такъ полагать, Захарычъ? Не бойсь, какъ въ боцманы вышелъ?—насмѣшливо и сердито прибавилъ Дудкинъ.
— А ты полегче… Нонче вы всѣ бытто тронутые стали, идолы, какъ прежней строгости на васъ нѣтъ…
— А тебѣ, видно, жалко ее?.. Мало тебѣ всыпано было линьковъ… Или память отшибло?
И Дудкинъ сунулъ въ карманъ штановъ трубку и пошелъ къ орудію.
Боцманъ пустилъ вслѣдъ лѣнивое ругательство.
Черезъ минуту разсказчикъ и слушатели усѣлись на прежнія мѣста, и Дудкинъ продолжалъ.
— А вышло, братцы, такое дѣло. Стоялъ это Леванидъ Николаичъ подвахтеннымъ съ восьми до полудня, какъ капитанъ, послѣ перемѣны марселей, вскрикнулъ двухъ гротъ-марсовыхъ на бакъ, на шлифовку, значитъ. На «Отважномъ» отшлифовывали безо всякой жалости. И командиръ, прямо сказать, живодеръ былъ. Ему и кличка была дадена: «Живодеръ». И тую-жъ минуту зоветъ къ себѣ мичмана. Прибѣжалъ. Руку подъ козырекъ. А капитанъ ему препорученіе: «Спустить этимъ двумъ подлецамъ шкуры. По сту линьковъ! И имѣйте, говоритъ, присмотръ, чтобы форменно драли… Потачки не извольте, говоритъ, допускать». Выслушалъ этто Леванидъ Николаичъ и бѣлѣе сорочки сталъ. Я въ тѣ поры наверху былъ и видѣлъ, какъ онъ стоитъ ни живъ ни мертвъ передъ капитаномъ, и какъ пальцы его у козырька дрожатъ…
— Испугался, значитъ, капитана?—небрежно кинулъ одинъ изъ слушателей, бѣлобрысый, полнотѣлый матросъ изъ кантонистовъ.
— Ты не перебивай, а слушай, и тогда поймешь—испугался ли мичманъ капитана или препорученія!—строго замѣтилъ Дудкинъ.
И затѣмъ продолжалъ:
— А капитанъ былъ нравный и скорый. И видитъ, что мичманъ стоитъ—взбѣсился: «Что вы, кричитъ, какъ статуй, стоите. Или не слышали приказанія? Идите, и чтобы исполнить сей же секундъ!» А мичманъ ему на это громко такъ отчекрыжилъ: «Покорно, говоритъ, прошу увольнить меня отъ такого препорученія. Я его исполнить никакъ не согласенъ!»
