ей волѣ сталъ доберъ къ нашему брату,—не видалъ и отъ людей не слыхалъ… Никакъ это невозможно… Другіе обороты видалъ!—значительно и не безъ ироніи прибавилъ Дудкинъ, слегка повышая свой пріятный, немного сипловатый, какъ у пьяницъ, голосъ.
— Какіе такіе другіе обороты—спросилъ кто-то изъ слушателей.
— А такіе, что поступитъ на корабль какой-нибудь первогодокъ мичманъ, ни усовъ, ни бакенбардовъ еще нѣтъ и званія, и не то, что вдарить, и даже изругать по настоящему сдыдится и воротитъ морду, когда при немъ полируютъ на бакѣ матроса,—а чрезъ мѣсяцъ, другой, смотришь, ужъ въ понятіе вошелъ: лѣзетъ въ зубы и поросенкомъ визжитъ: «запорю молъ»! Потому стыдно ему отъ другихъ отстать. Видитъ: прочіе всѣ мордобойничаютъ, и онъ. Видитъ: прочіе велятъ снять шкуру, и онъ. Вотъ, молъ, какой я форменный сталъ флотскій мичманъ. Живо въ себѣ жалость покорилъ. Такихъ оборотовъ я много видалъ… И легкіе они были… И только разъ въ жизни этотъ самый оборотъ трудный видѣлъ… На моихъ глазахъ онъ и вышелъ съ однимъ мичманомъ… Я у его въ вѣстовыхъ служилъ… Душа его не принимала обороту… Ну да ужъ и доберъ былъ Леванидъ Николаичъ Кудрявцевъ и на чужую бѣду обидчистъ. Другого такого я послѣ и не видалъ. Не водъ былъ такимъ на флотѣ… Однако и онъ сдрейфилъ… И изъ-за этого самаго и пропалъ. Изъ-за совѣсти, значитъ… Не осилилъ… И прямо-таки довели его анафемы до потерянности…
Дудкинъ примолкъ и, залитый серебристымъ свѣтомъ, строго глядѣлъ на усѣянное звѣздами темносинее небо, повидимому, не имѣя намѣренія продолжать.
Такъ прошла минута, другая.
— Кто довелъ, Иванычъ? Ты разскажи про мичмана… уважь!—нетерпѣливо и почти умоляюще прошепталъ самый внимательный слушатель, молодой, худощавый, чернявый и маленькій матросъ Снѣтковъ, землякъ Дудкина, пользовавшійся его расположеніемъ и покровительствомъ и всегда сопровождавшій Дудкина на берегъ спеціально для того, чтобы удержать его отъ пропоя казенныхъ вещей и въ цѣлости доставить на шлюпку.
На клиперѣ такъ и звали его—нянькой Дудкина.
— Кто довелъ?—переспросилъ Дудкина.—Извѣстно кто! Свои… офицеры! Прежде имъ воля была куражиться надъ
