В одно прекрасное утро служащие частного банка были поражены двумя разными, но одинаково ошеломляющими новостями: ночью (может быть, впрочем, и не ночью, так как накануне был праздник, да и кража могла бить незаметно совершена дня три перед этим) банк был обокраден, а служащий Евгений Петрович Калиткин, пожилой уже и закоренелый холостяк, взял себе в приёмыши малярного мальчишку Николая Бережного.
Вторая новость как-то даже больше заинтересовала всё банковское население, нежели пропажа нескольких тысяч из запертого шкафа, так как подозрения высказывались довольно однообразные, и вся надежда была только на позицию и следователя. Впрочем, во время летней жары, может быть, и преступление произвело бы бо̀льшее впечатление, если бы не Калиткин со своим приёмышем. Это происшествие давало столько поводов ко всевозможным остротам, весёлым догадкам и «разыгрыванию», что им занимались две или три недели, тем более, что Евгений Петрович был ещё не в таком чине, который защищал бы его от товарищеского обращения.
Конечно, изобретательностью чиновники не отличались, и разговор большею частью вертелся насчёт того положения, что Николаи Бережной приходится настоящим сыном Евгению Петровичу, и интересовались только, где он его держал эти двенадцать лет, и на кого мальчик похож в кого уродился.
Действительно, кто хоть сколько-нибудь знал Калиткина, не мог не удивиться, что он ради доброго дела или ради хотя бы такого дела, которое не приносило ему непосредственной выгоды, согласился выносить две недели разные словечки и насмешки сослуживцев. Не то, чтобы он не был добрым человеком, но он любил покой и не отличался пристрастием к филантропии, особенно в такой громоздкой и продолжительной форме, как брать себе приёмыша, да ещё двенадцатилетнего. Действительно, случай не подвергающийся, по-видимому, никаким правдоподобным объяснениям.
Мальчик был с виду хил и болезнен, не имел не только ни отца, ни матери, но даже никаких родственников, казался тихим, немного диким и был грамотен. Получалось такое впечатление, что он не удивлялся перемене в своей судьбе только потому, что, вообще, ничему не удивлялся. Но что ещё удивительнее, так это то, что сестра Калиткина, Глафира Петровна, тоже нисколько не была поражена поступком брата, так что можно было подумать, что сослуживцы Евгения Петровича были правы, и что прежнего отца и сына связывал какой-то секрет, который был известен и Глафире. Её почему-то больше других заинтересовало известие о банковской краже, которое брат ей передал вскользь, как-то вяло и осторожно. Глафира вспыхнула, побледнела, потом опять вспыхнула и, наконец, спросила тревожно:
— Григорий Павлович был в банке?
— Ну, разумеется, был. Почему бы ему и не быть.
Сестра пытливо посмотрела на Евгения Петровича, потом долго не сводила глаз со стоявшего у дверей Кольки.
— Мальчик из тех маляров, что работали в доме, где банк?
— Кажется, — неохотно ответил Калиткин. Мальчик осматривал комнату, будто говорили не про него.
— Ты работал на Невском? — обратилась Глафира прямо к нему.
— Да, — ответил Николай, не останавливая блуждающих глаз.
— Есть хочешь?
— Спасибо, барыня.
Когда он вышел, Глафира быстро подошла к Евгению Петровичу и поцеловала его в щёку.
— Спасибо, брат, я даже не ожидала от тебя такого великодушия.
— Да что ты… фантазия, конечно, довольно дикая, но в сущности, желание обыкновенное. У нас пустовато, я, вероятно, не женюсь… Воспитанием многое можно сделать… Конечно, нужно было бы посоветоваться с тобою, но я думал, что ты будешь против…
Калиткин завяз в своей речи и умолк, но сестра как будто не слушала, что тот говорил, и сказала как-то некстати:
— Тебе Григорий Павлович ничего не сказывал?
— Нет. А что? он сделал тебе предложение? — не-умело пошутил брат.
Глафира не обратила внимания на шутку и со странною настойчивостью повторила:
— Ничего не говорил?
— Да, право же, нет. Эти дни я даже как-то мало говорил с ним.
Глафира опять долго молчала. Наконец, лицо её разъяснилось и, нежно взяв брата за руку, она серьёзно молвила:
— Пусть так! Не будем говорить об этом. Тем более я ценю твою деликатность.
Григорий Павлович был молодым человеком, служившим в том же банке, что и Калиткин, к которому была неравнодушна Глафира. Эту её слабость к весёлому молодому чиновнику знал хорошо Евгений Петрович, но, кажется, в первый раз позволил себе намекнуть на их отношения. По правде сказать, никаких отношений между Калиткиной и Григорием Павловичем не было. Была влюблённость (едва ли не стародевическая) с её стороны и любезная почтительность со стороны чиновника, который к тому же в Глафире видел сестру своего начальника. Он бывал очень часто у Калиткиных, иногда вместе с девушкой они ходили в Троицкий или Малый театр, поверял Глафире Петровне свои служебные или денежные удачи и затруднения, играл на балалайке вальсы и улыбался, опуская выпуклые серые глаза в ответ на её вздохи. Вот и всё. Роман был тем более бесплодный, что Глафире шёл уже тридцать второй год, и она едва ли согласилась бы лишить брата своих забот и попечений.
Прошли недели две, Разговоры о странном поступке Калиткина прекратились, делу о краже был дан законный ход, не приведший покуда ни к каким результатам. Колька привыкал и обживался. Было решено, что за лето Глафира подготовит его в ремесленное училище, а теперь для развлечения, и чтобы «не болтаться», ему поручили перекрасить кухню и коридор. Евгений Петрович плохо понял, что ему тогда говорила сестра и за что благодарила, но объяснений по этому поводу не спрашивал. Иногда, следя за приёмышем каким-то странным и беспокойным взглядом, он перехватывал такой же тревожный и пристальный взгляд Глафиры, устремлённый тоже на мальчика. Мальчик чувствовал двойной взор и, не зная, чего от него хотят, улыбался, прерывая работу или ученье.
— Ничего, ничего, Коля! — ободрял его Евгений Петрович, а Глафира качала головой брату, будто между ними была обоим известная тайна. Кадиткин этих кивков даже не понимал, и это его смущало,
Григорий Павлович куда-то пропал, так что даже Евгений Петрович заметил его отсутствие. Кажется, ею дела шли плохо и не со вчерашнего дня, а ещё — когда он чуть не каждый день посещал Калиткиных. В минуты отчаяния он не раз говорил, вызывая мрачную решимость на своё весёлое лицо:
— Хоть бы обокрасть кого-нибудь, так и то впору!
Глафира терялась, пугалась, моргала глазами и говорила:
— Зачем же такие слова, Григорий Павлович? Хорошо, что вы мне их говорите, я, всё равно, им не поверю, а скажете постороннему человеку, он Бог знает что может о вас подумать!
Конечно, она охотно предложила бы ему денег, не боясь, что это портит отношения, но у неё у самой, кроме расходных на каждый день, в которых она должна была отдавать отчёт брату, не было. Впрочем, может быть, Григория Павловича беспокоили не денежные дела, а что-нибудь другое, но он стал бывать всё реже и реже. Уже, когда у них поселился Николай, Глафира Петровна слышала, что её друг уехал не то наследство какое-то получать, не то жениться. Прощаться перед отъездом не заходил. Положим, если он уезжал жениться, то заходить перед этом к Калиткиной было бы странно, несколько бесцеремонно, хотя она и не считалась никогда его невестой.
Глафира Петровна сидела за маленьким столом против Кадыки, который учил урок, когда в комнату вошёл Григорий Павлович. Калиткина не слышала звонка и, так как на окнах от жары были спущены шторы, она не сразу узнала гостя.
— Простите, так темно, не сразу вас признала, да, по правде сказать, и не ожидала, что вы заглянете.
Николай хотел забрать тетрадки и книжки и уйти, но Глафира остановила его.
— Приёмыш Евгения Петровича? — осведомился гость.
— Да. Ведь вы ещё его не видали. Бог знает, сколько времени у нас не были, а тут произошло не мало перемен, — как-то значительно, с намёком проговорила Калиткина.
Помолчав, спросила:
— У вас ведь тоже перемены: уезжали куда-то, не то женились, не то наследство получили, как я слышала.
— И то, и другое! — беззаботно ответил Григорий Павлович.
— Поздравляю! А знаете что… — начала хозяйка и, почти не останавливаясь, спокойно докончила, — Григорий Павлович? Ведь вы — вор!
— Как это — вор?
— Самым обыкновенным образом. Вы банк обокрали.
— Но, послушайте, Глафира Петровна! Если бы вы не были женщиной, вы бы ответили за свои слова.
— Не волнуйтесь! Хоть я и женщина, но за свои слова отвечаю! И потом у меня есть живой свидетель.
— Свидетель чего?
— Что вы — вор.
— Интересно!
— Вот — он, — и Глафира Петровна, не поднимаясь, привлекла к себе Кольку и стала гладить его по волосам.
Григорий Павлович в волнении заходил по комнате.
— Он ребёнок, его можно научить говорить, что угодно, внушить ему, наконец, подкупить. Вы сами — лицо заинтересованное…
— Чем же я заинтересована? Уж не вами ли?
— Не знаю… мне казалось… вы неоднократно высказывались…
— Мало ли что вам казалось! Я не настолько опустилась, чтобы интересоваться вором…
— Глафира, брось! — вдруг раздался голос Калиткина.
В темноте никто не заметил, как Евгений Петрович вошёл в комнату.
— Глафира, брось! Пускай Григорий Павлович уходит, но ты говоришь про него неправду.
— Довольно странно, согласитесь сами… — бормотал гость, пробираясь к дверям.
Сестра и брат так долго молчали, что Колька счёл всю историю конченной, и, поймав муху в кулак, произнёс:
— Мух сколько, страсть!
— Пойдём, Глафира, в кабинет! — тихо сказал Калиткин, беря сестру под локоть.
Глафира слушала брата с неподвижным лицом, по которому никак нельзя было судить, какое впечатление на неё производить прерывистая и спутанная исповедь.
… — Я уверяю тебя, что Григорий Павлович тут ни при чём… даже не был в городе в это время. Я догадываюсь, почему ты так подумала… ты думала, что я знаю про твою любовь и про его преступление, ты думала, что этот мальчик, Николай, смог видеть… конечно… он и видел… он только молчит потому, что хитрый… и он видел… Но Григорий Павлович не виновен, банк обворовал я…
Глафира всё сидела неподвижно.
… — Не волнуйся, Глафира, и не удивляйся, я, действительно, задумал обокрасть кассу, но фактически я не вор, и деньги достались не мне… Мне они были нужны… у меня тоже была своя тайна, как и у тебя… ты любила Григория Павловича, я — играл… Тут возможны всякие случайности… я был совсем без денег и так удручён, что простейшие выходы исчезли из моей головы… Ну, я и решился. Я себя не оправдываю… случайность помешала мне, и я не знаю, кому достались, кто собрал плоды моего проступка. Никого не было, касса была открыта, пот лил с меня ручьём, капая уже на вынутые банковые билеты… Вдруг я услышал пение, как маляры поют… оглядываюсь… мимо окна сверху спускаются, чьи-то ноги, потом туловище, голова. Останавливаются на половине рамы. Белят стену. Мальчишка, кажется мне, заглядывает внутрь. Я поспешно захлопываю дверцы шкафа, улыбаюсь… говорю что-то вроде: «Работаете? Ну, старайся, старайся!» — и бегу. Не думай… не совесть во мне заговорила, я не знаю, что, — страх, что ли. Вообще, у меня было всё так спутано в душе, такой неприятный кисель, что я не разбирал, где совесть, где страх, где что. Одно только могу сказать, что я злейшему врагу не пожелал бы пережить такие минуты!.. Я побежал, не сознавая в ту минуту, куда и зачем я побежал. Вышел на улицу, и как-то прояснило. Нужно убрать мальчишку. Как же? Не убивать же его. Нужно задобрить, приблизить, изолировать. Именно это слово и пришло мне тогда в голову — «Изолировать». Остальное ты знаешь… Григорий Павлович ни при чём… его не было в городе… ты, помнится, спрашивала, был ли он в банке… я только теперь понял, почему ты спрашивала… Я тогда отвечал, что он был, но я ошибся, я сам не помнил, что говорил… Я всё бросил открытым, я не знаю, кто обокрал… первый, кто заглянул в помещение… вероятно, найдут. Меня это страшно мучило, я рад, что так всё вышло, что мне удалось тебе признаться. Мне теперь легче. Меня беспокоит Николай. Не создал ли я сам себе постоянной муки, постоянного свидетеля? Он молчит, но он видел же всё и понял, он не глупый… Иногда я его почти ненавижу, а, между тем, он — мальчик Хороший, добрый и благодарный… привязался к нам… Да и я к нему привязался… ненавижу, а привязался…
Лицо Глафиры было неподвижно во время всей речи Евгения Петровича, только губы слегка дёргались у углов. Вдруг из её открытых, уставленных в одну точку глаз выкатилась слеза, одна, другая, чаще, чаще… Глафира Петровна, не поднимаясь, сползла на пол и поцеловала у брата руку, всё сильнее и сильнее плача.
— Глаша, успокойся, что ты, что ты? Ведь всё кончилось хорошо.
— Я от радости… благодарю тебя! Какой груз ты снял с моих плеч! Я подозревала Григория Павловича и тоже готова была это возненавидеть. Он женился, разлюбил меня, для меня умер, а ты понимаешь, как важно, чтобы память ушедшего от нас человека осталась незапятнанной, чтобы в сердце мочою было его любить, как и прежде!.. Благодарю тебя!
Кажется, никогда ещё брат и сестра не чувствовали себя такими близкими друг другу, никогда так полно не открывались их сердца, никогда так долго и так душевно они не говорили. Калиткин даже не поднял сестру с пола, так она и осталась сидеть у его нот, рука в его руке, заплаканная, растроганная и счастливая.
— Ну, а насчёт Николая как же? Всё-таки странно, что он молчит.
— Странно. А ты его не спрашивал?
— Нет. Как же спрашивать? Неудобно.
Призванный мальчик простодушно, но подробно рассказал весь день, когда в первый раз с ним заговорил Калиткин, опять ничего не упоминая о конторе.
Вдруг лицо Глафиры выразило удивление, почти радость. Она быстро стала спрашивать, сухо и торопливо то Николая, то брата:
— Сколько вас всех работало?
— Четверо: два маляра, два мальчика.
— А другого мальчика как звали?
— Тоже Николаем. Я — Колька, а тот — Николашка.
— Ты откуда красил дом, с улицы или со двора?
— С улицы.
— Со двора не красил?
— Нет, там Николашка красил.
— Куда, брат, выходили окна кассы?
— Во двор, во двор! — растерянно отвечал Евгений Петрович, всё уже понявший.
— Зачем же я тогда его взял к себе? — воскликнул Калиткин, оставшись опять вдвоём с сестрой.
— Значит, это был не он!
Глафира улыбнулась.
— Не всё ли равно? Для тебя он, этот Николай, свидетель твоей слабости; он же случайно, мимо своей воли, помешал тебе, удержат тебя от нехорошего поступка; он же вернул мне веру в человека, которого я любила. Не беда, что это — не тот Николай, для нас — он как раз тот, который нам нужен, свидетель наших слабостей и нашей дружбы!
