Дѣйствительно, кто хоть-сколько-нибудь зналъ Калиткина, не могъ не удивиться, что онъ ради добраго дѣла или ради хотя бы такого дѣла, которое не приносило ему непосредственной выгоды, согласился выносить двѣ недѣли разныя словечки и насмѣшки сослуживцевъ. Не то, чтобы онъ не былъ добрымъ человѣкомъ, но онъ любилъ покой и не отличался пристрастіемъ къ филантропіи, особенно въ такой громоздкой и продолжительной формѣ, какъ брать себѣ пріемыша, да еще двѣнадцатилѣтняго. Дѣйствительно, случай не подвергающійся, повидимому, никакимъ правдоподобнымъ объясненіямъ.
Мальчикъ былъ съ виду хилъ и болѣзненъ, не имѣлъ не только ни отца, ни матери, но даже никакихъ родственниковъ, казался тихимъ, немного дикимъ и былъ грамотенъ. Получалось такое впечатлѣніе, что онъ не удивлялся перемѣнѣ въ своей судьбѣ только потому, что, вообще, ничему не удивлялся. Но что еще удивительнѣе, такъ это то, что сестра Калиткина, Глафира Петровна, тоже нисколько не была поражена поступкомъ брата, такъ что можно было подумать, что сослуживцы Евгенія Петровича были правы, и что прежняго отца и сына связывалъ какой-то секретъ, который былъ извѣстенъ и Глафирѣ. Ее почему-то больше другихъ заинтересовало извѣстіе о банковской кражѣ, которое братъ ей передалъ вскользь, какъ-то вяло и осторожно. Глафира вспыхнула, поблѣднѣла, потомъ опять вспыхнула и, наконецъ, спросила тревожно:
— Григорій Павловичъ былъ въ банкѣ?
— Ну, разумѣется, былъ. Почему бы ему и не быть.
Сестра пытливо посмотрѣла на Евгенія Петровича, потомъ долго не сводила глазъ со стоявшаго у дверей Кольки.
— Мальчикъ изъ тѣхъ маляровъ, что работали въ домѣ, гдѣ банкъ?
— Кажется, — неохотно отвѣтилъ Калиткинъ. Мальчикъ осматривалъ комнату, будто говорили не про него.
Действительно, кто хоть сколько-нибудь знал Калиткина, не мог не удивиться, что он ради доброго дела или ради хотя бы такого дела, которое не приносило ему непосредственной выгоды, согласился выносить две недели разные словечки и насмешки сослуживцев. Не то, чтобы он не был добрым человеком, но он любил покой и не отличался пристрастием к филантропии, особенно в такой громоздкой и продолжительной форме, как брать себе приемыша, да еще двенадцатилетнего. Действительно, случай не подвергающийся, по-видимому, никаким правдоподобным объяснениям.
Мальчик был с виду хил и болезнен, не имел не только ни отца, ни матери, но даже никаких родственников, казался тихим, немного диким и был грамотен. Получалось такое впечатление, что он не удивлялся перемене в своей судьбе только потому, что, вообще, ничему не удивлялся. Но что еще удивительнее, так это то, что сестра Калиткина, Глафира Петровна, тоже нисколько не была поражена поступком брата, так что можно было подумать, что сослуживцы Евгения Петровича были правы, и что прежнего отца и сына связывал какой-то секрет, который был известен и Глафире. Ее почему-то больше других заинтересовало известие о банковской краже, которое брат ей передал вскользь, как-то вяло и осторожно. Глафира вспыхнула, побледнела, потом опять вспыхнула и, наконец, спросила тревожно:
— Григорий Павлович был в банке?
— Ну, разумеется, был. Почему бы ему и не быть.
Сестра пытливо посмотрела на Евгения Петровича, потом долго не сводила глаз со стоявшего у дверей Кольки.
— Мальчик из тех маляров, что работали в доме, где банк?
— Кажется, — неохотно ответил Калиткин. Мальчик осматривал комнату, будто говорили не про него.
