— Ишь ты!—вырвалось у черняваго матросика радостное восклицаніе, и онъ, взволнованный и умиленный, впился своими большими черными глазами въ лицо Дудкина.
— Всѣ, братцы, такъ и ахнули. И самъ Живодеръ вытаращилъ глаза—не ждалъ, значитъ, такой отчаянности. А очнувшись, заревѣлъ, ровно зарѣзанный быкъ, что уконопатитъ онъ мичмана подъ судъ за непокорность, и тую жъ минуту велѣлъ подъ арестъ, чтобы часового у каюты съ ружьемъ… Пять денъ отсидѣлъ мичманъ. Только меня къ ему и допускали… Я и кушанье носилъ ему изъ каютъ-компаніи… А онъ на отсидкѣ все книжки читалъ и вовсе былъ спокойный. И какъ я ему сказалъ, что всѣ матросы очень даже его жалѣютъ, обрадовался.—«Пущай, говоритъ, отдадутъ меня подъ судъ и дѣлаютъ, что хотятъ, а я, говоритъ, не могу вродѣ бытто палачемъ себя понимать. И то, говоритъ, одна тоска слышать, какъ люди подъ линьками кричатъ, и нѣтъ силы-воли имъ помочь, а чтобы еще смотрѣть… не принимаетъ, говоритъ, этого моя душа»… Слушаю я это, братцы, и бытто лестно. Потому такіе люди отъ отчаянности тебя спасаютъ. Въ правду Божію заставляютъ вѣрить. Вотъ въ чемъ причина. И всѣ матросы послѣ этого случая стали еще приверженнѣй къ мичману, и ужъ какъ старались, когда онъ стоялъ подвахтеннымъ, чтобы на бакѣ все было въ полной исправкѣ, чтобы Живодеръ не могъ придраться… Берегли мичмана.
— За такого, куда вгодно!—восторженно замѣтилъ Снѣтковъ.
— А судомъ судили?—раздался чей-то голосъ.
— То-то нѣтъ, хучь капитанъ и подалъ лепортъ на мичмана главному командиру, какъ мы вернулись въ Кронштадтъ изъ клейсерства по Балтинскому морю. А разговоръ былъ съ главнымъ командиромъ! Вскорости, какъ мы съ мичманомъ, по окончаніи компаніи, перебрались на берегъ, вечеромъ—кульеръ. «Требуетъ, молъ, завтра въ восемь утра главный командиръ!» Я, какъ слѣдуетъ, разбудилъ утромъ пораньше Леванида Николаича, напоилъ чаемъ, обрядилъ въ мундиръ и гайда за извозчикомъ. Уѣхалъ, а я жду въ тревогѣ. Думаю, какая будетъ ему раздѣлка… Потому ежели судить мичмана, то была-бъ ему крышка, вродѣ какъ отцу. Тогда за непокорность и офицеровъ засуживали… За такія дѣла не давали пощады. Очень большая была строгость! Хорошо. Жду я мичмана, а онъ вскорѣ и вернулся. «Не бойся за меня, Егоръ… ничего мнѣ за капитана не будетъ!» Говоритъ этто, а самъ вовсе не веселый и,
