даже, что онъ напѣвалъ. Степанъ Яковлевичъ никогда этимъ не занимался, не имѣя ни голоса, ни слуха, да и теперь онъ, конечно, ничего не напѣвалъ, но выраженіе лица было такое легкомысленное и довольно мечтательно, какъ у человѣка, который гуляетъ безъ особеннаго дѣла и пріятно мурлыкаетъ несложный мотивъ, иногда тутъ же съимпровизированный.
Марья Васильевна Суховодова, ждавшая уже за накрытымъ столомъ, съ удивленіемъ посмотрѣла на мужа; поздоровалась и медлила снимать серебряную крышку съ блюда, на которомъ былъ всего только маседуанъ изъ моркови и рѣпы. Но, очевидно, Степанъ Яковлевичъ былъ совсѣмъ въ необычномъ настроеніи, потому что даже не обратилъ вниманія на скудный завтракъ и только, очистивъ тарелку, сказалъ:
— Видъ у васъ, Марія Васильевна, убійственный! Не знаю, какъ вы его дѣлаете и для чего это нужно!
У г-жи Суховодовой, дѣйствительно, былъ довольно жалкій, скорбный видъ, будто она все время шептала: «Боже мой! Боже мой!» и призывала небо въ свидѣтели своихъ несчастій. При словахъ мужа она поперхнулась и приняла еще болѣе угнетенный видъ.
— Я не знаю, Степанъ Яковлевичъ, вамъ показалось… у меня, кажется, никакого вида нѣтъ… никакого особеннаго!..
— Мажетъ быть, оно и не особенно, ваше выраженіе, но явно демонстративно, и я не вижу ни повода, ни цѣли… Марьѣ Васильевнѣ извѣстны такія начала, и она со страхомъ и скукой ждала разсужденій мужа, что ничего особеннаго не происходитъ, что нельзя людямъ мѣшать работать, что выставляемая слишкомъ на видъ эмоціональность дѣйствуетъ ему на нервы и т. д. Противъ ожиданія, Степанъ Яковлевичъ ничего подобнаго не сказалъ, а тотчасъ
даже, что он напевал. Степан Яковлевич никогда этим не занимался, не имея ни голоса, ни слуха, да и теперь он, конечно, ничего не напевал, но выражение лица было такое легкомысленное и довольно мечтательно, как у человека, который гуляет без особенного дела и приятно мурлыкает несложный мотив, иногда тут же сымпровизированный.
Марья Васильевна Суховодова, ждавшая уже за накрытым столом, с удивлением посмотрела на мужа; поздоровалась и медлила снимать серебряную крышку с блюда, на котором был всего только маседуан из моркови и репы. Но, очевидно, Степан Яковлевич был совсем в необычном настроении, потому что даже не обратил внимания на скудный завтрак и только, очистив тарелку, сказал:
— Вид у вас, Мария Васильевна, убийственный! Не знаю, как вы его делаете и для чего это нужно!
У г-жи Суховодовой, действительно, был довольно жалкий, скорбный вид, будто она всё время шептала: «Боже мой! Боже мой!» и призывала небо в свидетели своих несчастий. При словах мужа она поперхнулась и приняла еще более угнетенный вид.
— Я не знаю, Степан Яковлевич, вам показалось… у меня, кажется, никакого вида нет… никакого особенного!..
— Мажет быть, оно и не особенно, ваше выражение, но явно демонстративно, и я не вижу ни повода, ни цели… Марье Васильевне известны такие начала, и она со страхом и скукой ждала рассуждений мужа, что ничего особенного не происходит, что нельзя людям мешать работать, что выставляемая слишком на вид эмоциональность действует ему на нервы и т. д. Против ожидания, Степан Яковлевич ничего подобного не сказал, а тотчас
