Степанъ Яковлевичъ Суховодовъ необычайно любилъ порядокъ. Это была, скорѣе, даже не сознательная любовь, а органическое свойство, преодолѣть которое почти невозможно, да и нѣтъ никакой надобности. Казалось, Суховодовъ серьезно заболѣлъ бы, если бы ему однажды пришлось позавтракать въ четыре часа вмѣсто половины второго, — во всякомъ случаѣ, такое перемѣщеніе было бы для него событіемъ, о которомъ можно говорить недѣли двѣ. Все въ квартирѣ, а тѣмъ болѣе на письменномъ столѣ Суховодова должно было оставаться безъ измѣненій. Даже такія перемѣны въ жизни, какъ женитьба или рожденіе дочери Наташи, встрѣчались Степаномъ Яковлевичемъ съ нѣкоторымъ досадливымъ удивленіемъ. Единственно, что его не приводило въ смущеніе, это повышеніе по службѣ, которое онъ считалъ такимъ же естественнымъ и незамѣтнымъ, какъ ростъ или переходъ изъ одного возраста въ другой. Смѣщенія съ должности даже его враговъ, не по случаю смерти и безъ повышенія, Степану Яковлевичу казалось ни съ чѣмъ не сообразными, чудовищными, оскорбительными. Онъ старался объ этомъ не думать, а пострадавшихъ считалъ умершими. Суховодовъ не любилъ, когда и у него мѣнялись служащіе, но не потому, чтобы отличался какой-нибудь тамъ особенной привязчивостью къ людямъ. Увидитъ новое лицо, поморщится, потомъ справится, куда дѣвался предшественникъ, узнаетъ, что тогъ соотвѣтственно повысился, и успокоится, и новое лицо не то, что сдѣлается привычнымъ, а перестанетъ для него существовать. Землетрясеній, къ счастью, въ Петроградѣ не бываетъ, но къ случавшимся затменіямъ, наводненіямъ, особенно сильнымъ грозамъ и прочимъ атмосферическимъ эксцентричностямъ Степанъ Яковлевичъ относился весьма отрицательно и обыкновенно сейчасъ же укладывался спать.
Пріемъ для самоуспокоенія у него былъ выработанъ довольно незамысловатый, но вѣрный: онъ просто-напросто отрицалъ, не признавалъ тѣ явленія, которыя, по его мнѣнію, нарушали правильное теченіе событій. Но всего невозможно отрицать, нѣкоторыя наглядныя очевидности устоятъ передъ самымъ ярымъ отрицателемъ. Тогда: Степанъ Яковлевичъ находилъ ихъ не характерными и не заслуживающими вниманія. И здѣсь онъ часто ошибался, но ни за что не признался бы въ этомъ, готовый все принести въ жертву своей страсти, даже столь уважаемый имъ здравый смыслъ. Онъ отлично могъ бы измѣнить извѣстную латинскую поговорку такимъ образомъ: «пусть погибаетъ міръ и справедливость, да живетъ порядокъ!» Хотя какой же ужъ порядокъ безъ справедливости.
Къ пятидесяти годамъ Суховодовъ достаточно заматерѣлъ въ этой своей причудѣ, какъ вдругъ… Но начнемъ по порядку.
Замѣтимъ раньше, что у Суховодова, кромѣ дочери Наташи, былъ и сынъ Сережа, находившійся, какъ и многіе молодые люди его возраста, въ дѣйствующей арміи. Степанъ Яковлевичъ съ нѣкотораго времени избѣгалъ обѣдать дома, предпочитая рестораны или такіе дома, гдѣ меньше чувствовался недостатокъ то той, то другой провизіи. Завтракалъ же всегда съ семействомъ. На этотъ разъ Суховодовъ вышелъ изъ кабинета въ болѣе веселомъ расположеніи духа, невидимому, нежели обыкновенно. Казалось даже, что онъ напѣвалъ. Степанъ Яковлевичъ никогда этимъ не занимался, не имѣя ни голоса, ни слуха, да и теперь онъ, конечно, ничего не напѣвалъ, но выраженіе лица было такое легкомысленное и довольно мечтательно, какъ у человѣка, который гуляетъ безъ особеннаго дѣла и пріятно мурлыкаетъ несложный мотивъ, иногда тутъ же съимпровизированный.
Марья Васильевна Суховодова, ждавшая уже за накрытымъ столомъ, съ удивленіемъ посмотрѣла на мужа; поздоровалась и медлила снимать серебряную крышку съ блюда, на которомъ былъ всего только маседуанъ изъ моркови и рѣпы. Но, очевидно, Степанъ Яковлевичъ былъ совсѣмъ въ необычномъ настроеніи, потому что даже не обратилъ вниманія на скудный завтракъ и только, очистивъ тарелку, сказалъ:
— Видъ у васъ, Марія Васильевна, убійственный! Не знаю, какъ вы его дѣлаете и для чего это нужно!
У г-жи Суховодовой, дѣйствительно, былъ довольно жалкій, скорбный видъ, будто она все время шептала: «Боже мой! Боже мой!» и призывала небо въ свидѣтели своихъ несчастій. При словахъ мужа она поперхнулась и приняла еще болѣе угнетенный видъ.
— Я не знаю, Степанъ Яковлевичъ, вамъ показалось… у меня, кажется, никакого вида нѣтъ… никакого особеннаго!..
— Мажетъ быть, оно и не особенно, ваше выраженіе, но явно демонстративно, и я не вижу ни повода, ни цѣли… Марьѣ Васильевнѣ извѣстны такія начала, и она со страхомъ и скукой ждала разсужденій мужа, что ничего особеннаго не происходитъ, что нельзя людямъ мѣшать работать, что выставляемая слишкомъ на видъ эмоціональность дѣйствуетъ ему на нервы и т. д. Противъ ожиданія, Степанъ Яковлевичъ ничего подобнаго не сказалъ, а тотчасъ перевелъ разговоръ на другую тему, замѣтивъ довольно благодушно:
— Вчера обѣдалъ у Дмитрія Андреевича, у Хрѣновскаго, и удивительно…
— Да? — обязательно спросила жена, довольная, что разговоръ какъ-то минуетъ ея.
— Да, удивительно, какъ люди умѣютъ сохранить свое достоинство и привычки. Все по старому, какъ было въ прошломъ году, какъ было десять лѣтъ назадъ: тотъ же Барзакъ, тотъ же старый швейцарскій сыръ… говорятъ, теперь у Кузнецова его держать только для г. Д. Такъ и называется «сыръ г-на Д.». Знаете, съ такой толстой коричневатой корочкой. Тотъ же Василій служитъ, лѣто Дмитрій Андреевичъ провелъ у себя въ Тульской губерніи. Регулярно посѣщаетъ свой абонементы Не будь газетъ, можно было бы подумать, что теперь 1909, 1899 годъ. Я, положительно, отдыхалъ душой! И вѣдь Дмитрій Андреевичъ вовсе не обладаетъ особеннымъ состояніемъ, а просто у него есть присутствіе духа и настоящая храбрость имѣть свое мнѣніе. Это у нихъ въ роду. Сестра Дмитрія Андреевича, Marie, Марія Андреевна, mais c’est un esprit fort! это — необыкновенкаи умница. Онъ разсказываетъ про нее забавныя вещи. У нея всегда petit mot pour rire, теперь это уже выводится. Напримѣръ, она говоритъ, что теперь развелась масса соціальныхъ положеній, о которыхъ прежде не имѣли понятія: второразрядники, тартюфы и т. п. Тартюфами она называетъ пьяницъ. Понимаете, ханжа, ханжистъ, — Тартюфъ, по моему, очень мило. Она увѣряетъ, что теперь нѣтъ военнаго званія, псѣ — военные. И правда: прежде видишь человѣка въ формѣ и ожидаешь извѣстныхъ военныхъ понятій, міровоззрѣній, какъ говорится, складки, или косточки… да вотъ именно, военной косточки, а теперь человѣкъ въ хаки, а, на самомъ дѣлѣ, онъ оказывается помощникомъ присяжнаго повѣреннаго или еще хуже. Какъ это?.. прапорщики… Еще есть русская пословица… пѣтухъ не курица… нѣтъ, курица не птица. O, elle est fameuse, chère Марья Андреевна! Если есть семь такихъ, какъ она, можно спать спокойно!..
— Пустая баба — эта ваша Марья Андреевна! — раздалось за спиной Степана Яковлевича.
Въ комнату вошла молодая дѣвушка въ темномъ платьѣ, бѣлыхъ рукавчикахъ, просто, нѣсколько старомодно причесанная. Слегка выдающаяся челюсть, придававшая ея лицу чуть-чуть лошадиный фасонъ, указывала на ея близкое родство съ Суховодовымъ. Степанъ Яковлевичъ строго поднялъ глаза, но видя, что дочь почти улыбается, спросилъ только:
— Почему это ты такъ рѣшила?
— Потому что я слышала, что ты разсказывалъ, нахожу, вообще, всѣ эти шуточки довольно плоскими, а въ настоящее время и совсѣмъ неумѣстными.
— Что это за «настоящее время»?
— Настоящее время? а вотъ, въ которое мы живемъ: сегодня, вчера, завтра.
— Чѣмъ же оно такъ отличается отъ всякаго времени?
Наташа помолчала, лотомъ замѣтила:
— Если ты самъ этого не понимаешь, я затрудняюсь тебѣ объяснить.
— Острый умъ, какъ и искусство, какъ дѣловыя способности не имѣютъ времени. И потомъ, знаешь: «смѣяться не грѣшно надъ тѣмъ, что кажется смѣшно».
— Ужъ очень ты смѣшливъ.
— А ты слишкомъ серьезна. Впрочемъ, это и понятно. Когда же и быть разочарованнымъ, какъ не въ восемнадцать лѣтъ? Въ моемъ возрастѣ это было бы комично.
— Я вовсе не разочарована. Серьезна, можетъ быть.
Степанъ Яковлевичъ вдругъ вспылилъ:
— Вы удивляетесь, что я не обѣдаю дома, но ваши похоронныя мины меня лишаютъ аппетита. Какое бы тамъ время ни было, человѣкъ имѣетъ право ѣсть!
Наташа разсмѣялась.
— Кто же тебя лишаетъ этого права? Потомъ, насколько а помню, ни мама, ни я не выражали тебѣ неудовольствія за то, что ты обѣдаешь въ городѣ. Ты обѣдаешь, гдѣ хочешь, а мы имѣемъ видъ, какой имѣемъ. Вотъ и все. Все очень просто.
— Не такъ просто, какъ вы думаете, Наталья Степановна.
— Ну, ты просто придираешься, и я иду къ себѣ въ комнату. Отъ Сережи нѣтъ писемъ? — обратилась она къ матери.
Марья Васильевна заморгала и затрясла головой отрицательно.
Наташа вышла, а Суховодовъ, чтобы поправить себѣ настроеніе, началъ снова вспоминать словечки Хрѣновской сестры, отъ чего у Марьи Васильевны дѣлался все болѣе скорбный и угнетенный видъ, и все больше казалось, что она шепчетъ беззвучно: «Боже мой! Боже мой!» и призываетъ небо въ свидѣтели своего несчастья.
Черезъ нѣсколько дней Наташа, войдя въ комнату матери, застала Марью Васильевну въ слезахъ съ развернутымъ письмомъ на колѣняхъ.
— Мама, что случилось что нибудь съ Сережей?
Марья Васильевна еще сильнѣе заплакала и затрясла годовой.
Наконецъ, произнесла слова, которыя, казалось, постоянно беззвучно шептала: «Боже мой, Боже мой!» — и подняла глаза къ небу.
Наташа не спрашивала больше, взяла письмо съ колѣнъ матери и, нахмурясь, стала читать.
Въ двери тихонько постучались, еще разъ. Не получая отвѣта, горничная изъ-за двери доложила:
— Барыня, кушать подано.
— Хорошо, — отвѣтила дочь и дѣловито добавила, обращаясь къ матери:
— Нужно узнать въ штабѣ хорошенько, но, конечно, надежды мало. Бѣдный Сережа!
— Боже мой, Боже мой! — повторила Марья Васильевна, — я ли не молилась, я ли не плакала?
— Не надо, мама, роптать! Подумай, сколько семей теперь въ такомъ же положеніи,
— Но почему именно онъ, именно онъ, мой Сережа? Наташа молча ждала, покуда плаката матъ, потамъ спросила:
— Отецъ знаетъ?
— Нѣтъ, что ты, Наташенька! Не знаю, какъ ему и сказать.
— Придется сказать. Потомъ, я не думаю, чтобы палу очень разстроило это извѣстіе; онъ вѣдь человѣкъ очень сдержанный.
— Но у него есть сердце, у него есть сердце. Ты къ нему несправедлива, Наташа
— Дай Богъ. Нужно завтракать идти, Поля стучала.
— Какъ, сейчасъ?.. Ну, погоди… Поля не стучала.
— Нѣтъ, мама, она стучала.
— Развѣ? Ну, знаешь что, Наташенька, я къ завтраку не выйду. Я совсѣмъ не хочу ѣсть. А ты… какъ нибудь предупреди Степана Яковлевича. Ты это сумѣешь сдѣлать деликатно, ты умная…
— Хорошо. Можетъ быть, вамъ сюда прислать завтракъ, если намъ не хочется выходить?
— Право, не стоитъ, у меня совсѣмъ нѣтъ аппетита.
— Я велю прислать. Папа правъ: какое бы время ни было, ѣсть все-таки нужно. Не огорчайтесь, мама, я увѣрена, что Сережа умеръ хорошо, бодро и доблестно. Думайте объ этомъ. А теперь я пойду.
— Иди, дитя, Христосъ съ тобою!
И Марья Васильевна мелко закрестила все нахмуренную дочь.
Суховодова отъ огорченья ли, отъ волненія ли, какъ произойдетъ объясненіе Степана Яковлевича съ Наташей, сейчасъ же легла на широкую деревянную кровать и даже закрылась одѣяломъ. Отъ завтрака, дѣйствительно, она отказалась и все прислушивалась къ голосамъ въ столовой. Смутно доносился говоръ и легкій стукъ посуды, но отдѣльныхъ словъ или даже интонацій нельзя было разобралъ. Наконецъ, все смолкло, и послышались шаги по коридору. Марья Васильевна натянула одѣяло на голову. Въ комнату постучали и вошли Суховодовъ и Наташа. Лицо Степана Яковлевича было почтительно соболѣзнующимъ, будто онъ дѣлалъ визитъ постороннему человѣку, понесшему потерю. Подойдя къ кровати, онъ взялъ Марью Васильевну за руку и долго стоять молча. Наконецъ, произнесъ:
— Вы сами не расхворайтесь, Марья Васильевна, это будетъ уже совсѣмъ не порядокъ. Сережа у насъ взять, да вы еще заболѣете, что же это будетъ? А съ этой суффражисткой (онъ кивнулъ на Наташу) мнѣ не ужиться.
— Боже мой, Боже мой! — завздыхала лежавшая, — бѣдный мой мальчикъ!
— Да, очень горестная утрата и неожиданная. Но онъ могъ и здѣсь захворать тифомъ, дифтеритомъ. Это такая случайность, такая лотерея. Намедни мнѣ говорила Марья Андреевна…
Суховодовъ готовъ былъ разсказать какой-то подходящій къ случаю печальный анекдотъ, но жена такъ умоляюще взглянула на него, что онъ только поцѣловалъ ей руку и вышелъ.
Наташа быстро подошла къ матери и зашептала въ негодованіи:
— Что нужно, что еще нужно, чтобы вывести этого человѣка изъ его тупого покоя, если смерть сына на него никакъ не дѣйствуетъ?
Марья Васильевна кратко замѣтила:
— У него есть сердце, повѣрь, и чувства есть, только къ нимъ нужно найти дорогу.
Наконецъ, дорога къ чувствамъ Степана Яковлевича, кажется, была найдена. Это случилось само собою, силою внѣшнихъ обстоятельствъ. Съ утра таинственныя и не сулящія ничего добраго вѣсти принесла горничная, сообщивъ, что баринъ ушли, не пивши чая. Женщины съ тревогой ожидали возвращенія Суховодова. Наконецъ, онъ вернулся, хлопнулъ дверью, прямо прошелъ въ кабинетъ и черезъ минуту показался въ столовой. Марья Васильевна, при одномъ взглядѣ на появившагося мужа, едва не лишилась чувствъ и даже позабыла прошептать свои коронныя — «Боже мой, Боже мой!» Степанъ Яковлевичъ шелъ порывисто, глава блестѣли, какъ начищенныя оловянныя пуговицы, въ одной рукѣ онъ несъ разломанную булку, въ другой вазочку съ желтымъ сахарнымъ пескомъ. Помѣстивъ оба предмета на столъ, онъ нѣкоторое время молчалъ. Жена прошептала въ пространство:
— Вотъ она… послѣдняя капля!
Мужъ съ необъяснимой яростью подхватилъ:
— Да, послѣдняя капля! Въ какое время мы живемъ, если я долженъ питаться сѣрой булкой и желтымъ сахаромъ. Развѣ это булка? это — навозъ, а не булка! Я былъ слѣпъ, теперь все вижу и себя покажу. Ты права, Наталья, наше время — особенное. Я… я испытываю нѣчто подобное только, когда полотеры приходятъ въ мой кабинетъ! Такъ жить нельзя! Пресѣчь, прекратить, воспретить! Я готовъ на что угодно, но нужно, чтобы мнѣ дали дышать. Вы меня еще не знаете. Я не могу быть спокоенъ, когда весь міръ верхъ дномъ. Бѣгу къ Марьѣ Андреевнѣ. Гдѣ эта ужасная булка? Забираю, чтобъ показать, чѣмъ я долженъ питаться. Это — стачка, конечно! Будто во всемъ городѣ хозяйничаютъ полотеры! Но такъ не будетъ, надо же жить!
Выходъ его былъ такъ же неожиданъ, какъ и появленіе. Забравъ булку въ карманъ визитки, дѣлая прямые, но безпорядочные жесты, онъ вышелъ, не прощаясь, но не переставая говорить, при чемъ изъ передней уже доносилось:
— Полотеры… прекратить… питаться!
Мать и дочь молча переглянулись.
— Мама, онъ не сошелъ съ ума?
— Нѣтъ. Это послѣдняя капля. Наконецъ, онъ реагируетъ.
— Ну, знаешь, лучше бы и не реагировалъ. Это смѣшно, жалко и оскорбительно. Весь смыслъ папиной жизни быть хорошей машиной. А когда машина оказывается съ чувствами и фантазіей, — получается что-то невѣроятное.
