— Ну, такъ что-жъ, ежели и наказывалъ?—раздраженно отвѣтилъ Дудкинъ, сурово взглядывая на бѣлобрысаго матроса.
— Я такъ… спрашиваю…
— Можетъ, и слѣдовало наказывать!.. Тоже и нашъ братъ всякій бываетъ…
И, помолчавъ, прибавилъ, обращаясь къ чернявому матросику:
— Я съ Леванидомъ Николаичемъ на «Байкалѣ» не ходилъ. Просилъ онъ, чтобы меня взять, да разрѣшенія не вышло, и меня обернули въ экипажъ. А ребята, что съ имъ ходили, сказывали, что наказывалъ онъ рѣдко и легко, и то когда былъ выпимши. Зашибалъ у себя въ каютѣ, одинъ на одинъ и, сказывали, очень скучалъ. А какъ пришли въ Камчатку, Леванидъ Николаевичъ списался съ транспорта и не пожелалъ въ Кронштадтъ. Перевелся въ сибирскую флотилію и остался въ Камчаткѣ. Тамъ и вовсе затосковалъ и запилъ. И когда въ скорости императоръ Александръ Николаевичъ простилъ бунтовщиковъ противъ родителя и вернулъ имъ всѣ званія и помѣстья, то отецъ Леванида Николаича звалъ сына вернуться. Но только не довелось повидать отца. Денъ черезъ пять, какъ объявили Леванида Николаича графомъ, онъ померъ, отъ скорой чахотки, сказывали… А я такъ полагаю, что отъ совѣсти. А жить бы да жить, голубчику… Царство ему небесное!
И съ этими словами Дудкинъ обнажилъ свою коротко остриженную, начинавшую сѣдѣть, голову и медленно осѣнилъ себя крестомъ. Перекрестились и другіе.
Чернявый молодой матросикъ глоталъ слезы. Въ эту самую минуту блеснула яркимъ снопикомъ падающая звѣзда, словно-бы напоминая о молодомъ мичманѣ.
