, какъ онъ узнаетъ, какіе на флотѣ есть непокорные офицеры!» Понимаете, братцы, какую загвоздку пустилъ старый дьяволъ?
— Въ чемъ загвоздка-то, Иванычъ?—спросилъ молодой чернявый матросикъ, не понявшій ея.
— А въ томъ, Вась, что адмиралъ боялся, что до Императора Николая Павловича дойдетъ, какъ на «Отважномъ» закатывали царскихъ матросовъ… И могла вытти разборка. «Почему, молъ, порятъ сверхъ положенія?» Небойсь, Леванидъ Николаевичъ показалъ бы на судѣ, что и по положенію-то матросу чистая каторга, а ежели, какъ на «Отважномъ», сверхъ положенія да по триста линьковъ всыпали, и двое матросиковъ въ госпиталѣ померли на другой день послѣ порки, то выходитъ, бытто вродѣ живодерни и жизнь наша мука-мученская! На что я здоровый, братцы, а какъ одинъ старшій офицеръ на «Копчикѣ» закатилъ мнѣ съ пьяну, подлецъ, такую же плепорцію, такъ я только черезъ два мѣсяца на поправку пошелъ. Фершалъ въ госпиталѣ тогда сказывалъ, что нутренность у меня, братцы, крѣпкая, а другой не вынесъ бы… Отъ чахотки бы померъ, говоритъ. Такъ вотъ, по той самой причинѣ, чтобы все было шито да крыто, старый дьяволъ и прикинулся, бытто жалѣетъ мичмана… Не очень-то онъ былъ жалостливый, а тоже: «чувствительный»! Въ Кронштадтѣ помнили, какой онъ былъ
