Въ одно прекрасное утро служащіе частнаго банка были поражены двумя разными, но одинаково ошеломляющими новостями: ночью (можетъ быть, впрочемъ, и не ночью, такъ какъ наканунѣ былъ праздникъ, да и кража могла бить незамѣтно совершена дня три передъ этимъ) банкъ былъ обокраденъ, а служащій Евгеній Петровичъ Калиткинъ, пожилой уже и закоренѣлый холостякъ, взялъ себѣ въ пріемыши малярнаго мальчишку Николая Бережного.
Вторая новость какъ-то даже больше заинтересовала все банковское населеніе, нежели пропажа нѣсколькихъ тысячъ изъ запертаго шкапа, такъ какъ подозрѣнія высказывались довольно однообразныя, и вся надежда была только на позицію и слѣдователя. Впрочемъ, во время лѣтней жары, можетъ быть, и преступленіе произвело бы бо̀льшее впечатлѣніе, если бы не Калиткинъ со своимъ пріемышемъ. Это происшествіе давало столько поводовъ ко всевозможнымъ остротамъ, веселымъ догадкамъ и «разыгрыванію», что имъ занимались двѣ или три недѣли, тѣмъ болѣе, что Евгеній Петровичъ былъ еще не въ такомъ чинѣ, который защищалъ бы его отъ товарищескаго обращенія.
Конечно, изобрѣтательностью чиновники не отличались, и разговоръ большею частью вертѣлся насчетъ того положенія, что Николаи Бережной приходится настоящимъ сыномъ Евгенію Петровичу, и интересовались только, гдѣ онъ его держалъ эти двѣнадцать лѣтъ, и на кого мальчикъ похожъ въ кого уродился.
Дѣйствительно, кто хоть-сколько-нибудь зналъ Калиткина, не могъ не удивиться, что онъ ради добраго дѣла или ради хотя бы такого дѣла, которое не приносило ему непосредственной выгоды, согласился выносить двѣ недѣли разныя словечки и насмѣшки сослуживцевъ. Не то, чтобы онъ не былъ добрымъ человѣкомъ, но онъ любилъ покой и не отличался пристрастіемъ къ филантропіи, особенно въ такой громоздкой и продолжительной формѣ, какъ брать себѣ пріемыша, да еще двѣнадцатилѣтняго. Дѣйствительно, случай не подвергающійся, повидимому, никакимъ правдоподобнымъ объясненіямъ.
Мальчикъ былъ съ виду хилъ и болѣзненъ, не имѣлъ не только ни отца, ни матери, но даже никакихъ родственниковъ, казался тихимъ, немного дикимъ и былъ грамотенъ. Получалось такое впечатлѣніе, что онъ не удивлялся перемѣнѣ въ своей судьбѣ только потому, что, вообще, ничему не удивлялся. Но что еще удивительнѣе, такъ это то, что сестра Калиткина, Глафира Петровна, тоже нисколько не была поражена поступкомъ брата, такъ что можно было подумать, что сослуживцы Евгенія Петровича были правы, и что прежняго отца и сына связывалъ какой-то секретъ, который былъ извѣстенъ и Глафирѣ. Ее почему-то больше другихъ заинтересовало извѣстіе о банковской кражѣ, которое братъ ей передалъ вскользь, какъ-то вяло и осторожно. Глафира вспыхнула, поблѣднѣла, потомъ опять вспыхнула и, наконецъ, спросила тревожно:
— Григорій Павловичъ былъ въ банкѣ?
— Ну, разумѣется, былъ. Почему бы ему и не быть.
Сестра пытливо посмотрѣла на Евгенія Петровича, потомъ долго не сводила глазъ со стоявшаго у дверей Кольки.
— Мальчикъ изъ тѣхъ маляровъ, что работали въ домѣ, гдѣ банкъ?
— Кажется, — неохотно отвѣтилъ Калиткинъ. Мальчикъ осматривалъ комнату, будто говорили не про него.
— Ты работалъ на Невскомъ? — обратилась Глафира прямо къ нему.
— Да, — отвѣтилъ Николай, не останавливая блуждающихъ глазъ.
— Ѣсть хочешь?
— Спасибо, барыня.
Когда онъ вышелъ, Глафира быстро подошла къ Евгенію Петровичу и поцѣловала его въ щеку.
— Спасибо, братъ, я даже не ожидала отъ тебя такого великодушія.
— Да что ты… фантазія, конечно, довольно дикая, но въ сущности, желаніе обыкновенное. У насъ пустовато, я, вѣроятно, не женюсь… Воспитаніемъ многое можно сдѣлать… Конечно, нужно было бы посовѣтоваться съ тобою, но я думалъ, что ты будешь противъ…
Калиткинъ завязъ въ своей рѣчи и умолкъ, но сестра какъ будто не слушала, что тотъ говорилъ, и сказала какъ-то некстати:
— Тебѣ Григорій Павловичъ ничего не сказывалъ?
— Нѣтъ. А что? онъ сдѣлалъ тебѣ предложеніе? — не-умѣло пошутилъ братъ.
Глафира не обратила вниманія на шутку и со странною настойчивостью повторила:
— Ничего не говорилъ?
— Да, право же, нѣтъ. Эти дни я даже какъ-то мало говорилъ съ нимъ.
Глафира опять долго молчала. Наконецъ, лицо ея разъяснилось и, нѣжно взявъ брата за руку, она серьезно молвила:
— Пусть такъ! Не будемъ говорить объ этомъ. Тѣмъ болѣе я цѣню твою деликатность.
Григорій Павловичъ былъ молодымъ человѣкомъ, служившимъ въ томъ же банкѣ, что и Калиткинъ, къ которому была неравнодушна Глафира. Эту ея слабость къ веселому молодому чиновнику зналъ хорошо Евгеній Петровичъ, но, кажется, въ первый разъ позволилъ себѣ намекнуть на ихъ отношенія. По правдѣ сказать, никакихъ отношеній между Калиткиной и Григоріемъ Павловичемъ не было. Была влюбленность (едва ли не стародѣвическая) съ ея стороны и любезная почтительность со стороны чиновника, который къ тому же въ Глафирѣ видѣлъ сестру своего начальника. Онъ бывалъ очень часто у Калиткиныхъ, иногда вмѣстѣ съ дѣвушкой они ходили въ Троицкій или Малый театръ, повѣрялъ Глафирѣ Петровнѣ свои служебныя или денежныя удачи и затрудненія, игралъ на балалайкѣ вальсы и улыбался, опуская выпуклые сѣрые глаза въ отвѣтъ на ея вздохи. Вотъ и все. Романъ былъ тѣмъ болѣе безплодный, что Глафирѣ шелъ уже тридцать второй годъ, и она едва ли согласилась бы лишить брата своихъ заботъ и попеченій.
Прошли недѣли двѣ, Разговоры о странномъ поступкѣ Калиткина прекратились, дѣлу о кражѣ былъ данъ законный ходъ, не приведшій покуда ни къ какимъ результатамъ. Колька привыкалъ и обживался. Было рѣшено, что за лѣто Глафира подготовитъ его въ ремесленное училище, а теперь для развлеченія, и чтобы «не болтаться», ему поручили перекрасить кухню и коридоръ. Евгеній Петровичъ плохо понялъ, что ему тогда говорила сестра и за что благодарила, но объясненій по этому поводу не спрашивалъ. Иногда, слѣдя за пріемышемъ какимъ-то страннымъ и безпокойнымъ взглядомъ, онъ перехватывалъ такой же тревожный и пристальный взглядъ Глафиры, устремленный тоже на мальчика. Мальчикъ чувствовалъ двойной взоръ и, не зная, чего отъ него хотятъ, улыбался, прерывая работу или ученье.
— Ничего, ничего, Коля! — ободрялъ его Евгеній Петровичъ, а Глафира качала головой брату, будто между ними была обоимъ извѣстная тайна. Калиткинъ этихъ кивковъ даже не понималъ, и это его смущало,
Григорій Павловичъ куда-то пропалъ, такъ что даже Евгеній Петровичъ замѣтилъ его отсутствіе. Кажется, его дѣла шли плохо и не со вчерашняго дня, а еще — когда онъ чуть не каждый день посѣщалъ Калиткиныхъ. Въ минуты отчаянія онъ не разъ говорилъ, вызывая мрачную рѣшимость на свое веселое лицо:
— Хоть бы обокрасть кого-нибудь, такъ и то впору!
Глафира терялась, пугалась, моргала глазами и говорила:
— Зачѣмъ же такія слова, Григорій Павловичъ? Хорошо, что вы мнѣ ихъ говорите, я, все равно, имъ не повѣрю, а скажете постороннему человѣку, онъ Богъ знаетъ что можетъ о васъ подумать!
Конечно, она охотно предложила бы ему денегъ, не боясь, что это портитъ отношенія, но у нея у самой, кромѣ расходныхъ на каждый день, въ которыхъ она должна была отдавать отчетъ брату, не было. Впрочемъ, можетъ быть, Григорія Павловича безпокоили не денежныя дѣла, а что-нибудь другое, но онъ сталъ бывать все рѣже и рѣже. Уже, когда у нихъ поселился Николай, Глафира Петровна слышала, что ея другъ уѣхалъ не то наслѣдство какое-то получать, не то жениться. Прощаться передъ отъѣздомъ не заходилъ. Положимъ, если онъ уѣзжалъ жениться, то заходить передъ этомъ къ Калиткиной было бы странно, нѣсколько безцеремонно, хотя она и не считалась никогда его невѣстой.
Глафира Петровна сидѣла за маленькимъ столомъ противъ Кольки, который училъ урокъ, когда въ комнату вошелъ Григорій Павловичъ. Калиткина не слышала звонка и, такъ какъ на окнахъ отъ жары были спущены шторы, она не сразу узнала гостя.
— Простите, такъ темно, не сразу васъ признала, да, по правдѣ сказать, и не ожидала, что вы заглянете.
Николай хотѣлъ забрать тетрадки и книжки и уйти, но Глафира остановила его.
— Пріемышъ Евгенія Петровича? — освѣдомился гость.
— Да. Вѣдь вы еще его не видали. Богъ знаетъ, сколько времени у насъ не были, а тутъ произошло не мало перемѣнъ, — какъ-то значительно, съ намекомъ проговорила Калиткина.
Помолчавъ, спросила:
— У васъ вѣдь тоже перемѣны: уѣзжали куда-то, не то женились, не то наслѣдство получили, какъ я слышала.
— И то, и другое! — беззаботно отвѣтилъ Григорій Павловичъ.
— Поздравляю! А знаете что… — начала хозяйка и, почти не останавливаясь, спокойно докончила, — Григорій Павловичъ? Вѣдь вы — воръ!
— Какъ это — воръ?
— Самымъ обыкновеннымъ образомъ. Вы банкъ обокрали.
— Но, послушайте, Глафира Петровна! Если бы вы не были женщиной, вы бы отвѣтили за свои слова.
— Не волнуйтесь! Хоть я и женщина, но за свои слова отвѣчаю! И потомъ у меня есть живой свидѣтель.
— Свидѣтель чего?
— Что вы — воръ.
— Интересно!
— Вотъ — онъ, — и Глафира Петровна, не поднимаясь, привлекла къ себѣ Кольку и стала гладить его по волосамъ.
Григорій Павловичъ въ волненіи заходилъ по комнатѣ.
— Онъ ребенокъ, его можно научить говорить, что угодно, внушить ему, наконецъ, подкупить. Вы сами — лицо заинтересованное…
— Чѣмъ же я заинтересована? Ужъ не вами ли?
— Не знаю… мнѣ казалось… вы неоднократно высказывались…
— Мало ли что вамъ казалось! Я не настолько опустилась, чтобы интересоваться воромъ…
— Глафира, брось! — вдругъ раздался голосъ Калиткина.
Въ темнотѣ никто не замѣтилъ, какъ Евгеній Петровичъ вошелъ въ комнату.
— Глафира, брось! Пускай Григорій Павловичъ уходитъ, но ты говоришь про него неправду.
— Довольно странно, согласитесь сами… — бормоталъ гость, пробираясь къ дверямъ.
Сестра и братъ такъ долго молчали, что Колька счелъ всю исторію конченной, и, поймавъ муху въ кулакъ, произнесъ:
— Мухъ сколько, страсть!
— Пойдемъ, Глафира, въ кабинетъ! — тихо сказалъ Калиткинъ, беря сестру подъ локоть.
Глафира слушала брата съ неподвижнымъ лицомъ, по которому никакъ нельзя было судить, какое впечатлѣніе на нее производить прерывистая и спутанная исповѣдь.
… — Я увѣряю тебя, что Григорій Павловичъ тутъ ни при чемъ… даже не былъ въ городѣ въ это время. Я догадываюсь, почему ты такъ подумала… ты думала, что я знаю про твою любовь и про его преступленіе, ты думала, что этотъ мальчикъ, Николай, смогъ видѣть… конечно… онъ и видѣлъ… онъ только молчитъ потому, что хитрый… и онъ видѣлъ… Но Григорій Павловичъ не виновенъ, банкъ обворовалъ я…
Глафира все сидѣла неподвижно.
… — Не волнуйся, Глафира, и не удивляйся, я, дѣйствительно, задумалъ обокрасть кассу, но фактически я не воръ, и деньги достались не мнѣ… Мнѣ онѣ были нужны… у меня тоже была своя тайна, какъ и у тебя… ты любила Григорія Павловича, я — игралъ… Тутъ возможны всякія случайности… я былъ совсѣмъ безъ денегъ и такъ удрученъ, что простѣйшіе выходы исчезли изъ моей головы… Ну, я и рѣшился. Я себя не оправдываю… случайность помѣшала мнѣ, и я не знаю, кому достались, кто собралъ плоды моего проступка. Никого не было, касса была открыта, потъ лилъ съ меня ручьемъ, капая уже на вынутые банковые билеты… Вдругъ я услышалъ пѣніе, какъ маляры поютъ… оглядываюсь… мимо окна сверху спускаются, чьи-то ноги, потомъ туловище, голова. Останавливаются на половинѣ рамы. Бѣлятъ стѣну. Мальчишка, кажется мнѣ, заглядываетъ внутрь. Я поспѣшно захлопываю дверцы шкапа, улыбаюсь… говорю что-то вродѣ: «Работаете? Ну, старайся, старайся!» — и бѣгу. Не думай… не совѣсть во мнѣ заговорила, я не знаю, что, — страхъ, что ли. Вообще, у меня было все такъ спутано въ душѣ, такой непріятный кисель, что я не разбиралъ, гдѣ совѣсть, гдѣ страхъ, гдѣ что. Одно только могу сказать, что я злѣйшему врагу не пожелалъ бы пережить такія минуты!.. Я побѣжалъ, не сознавая въ ту минуту, куда и зачѣмъ я побѣжалъ. Вышелъ на улицу, и какъ-то прояснило. Нужно убрать мальчишку. Какъ же? Не убивать же его. Нужно задобрить, приблизить, изолировать. Именно это слово и пришло мнѣ тогда въ голову — «Изолировать». Остальное ты знаешь… Григорій Павловичъ ни при чемъ… его не было въ городѣ… ты, помнится, спрашивала, былъ ли онъ въ банкѣ… я только теперь понялъ, почему ты спрашивала… Я тогда отвѣчалъ, что онъ былъ, но я ошибся, я самъ не помнилъ, что говорилъ… Я все бросилъ открытымъ, я не знаю, кто обокралъ… первый, кто заглянулъ въ помѣщеніе… вѣроятно, найдутъ. Меня это страшно мучило, я радъ, что такъ все вышло, что мнѣ удалось тебѣ признаться. Мнѣ теперь легче. Меня безпокоитъ Николай. Не создалъ ли я самъ себѣ постоянной муки, постояннаго свидѣтеля? Онъ молчитъ, но онъ видѣлъ же все и понялъ, онъ не глупый… Иногда я его почти ненавижу, а, между тѣмъ, онъ — мальчикъ Хорошій, добрый и благодарный… привязался къ намъ… Да и я къ нему привязался… ненавижу, а привязался…
Лицо Глафиры было неподвижно во время всей рѣчи Евгенія Петровича, только губы слегка дергались у угловъ. Вдругъ изъ ея открытыхъ, уставленныхъ въ одну точку глазъ выкатилась слеза, одна, другая, чаще, чаще… Глафира Петровна, не поднимаясь, сползла на полъ и поцѣловала у брата руку, все сильнѣе и сильнѣе плача.
— Глаша, успокойся, что ты, что ты? Вѣдь все кончилось хорошо.
— Я отъ радости… благодарю тебя! Какой грузъ ты снялъ съ моихъ плечъ! Я подозрѣвала Григорія Павловича и тоже готова была это возненавидѣть. Онъ женился, разлюбилъ меня, для меня умеръ, а ты понимаешь, какъ важно, чтобы память ушедшаго отъ насъ человѣка осталась незапятнанной, чтобы въ сердцѣ мочою было его любить, какъ и прежде!.. Благодарю тебя!
Кажется, никогда еще братъ и сестра не чувствовали себя такими близкими другъ другу, никогда такъ полно не открывались ихъ сердца, никогда такъ долго и такъ душевно они не говорили. Калиткинъ даже не поднялъ сестру съ пола, такъ она и осталась сидѣть у его нотъ, рука въ его рукѣ, заплаканная, растроганная и счастливая.
— Ну, а насчетъ Николая какъ же? Все-таки странно, что онъ молчитъ.
— Странно. А ты его не спрашивалъ?
— Нѣтъ. Какъ же спрашивать? Неудобно.
Призванный мальчикъ простодушно, но подробно разсказалъ весь день, когда въ первый разъ съ нимъ заговорилъ Калиткинъ, опять ничего не упоминая о конторѣ.
Вдругъ лицо Глафиры выразило удивленіе, почти радость. Она быстро стала спрашивать, сухо и торопливо то Николая, то брата:
— Сколько васъ всѣхъ работало?
— Четверо: два маляра, два мальчика.
— А другого мальчика какъ звали?
— Тоже Николаемъ. Я — Колька, а тотъ — Николашка.
— Ты откуда красилъ домъ, съ улицы или со двора?
— Съ улицы.
— Со двора не красилъ?
— Нѣтъ, тамъ Николашка красилъ.
— Куда, братъ, выходили окна кассы?
— Во дворъ, во дворъ! — растерянно отвѣчалъ Евгеній Петровичъ, все уже понявшій.
— Зачѣмъ же я тогда его взялъ къ себѣ? — воскликнулъ Калиткинъ, оставшись опять вдвоемъ съ сестрой.
— Значитъ, это былъ не онъ!
Глафира улыбнулась.
— Не все ли равно? Для тебя онъ, этотъ Николай, свидѣтель твоей слабости; онъ же случайно, мимо своей воли, помѣшалъ тебѣ, удержатъ тебя отъ нехорошаго поступка; онъ же вернулъ мнѣ вѣру въ человѣка, котораго я любила. Не бѣда, что это — не тотъ Николай, для насъ — онъ какъ разъ тотъ, который намъ нуженъ, свидѣтель нашихъ слабостей и нашей дружбы!
