Продолжительный пароходный свистокъ. Я просыпаюсь. За тонкою стѣнкой парохода вода, кинутая колесомъ на обратномъ ходу, плещетъ, стучитъ и рокочетъ. Свистокъ стонетъ сквозь этотъ шумъ, будто издалека, жалобно, протяжно и грустно.
Да, я ѣду смотрѣть затменіе въ Юрьевецъ. Пароходъ долженъ былъ придти туда въ 2½ часа ночи. Я только недавно заснулъ и теперь ужъ надо вставать. Приходится ждать нѣсколько часовъ гдѣ-нибудь на пустой улицѣ, такъ какъ въ Юрьевцѣ гостиницъ нѣтъ.
Какова-то погода? Я гляжу изъ окна. Пароходъ уже остановился; волна, разбѣгаясь отъ бортовъ, чуть поблескиваетъ и теряется въ темнотѣ. Дальній берегъ слабо виденъ во мглѣ, небо покрыто тучами, въ окно вѣетъ сыростью, — предвѣстники не особенно 6лагопріятные для наблюденій…
Кое-кто изъ пассажировъ подымается. Лица сонныя и не совсѣмъ довольныя. Между тѣмъ, снаружи слышно движеніе, кинуты чалки на пристань. „Готово!“ — кричитъ чей-то сиплый, будто отсырѣвшій и недовольный голосъ.
Пока я собираюсь, одинъ изъ пассажировъ, по виду мелкій волжскій торговецъ, успѣлъ уже сбѣгать на пристань и вернуться на пароходъ. Онъ ѣдетъ до Рыбинска.
— Ну, что тамъ? — спрашиваетъ у него товарищъ, лежащій на скамьѣ, въ бархатномъ жилетѣ и косовороткѣ. Оба они не особенно вѣрятъ въ затменіе.
— Кто его знаетъ, — отвѣчаетъ спрошенный, — дождикъ не дождикъ, такъ что-то. А на берегу, слышь, башня видна и на башнѣ остроумъ стоитъ.
— Ну?
— Ей-Богу! Поди хоть самъ посмотри.
Ужъ нѣсколько дней въ народѣ ходятъ толки о затменіи и о томъ, что въ Нижній съѣхались астрономы, которыхъ сѣрая публика зоветъ то „остроумами“, то „астроломами“. Слова эти часто слышны теперь на Волгѣ и звучатъ частью иронически („Иностранные остроумы! Больше Бога знаютъ…“), частью даже враждебно, какъ будто поднятая ими суета и непонятныя приготовленія сами по себѣ могутъ накликать грозное явленіе. Вчера съ вечера брошюра „О солнечномъ затменіи 7 августа 1887 года“ мелькала среди простой публики. Въ ней объяснялось, что такое затменіе и почему удобно наблюдать его, между прочимъ, изъ Юрьевца. Но большинство пассажировъ третьяго, а также значительная часть второго класса относились къ ней сдержанно и даже съ оттѣнкомъ холодной вражды.
Люди же „старой вѣры“ избѣгали брать ее въ руки и предостерегали другихъ.
Я выхожу. Пристань стоитъ довольно далеко отъ берега. Съ нея кинуты жидкіе мостки, и ее качаетъ вѣтромъ, при чемъ мостки жалобно скрипятъ, визжатъ и стонутъ. Нашъ лароходъ уйдетъ дальше, между тѣмъ небольшая комната на пристани полна. Сонные, усталые и какъ будто чѣмъ-то огорченные пассажиры все прибываютъ. Снаружи, вмѣстѣ съ вѣтромъ, въ лицо вѣетъ отсырью и по временамъ мороситъ. Пробираетъ ознобъ.
Городишко, растянувшійся подъ горой по правому берегу, мерцаетъ кое-гдѣ то бѣлою стѣной, то слабымъ огонькомъ, то силуэтомъ высокой колокольни, поднимающейся въ мглистомъ воздухѣ ночи. Гора рисуется неопредѣленнымъ обрѣзомъ на облачномъ небѣ, покрывая весь пейзажъ угрюмою массою тѣни. На рѣкѣ, у такой же пристани, какъ наша, молчаливо стоить „Самолетъ“, который привезъ сюда экстреннымъ рейсомъ „ученыхъ“ изъ Нижняго, а за рѣкой, на луговой сторонѣ, догораетъ пожарище: съ вечера загорѣлся лѣсной складъ и теперь огонь, какъ бы насытившись и уставши за ночь, вьется низко надъ землей, то застилаясь дымомъ, то опять вставая острыми гребнями пламени. Дремота, ночь, плескъ рѣки, стонъ пристаней и мостковъ въ предутренней темнотѣ, отсвѣтъ пожара и ожиданіе необычайнаго событія — все это настраиваетъ воображеніе, и взглядъ мой невольно ищетъ башни, съ стоящимъ на ней „остроумомъ“ хотя, впрочемъ, я отлично понимаю, что это нелѣпость, тѣмъ болѣе, что фигура на башнѣ рѣшительно не могла бы быть видима въ такой темнотѣ. Однако, проходя по палубѣ, загроможденной рабочими, я слышалъ тѣ же разговоры; многіе вглядывались и видѣли: стоитъ на башнѣ и чего-то караулить среди ночныхъ тумановъ.
Вглядѣвшись, въ свою очередь, я различаю высокій контуръ, врѣзавшійся въ небо. Сильно подозрѣваю, что это труба завода, что и оказывается справедливымъ. Мои собесѣдники вспоминаютъ, что, дѣйствительно, въ этомъ мѣстѣ стоитъ всѣмъ хорошо знакомый заводъ. Легенда падаетъ.
Оказывается, что пароходъ еще постоитъ за темнотой; обрадованная и озябшая публика кидается опять въ каюты. Открываютъ буфетъ, заспанные лакеи бѣгаютъ съ чайниками и подносами. На палубѣ идетъ тихій говоръ, кое-гдѣ читаютъ молитвы и обсуждаютъ признаки пришествія антихриста… Одинъ изъ этихъ признаковъ имѣетъ чисто-мѣстный характеръ. Какой-то старикъ разсказываетъ слушателямъ, что въ Юрьевецъ пріѣхалъ нѣмецъ-остроумъ и склоняетъ на свою сторону народъ. Гришка съ завода продался уже за 25 рублей…
— Да, вѣдь, это его въ караульщики наняли, къ трубамъ, — объясняетъ кто-то изъ темноты.
— Въ караульщики!.. А крестъ да поясъ зачѣмъ приказалъ снять? Какъ это поймешь?
Это, дѣйствительно, понять трудно. Среди собесѣдниковъ водворяется молчаніе.
Черезъ нѣкоторое время я взглянулъ въ окно каюты: небо бѣлѣетъ, на немъ проступаютъ мглистыя очертанія тучъ, ползущихъ отъ сѣвера къ югу.
Часу въ четвертомъ мы сошли на берегъ и направились къ городу. Сѣрѣло, тучи не расходились. У пристаней грузными темными пятнами стояли пароходы. На нихъ не замѣтно было никакого движенія. Только нашъ начиналъ „шуровать“, выпускалъ клубы дыма и тяжело сопѣлъ, лѣниво собираясь въ ранній путь.
Берегъ былъ еще пустъ. Ночные сторожа одни смотрѣли на кучку невѣдомыхъ людей, проходившихъ вдоль береговыхъ улицъ… Смотрѣли они молчаливо, но съ какимъ-то утрюмымъ вниманіемъ. Они поставлены „для порядку“, а тутъ и въ природѣ готовится безпорядокъ, и невѣдомые люди ни вѣсть зачѣмъ спозаранку пробираются въ мирный и ни въ чемъ неповинный городъ.
— Дозвольте спросить, — обратился одинъ изъ стражей къ кучкѣ молодыхъ господъ, проходившихъ впереди меня, — нешто, къ примѣру, въ другихъ городахъ этой планиды не будетъ? На насъ однихъ Господь посылаетъ?
Господа засмѣялись и пошли дальше. Сторожъ постоялъ, посмотрѣлъ намъ вслѣдъ долго, внимательно, раздумчиво и вдругъ застучалъ трещоткой. Ему отозвались другіе, потомъ залаяли собаки. „Начальство дозволяетъ, не пустить этихъ полунощниковъ нельзя, а всетаки… поберегайся!“ — вѣроятно, это именно хотѣлъ сказать юрьевчанинъ своею трещоткой, со временъ Алексѣя Михайловича, а можетъ быть еще и ранѣе предупреждавшею чутко спящій городокъ о лихой невзгодѣ, частенько-таки налетавшей по ночамъ съ матушки Волги.
И городокъ просыпается. Я нарочно свернулъ въ переулокъ, чтобы пройти по окраинѣ. Кое-гдѣ въ лачугахъ у подножія горы виднѣлисъ огоньки. Въ одномъ мѣстѣ слабо сіяла лампадка, и ксакая-то фигура то припадала къ полу, то опять подымалась, очевидно, встрѣчая день знаменія Господня молитвой. Въ двухъ-трехъ печахъ виднѣлось уже пламя.
Вотъ скрипнула одна калитка; изъ нея вышелъ древній старикъ съ большою сѣдой бородой, прислушался къ благовѣсту, посмотрѣлъ на меня, когда я проходилъ мимо, суровымъ, внимательнымъ взглядомъ и, повернувшись лицомъ къ востоку, гдѣ еще не всходило солнце, сталъ усердно креститься.
Открылась еще калитка. Маленькая старушка торопливо выбѣжала изъ нея, шарахнулась отъ меня въ сторону и скрылась подъ темною линіей забора.
— А, Семенычъ! Ты, что ли, это? — вскорѣ услышалъ я ел придавленный голосъ. — Правда ли, нынче будто къ ранней обѣднѣ пораньше ударятъ? Сказывали, до этого чтобъ отслужить… Батюшки-свѣты! Глянь-ко, Семенычъ, это кто по горѣ экую рань ходитъ?
Часть пароходной публики, вѣроятно, отъ скуки взобралась на гору. Фигуры рисуются на свѣтлѣющемъ небѣ рѣзко и странно. Одна, вѣроятно, стоящая много ближе другихъ на какомъ-нибудь выступѣ, кажется неестественно-громадною. Все это въ ранній часъ этого утра, передъ затменіемъ, надъ испуганнымъ городомъ производитъ какое-то рѣзкое, волшебное, небывалое впечатлѣніе…
— Носитъ ихъ, супостатовъ! — угркмю ворчитъ старикъ. — Пріѣзжіе, надо быть…
— И то, сказывали вчерась: на четырехъ пароходахъ иностранные народы пріѣдутъ. Къ чему это, родимый, какъ понимать?
— Власть Господия, — угрюмо говоритъ Семенычъ и, не простившись, уходитъ къ себѣ. Старуха остается одна на пустой уЛицѣ.
— Господи-и-и, Батюшко! — слышу я жалостный, испуганный старческій голосъ, и торопливые шаги стихаютъ гдѣ-то въ тѣни по направленію къ церкви. Мнѣ становится искренно жаль и эту старушку, и Семеныча, и весь этотъ напуганный людъ. Шутка ли, ждать черезъ часъ кончину міра! Сколько призрачныхъ страховъ носится еще въ этихъ сумеречныхъ туманахъ, такъ густо нависшихъ надъ нашею святою Русью!..
Въ окнѣ хибарки, только-что оставленной старушкой, мерцалъ огонекъ зажженной ею лампадки, и пѣтухъ хрипло въ первый разъ прокричалъ свое кукареку, чуть слышно изъ-за стѣнки.
На святой Руси пѣтухи кричать,
Скоро будетъ день на святой Руси…
А вотъ и укрѣпленный лагерь „остроумовъ“.
На небольшомъ возвышеніи у берега Волги, по сосѣдству съ заводомъ, котораго высокая труба казалась намъ ранѣе башней, на скорую руку построены небольшіе балаганчики, обнесенные низкою досчатою оградой. Въ оградѣ, на выровненной и утрамбованной площадкѣ стоитъ мѣдная труба на штативѣ, вѣроятно, секстантъ, установленный по меридіану. Изъ-подъ навѣса нацѣлились въ небо телескопы разнаго вида и разныхъ размѣровъ. Все это еще закрыто кожаными чехлами и имѣетъ видъ артиллеріи въ утро передъ боемъ. А вотъ и войско. Укрывшись шинелями, спятъ нѣсколько городовыхъ и крестьянъ-караульныхъ, „согнанныхъ“ изъ деревень. Какой-то бородатый высокій мужикъ важно расхаживаетъ по площадкѣ. Это — главный караульщикъ, приставленный отъ завода, тотъ самый Гришка, который за 25 рублей согласился снять съ себя не только крестъ, но и поясъ, и такимъ образомъ пріобщился къ тайнамъ остроумовъ. Въ настоящую минуту, когда я подхожу къ этому мѣсту, онъ активно проявляетъ свою роль. Какой-то предпріимчивый парень, прикинувшись спавшимъ за оградой, подползъ къ самой большой трубѣ, и Гришка поймалъ его подъ нею. Хотѣлъ ли онъ взглянуть въ закрытую чехломъ трубу, чтобы подглядѣть какую-нибудь невѣдомую тайну, или у него были другія, менѣе безобидныя намѣренія, но только Гришка горячился и покушался схватить его за ухо.
— Дяденька, да, вѣдь, я ничего.
— То-то ничего! Вотъ экой же дуроломъ намедни всѣ трубы свертѣлъ, полдня послѣ наставляли… Нешто можно касаться? Она, труба-те, не зря ставится.
Гришка, видимо, апеллируетъ къ публикѣ, сомкнувшейся около ограды и, быть можетъ, простоявшей здѣсь съ самаго вечера. Но публика не на его сторонѣ.
— Гдѣ ужъ зря! — вздыхаетъ кто-то.
— Не надо бы и ставить-то…
— Жили, слава-те Господи, безъ трубъ. Живы были.
Какой-то сѣрый старичишко выдѣляется изъ проходившей на фабрику кучки рабочихъ и подходитъ къ самой оградѣ.
— Здравствуй, Гришъ!
— Здравствуй.
— Караулишь?
— Караулю.
— Та-а-къ.
— Мнѣ что-ка не караулить, — вдругъ обижается Гриша, — ежели я хозяиномъ приставленъ.
— Нешто это дѣло хозяйско?
— Меня ежели приставили, я долженъ сполнять…
— Двадцать пять рублевъ, сказываютъ, дали… Не дешевенько ли, смотри! Охо-хо-хо-о…
— Ну, хоть поменьше дадутъ, и на этомъ спасибо. Да ты што?.. Что тебѣ? Небось, самого къ бочкѣ приставили, два года караулилъ.
— Бочка… Вишь, къ чему прировнялъ, — подхватываетъ кто-то въ публикѣ.
— Бочка много проще. Бочка, братъ, дѣло руськое, — язвить старикъ. — А это, вишь ты, штука мудреная, къ бочкѣ ее не прировняешь. Охо-хо-хо-о.
Разговоръ становится болѣе общимъ и болѣе оживленнымъ. Замѣчанія вылетаютъ изъ толпы, точно осы, все чаще, короче, язвительнѣе и крѣпче, пріобрѣтая постепенно такую выразительность, что это привлекаетъ бдительное вниманіе двухъ полицейскихъ.
— Осади, осади, отдай назадъ! — вмѣшиваются они, принимая, по долгу службы, сторону Гриши, и стѣной оттѣсняютъ зѣвакъ. Толпа „отдаетъ назадъ“ и останавливается какъ-то пассивно въ томъ мѣстѣ, гдѣ ее оставляютъ полицейскіе. Ея настроеніе неопредѣленно. Фабричный — человѣкъ тертый. Онъ сомнѣвается, недоумѣваетъ, отчасти опасается, но свои опасенія выражаетъ только колкою насмѣшкой; ребятамъ и подросткамъ просто любопытно, а можетъ быть они уже кое-что слышали въ школѣ. Настоящій же страхъ и прямое нерасположеніе къ „ученымъ“ и „иностраннымъ народамъ“ заключились въ стѣнахъ этихъ избушекъ, по окраинамъ, гдѣ робко мерцаютъ всю ночъ лампадки…
Говорили, что наканунѣ собиралисъ было кое-кто разметать инструменты и прогнатъ остроумовъ, почему начальство и приняло свои мѣры.
Свѣтаетъ все болѣе. На востокѣ стоятъ почти неподвижно густыя дальнія облака, залегшія надъ горизонтомъ. Повыше плывутъ темныя, но уже не такія тяжелыя тучи, а подъ ними, клубясъ и быстро сколъзя по направленію къ югу, несутся невысоко надъ землей отдѣльные клочки утренняго тумана. Эти три слоя облаковъ то сгущаются, заволакивая небо, то разрѣжаются, обѣщая кое-гдѣ просвѣты.
Вотъ образоваласъ яркая щелъ, точно въ стѣнѣ темнаго сарая на разсвѣтѣ; нѣсколько лучей столбами прорвались въ нее, передвинулись радіусами и потухли. Но свѣтъ отъ нихъ остался. Рѣка еще болѣе побѣлѣла, противоположный берегъ приблизился, и огонъ пожара, лѣниво догоравшаго на той сторонѣ Волги, сталъ меркнуть: очевидно, за далънею тучей всходило солнце.
Я пошелъ вдолъ волжскаго берега.
Небольшіе домишки, огороды, переулки, кончавшіеся на береговыхъ пескахъ, — все это выступаетъ яснѣе въ бѣлесой утренней мглѣ. И всюду замѣтно робкое движеніе, чувствуется тревожная ночъ, проведенная безъ сна. То скрипнетъ дверъ, то тихо отворится калитка, то сгорблеппая фигура плетется отъ дома къ дому по огородамъ. Въ одномъ мѣстѣ, на углу, прижавшисъ къ забору, стоятъ двѣ женщины. Одна смотритъ на востокъ слезящимися глазами и что-то тихо причитаетъ. Дряхлый старикъ, опираясъ на палку, ковыляетъ изъ переулка и молча присоединяется къ этой группѣ. Всѣ взгляды обращены туда, гдѣ за меланхолическою тучей предполагается солнце.
— Ну, что, тетушка, — обращаюсь я къ плачущей, — затменія ждете?
— Охъ, не говори, родимый!.. Что и будетъ! Напуганы мы, милый, то-есть до того напуганы… Ноченьку всеё не спали.
— Чѣмъ же напуганы?
— Да все планидой этой.
Она поворачиваетъ ко мнѣ лицо, разбухшее отъ безсонницы и искаженное страхомъ. Воспаленные глаза смотрятъ съ оттѣнкомъ какой-то надежды на чужого человѣка, спокойно относящаго'ся къ грозному явленію.
— Сказывали вотъ тоже: солнце съ другой стороны поднимется, земли будетъ трясеніе, люди не станутъ узнавать другъ дружку… А тамъ и міру скончаніе…
Она глядитъ то на меня, то на древняго старца, молчаливо стоящаго рядомъ, опираясь на посохъ. Онъ смотритъ изъ-подъ насупленныхъ бровей глубоко сидящими угрюмыми глазами, и я сильно подозрѣваю, что это именно онъ почерпнулъ эти мрачныя пророчества въ какой-нибудь древней книгѣ, въ изъѣденномъ молью кожаномъ переплетѣ. Половина пророчества не оправдалась: солнце поднимается въ обычномъ мѣстѣ. Старецъ молчитъ, и по его лицу трудно разобрать, доволенъ ли онъ, какъ и прочіе безхитростные люди, или, быть можетъ, онъ предпочелъ бы, чтобы солнце сошло съ предначертаннаго пути и міръ пошатнулся, лишь бы авторитетъ кожанаго переплета остался незыблемъ. Все время онъ стоялъ молча и затѣмъ молча же удалился, не подѣлившись болѣе ни съ кѣмъ своею дряхлою думой.
— Полно-те, — успокаиваю я напуганныхъ до истерики женщинъ, — только и будетъ, что солнце затмится.
— А потомъ… Что же, опять покажется, или ужъ… вовсе?..
— Конечно, опять покажется.
— И я думаю такъ, что пустяки говорятъ все, — замѣчаотъ другая побойчѣе. — Планета, планета, а что жъ такое? Все отъ Бога. Богъ захочетъ — и безъ планеты погибнемъ, а не захочетъ — и съ планетой живы останемся.
— Пожалуй, и пустое все, а страшно, — слезливо говоритъ опять первая. — Вотъ и солнышко въ своемъ мѣстѣ взошло, какъ и всегда, а всетаки же… Господи-и… Сердешное ты наше-сё… На зорькѣ на самой не весело подымалосъ, а теперь, гляди, играетъ роди-и-и-мое…
Действительно, изъ-за тучи опять слабо, точно улыбка больного, брызнуло нѣсколько золотыхъ лучей, освѣтило какія-то туманныя формы въ облакахъ и погасло. Женщины умиленно смотрятъ туда, съ выраженіемъ какой-то особеиной жалости къ солнцу, точно къ близкому существу, которому грозитъ опасность. А невдалекѣ трубы и колеса стоятъ въ ожиданіи, точно приготовленія къ опасной операціи…
Я углубляюсь въ улицы, сосѣднія съ площадью.
На перилахъ деревяннаго моста сидитъ бородатый и лохматый мѣщанинъ въ красной рубахѣ, задумчивый и хладнокровный. Передъ нимъ старецъ въ родѣ того, котораго я видѣлъ на берегу, съ острыми глазами, сверкающими изъ-подъ совиныхъ бровей какою-то своею, особенною, злобною думой. Онъ трясетъ бородой и говоритъ что-то сидящему на перилахъ великану, жестикулируетъ и волнуется… Такъ какъ въ это утро сразу какъ будто разрушились всѣ условныя перегородки, отдѣляющія въ обычное время знакомыхъ отъ незнакомыхъ, то я просто подхожу къ бесѣдующимъ, здороваюсь и перехожу къ злобѣ дня.
— Скоро начнется…
— Начнется? — вспыхиваетъ старикъ, точно его ужалило, и сѣдая борода трясется сильнѣе. — Чему начинаться-то? Еще, можетъ, ничего и не будетъ.
— Ну, ужъ будетъ-то — будетъ навѣрное.
— Та-акъ!.. А дозволъте спросить, — говоритъ онъ уже съ плохо сдерживаемымъ гнѣвомъ, — нешто можно вамъ власть Господню узнать? Кому это Господь-Батюшка откроетъ? Или ужъ такъ надо думать, что Господь съ вами о своемъ дѣлѣ совѣтъ держалъ?..
— Велико дѣло Господне!.. — какъ-то „вообще“, груднымъ басомъ, произносить великанъ, глядя въ сторону. — Было, положимъ, въ пятьдесятъ первомъ году. Я мальчишкомъ былъ малыемъ, а помню. Такъ будто затемнало, даже пѣтухи стали кричать, испужалась всякая тварь. Ну, только что, дѣйствительно, тогда никто впередъ не упреждалъ. Оно и того… оно и опять отъявилось. А теперь, вишь ты… Конечно, что… затѣи все.
— Д-да! — отчеканиваетъ старецъ рѣшительно и зло. — Власть Господнюю не узнать вамъ, это ужъ вы оставьте!.. Дуракамъ говорите, пожалуйста! „Затменіе, планета!“ Такъ вотъ по вашему и будетъ…
Онъ смотритъ на берегъ, гдѣ устроены балаганы, искоса и сердито. Однако, когда я направляюсь туда, оба они сльдуютъ за мною, хотя и небрежно, очевидно, только со злою цѣлью: посмотрѣть на глупыхъ людей, которые вѣрятъ пустякамъ… А можетъ быть, при случаѣ… Впрочемъ, команда полицейскихъ поднялась уже вся, человѣкъ десять. Они отряхнулись отъ сырости, откашливаются и оправляются, смыкаясь около батареи невѣдомыхъ инструментовъ, покрытыхъ холодною росой.
— Осади! Отдай назадъ! Осади! — произносятъ они дружно; голоса ихъ, еще отсырѣвшіе и нѣсколько хриплые, звучатъ, тѣмъ не менѣе, оченъ внушителъно.
Къ балаганамъ подходятъ еще солдаты. Они уставляютъ ружья въ козлы и располагаются у входа за ограду. Другая полурота маршируеть съ барабаннымъ боемъ и останавливается на берегу.
— Солдаты пришли, — шепчутъ въ толпѣ, которая теперь лѣпится по бокамъ холмика, заглядывая за ограду. Мальчишки шныряютъ въ разныхъ направленіяхъ съ безпечными, но заинтересованными лицами. Какой-то общительный немолодой господинъ раздаетъ желающимъ стеклышки, смазанныя желатиномъ (увы! оказавшіяся негодными). Въ училищѣ, служащемъ временнымъ пріютомъ для пріѣзжихъ ученыхъ, открывается окно верхняго этажа, и въ немъ появляется длинная трубка, нацѣлившаяся на небо… „Астроломы“ проходятъ одинъ за другимъ къ балагану. Старикъ-нѣмецъ несетъ инструменты, съ угрюмымъ и недоволлнымъ видомъ поглядывая на облака. Онъ ни разу не взглянулъ на толпу… Онъ пріѣхалъ издалека нарочно для этого утра, и вотъ безтолковый русскій туманъ грозитъ отнять у него ученую жатву. Профессоръ недовольно ворчитъ, пока его умные глаза пытливо пробѣгаютъ по небу.
Впрочемъ, облака рѣдѣютъ, вѣтеръ все гонитъ ихъ съ сѣвера: нижніе слои по прежнему почти неподвижно лежатъ на горизонтѣ, но второй слой двигается теперъ быстрѣе, расширяя все болѣе и болѣе просвѣты. Кое-гдѣ уже синѣетъ лазурь. Клочки ночного тумана проносятся рѣже и видимо таютъ. Солнце ныряетъ, то появляясъ въ вышинѣ, то прячась.
Трубы установлены, съ балагановъ сняты брезенты, ученые пробуютъ аппараты. Лица ихъ проясняются вмѣстѣ съ небомъ. Холодная увѣренность этихъ приготовленій, видимо, импонируетъ толпѣ.
— Гляди-ко, батюшки, сама вертится!.. — раздается вдругъ удивленный голосъ.
Дѣйствительно, большая черная труба съ часовымъ механизмомъ, пущеннымъ въ ходъ, начинаетъ замѣтно поворачиватыся на своихъ странныхъ ногахъ, точно невиданное животное изъ металла, пробужденное отъ долгаго сна. Ее останавливаютъ послѣ пробы, направляютъ на солнце и опять пускаютъ въ ходъ. Теперь она автоматически идетъ по кругу, тихо, внимательно, зорко слѣдя за солнцемъ въ его обычномъ мглистомъ пути. Клапаны сами открываются и закрываются, зіяя матово-черными краями. Нѣмецъ опять говоритъ что-то быстро, ворчливо и непонятно, будто читаетъ лекцію, или произноситъ заклинанія.
Толпа удивленно стихаетъ.
Минутная тишина. Вдругъ раздается звонкій ударъ маятника метронома, отбивающаго секунды.
— Часы бъютъ. Должно, шестъ часовъ.
— Тринадцатъ, четырнадцатъ, пятнадцать, — нѣтъ, не часы… Что такое?!.
— Началось!.. — догадывается кто-то въ толпѣ, видя, что астрономы припали къ трубамъ.
— Вотъ-те и началось, ничего нѣту, — небрежно и увѣренно произноситъ вдругъ въ заднихъ рядахъ голосъ стараго скептика, котораго я видѣлъ на мосту.
Я вынимаю свое стекло съ самодѣльною ручкой. Оно производитъ нѣкоторую ироническую сенсацію, такъ какъ бумагу, которой оно обклеено, я прилѣпилъ къ ручкѣ сургучомъ.
— Вотъ такъ машина! — говоритъ кто-то изъ моихъ сосѣдей. — За семью печатями…
Я оглядываю свой инструментъ. Дѣйствительно, печатей оказывается ровно семъ — цифра въ нѣкоторомъ родѣ мистическая. Однако, некогда заниматься кабалистическими соображеніями, тѣмъ болѣе, что моя „машина“ служитъ отлично. Среди быстро пробѣгающихъ озаренныхъ облаковъ я вижу ясно очерченный солнечный кругъ. Съ правой стороны, сверху, онъ будто обрѣзанъ чуть замѣтно.
Минута молчанія.
— Ущербилось! — внятно раздается голосъ изъ толпы.
— Не толкуй пустого! — рѣзко обрываетъ старецъ.
Я нарочно подхожу къ нему и предлагаю посмотрѣть въ мое стекло. Онъ отворачивается съ отвращеніемъ.
— Старъ я, старъ въ ваши стекла глядѣть. Я его, родимое, и такъ вижу, и глазами. Вонъ оно въ своемъ видѣ.
Но вдругъ по лицу его пробѣгаетъ, точно судорога, не то испугъ, не то глубокое огорченіе.
— Господи, Іисусе Христе, Царица Небесная…
Солнце тонетъ на минуту въ широкомъ мглистомъ пятнѣ и показывается изъ облака уже значительно ущербленнымъ. Теперь уже это видно простымъ глазомъ, чему помогаетъ тонкій паръ, который все еще курится въ воздухѣ, смягчая ослѣпительный блескъ.
Тишина. Кое-гдѣ слышно нервное, тяжелое дыханіе, на фонѣ напряженнаго молчанія метрономъ отбиваете секунды металлическимъ звономъ, да нѣмецъ продолжаетъ говорить что-то непонятное, и его голосъ звучитъ какъ-то чуждо и странно. Я оглядываюсь. Старый скептикъ шагаетъ прочь быстрыми шагами, съ низко опущенною головой.
Проходитъ полчаса. День сіяетъ почти все такъ же, облака закрываютъ и открываютъ солнце, теперь плывущее въ вышинѣ въ видѣ серпа. Какой-то мужичокъ „изъ Пучежа“ въѣзжаетъ на площадь, торопливо поворачиваетъ къ забору и начинаетъ выпрягать лошадь, какъ будто его внезапно застигла ночь и онъ собрался на ночлегъ. Подвязавъ лошадь къ возу, онъ растерянно смотритъ на холмъ съ инструментами, на толпу людей съ поблѣднѣвшими лицами, потомъ находитъ глазами церковь и начинаетъ креститься механически, сохраняя въ лицѣ все то же испуганно-вопросительное выраженіе.
Между тѣмъ, мальчишки и подростки, разочаровавшись въ желатинныхъ стеклахъ, убѣгаютъ домой и оттуда возвращаются съ самодѣлышми, наскоро закопченными стеклами, которыхъ теперь появляется много. Среди молодежи царятъ безпечное оживленіе и любопытство. Старики вздыхаютъ, старухи какъ-то истерически ахаютъ, а кто даже вскрикиваетъ и стонетъ, точно отъ сильной боли.
День начинаетъ замѣтно блѣднѣть. Лица людей принимаютъ странный оттѣнокъ, тѣни человѣческихъ фигуръ лежатъ на землѣ блѣдныя, неясныя. Пароходъ, идущій внизъ, проплываетъ какимъ-то призракомъ. Его очертанія стали легче, потеряли опредѣленность красокъ. Количество свѣта, видимо, убываетъ; но такъ какъ нѣтъ сгущенныхъ тѣней вечера, нѣтъ игры отраженнаго на низшихъ слояхъ атмосферы свѣта, то эти сумерки кажутся необычны и странны. Пейзажъ будто расплывается въ чемъ-то; трава теряетъ зелень, горы какъ бы лишаются своей тяжелой плотности.
Однако, пока остается тонкій серповидный ободокъ солнца, все еще царить впечатлѣніе сильно поблѣднѣвшаго дня, и мнѣ казалось, что разсказы о темнотѣ во время затменій преувеличены. „Неужели, — думалось мнѣ, — эта остающаяся еще ничтожная искорка солнца, горящая, какъ послѣдняя, забытая свѣчка въ огромномъ мірѣ, такъ много значитъ?.. Неужели, когда она потухнетъ, вдругъ должна наступить ночь?“
Но вотъ эта искра исчезла. Она какъ-то порывисто, будто вырвавшись съ усиліемъ изъ-за темной заслонки, сверкнула еще золотымъ брызгомъ и погасла. И вмѣстѣ съ этимъ пролилась на землю густая тьма. Я уловилъ мгновеніе, когда среди сумрака набѣжала полная тѣнь. Она появилась на югѣ и точно громадное покрывало быстро пролетѣла но горамъ, но рѣкѣ, по полямъ, обмахнувъ все небесное пространство, укутала насъ и въ одно мгновеніе сомкнулась на сѣверѣ. Я стоялъ теперь внизу, на береговой отмели, и оглянулся на толпу. Въ ней царило гробовое молчаніе. Далее нѣмецъ смолкъ, и только метрономъ отбивалъ металлическіе удары. Фигуры людей сливались въ одну темную массу, а огни пожарища на той сторонѣ опять пріобрѣли прежнюю яркость…
Но это не была обыкновенная ночь. Было настолько свѣтло, что глазъ невольно искалъ соребристаго луннаго сіянія, пронизывающаго насквозь синюю тьму обычной ночи. Но нигдѣ не было сіянія, не было синевы. Казалось, тонкій, неразличимый для глаза, пепелъ разсыпался сверху надъ землей, или будто тончайшая и густая сѣтка повисла въ воздухѣ. А тамъ, гдѣ-то по бокамъ, въ верхнихъ слояхъ чувствуется озаренная воздушная даль, которая сквозитъ въ нашу тьму, сминая тѣни, лишая темноту ея формы и густоты. И надъ всею смущенною природой чудною панорамой бѣгутъ тучи, а среди нихъ происходитъ захватывающая борьба... Круглое, темное, враждебное тѣло, точно паукъ, впилось въ яркое солнце, и они несутся вмѣстѣ въ заоблачной вышинѣ. Какое-то сіяніе, льющееся измѣнчивыми переливами изъ-за темнаго щита, придаетъ зрѣлищу движеніе и жизнь, а облака еще усиливаютъ эту иллюзію своимъ тревожнымъ, безшумнымъ бѣгомъ.
— Владычице святая, Господи-Батюшко, помилуй насъ, грѣшныхъ!
И какая-то старушка набѣгаетъ на меня, торопливо спускаясь съ холма.
— Куда ты, тетка?
— Домой, родимый, домой: помирать, видно, всѣмъ, помирать съ дѣтками съ малыми…
Вдоль берега, въ сумракѣ, надвигается къ намъ какое-то темное пятно, изъ котораго слышенъ смѣшанный, все усиливающійся голосъ. Это кучка фабричныхъ. Впереди, размахивая руками, шагаетъ угрюмый атлетъ рабочій, который сидѣлъ со мной на мосту. Я иду къ нимъ по отмели на-встрѣчу.
— Нѣтъ, какъ онъ могъ узнать, вотъ что! — останавливается онъ вдругъ прямо противъ меня, повидимому, узнавая во мнѣ недавняго собесѣдника. — Говорили тогда ребята: раскидать надо ихнія трубы… Вишь, нацѣлились въ Бога!.. Отъ этого всей нашей странѣ можетъ гибель произойти. Шутка ли: Господь знаменіе посылаетъ, а они въ небо трубами… А какъ Онъ, Батюшко, прогнѣвается, да вдругь сюда, въ это самое мѣсто, полыхнетъ молоньей?..
— Да, вѣдь, это сейчасъ пройдетъ, — говорю я.
— Пройдетъ, говоришь? Должны мы живы остаться? — Онъ спрашиваетъ, какъ человѣкъ, потерявшій планъ дѣйствій и тяготѣющій ко всякому рѣшительно высказываемому убѣжденію.
— Конечно, пройдетъ, и даже очень скоро.
— А какъ?
Я смотрю на часы.
— Да, должно-быть, менѣе минуты еще.
— Меньше минуты? И это узнали! Ахъ ты, Господи-Боже!..
Прошло не болѣе 15 секундъ. Всѣ мы стояли вмѣстѣ, поднявъ глаза кверху, туда, гдѣ все еще продолжалась молчаливая борьба свѣта и тьмы, какъ вдругъ вверху, съ правой стороны, вспыхнула искорка, и сразу лица моихъ собесѣдниковъ освѣтились. Такъ же внезапно, какъ прежде онъ набѣжалъ на насъ, мракъ убѣгаетъ теперь къ сѣверу. Темное покрывало взметнулось гигантскимъ взмахомъ въ безпредѣльныхъ пространствахъ, пробѣжало по волнистымъ очертаніямъ облаковъ и исчезло. Свѣтъ струится теперь, послѣ темноты, еще ярче и веселѣе прежняго разливаясь побѣднымъ сіяніемъ. Теперь земля одѣлась опять въ тѣ же блѣдныя тѣни и странные цвѣта, но они производятъ другое впечатлѣніе: то было угасаніе и смерть, а теперь наступало возрожденіе…
Солнце, солнце!.. Я не подозрѣвалъ, что и на меня его новое появленіе произведетъ такое сильное, такое облегчакщее, такое отрадное впечатлѣніе, близкое къ благоговѣнію, къ преклоненію, къ молитвѣ… Что это было: отзвукъ стараго, залегающаго въ далекихъ глубинахъ каждаго человѣческаго сердца преклоненія передъ источникомъ свѣта, или, проще, я почувствовалъ въ эту минуту, что этотъ первый проблескъ прогналъ прочь густо столнившіеся призраки предразсудка, предубѣжденія, вражду этой толпы?.. Мелькнулъ свѣтъ — и мы стали опять братьями… Да, не знаю, что это было, но только и мой вздохъ присоединился къ общему облегченному вздоху толпы… Мрачный великанъ стоялъ съ поднятымъ кверху лицомъ, на которомъ разливалось отраженіе рождавшагося свѣта. Онъ улыбался.
— Ахъ ты, Б-боже мой!.. — повторилъ онъ уже съ другимъ, благодушнымъ выраженіемъ. — И до чего только, братцы, народъ дошелъ. Н-ну!..
Конецъ страхамъ, конецъ озлобленно. Въ толпѣ говоръ и шумъ.
— Должны мы Господа благодарить… Дозволилъ намъ живымъ, остаться, Батюшка!..
— А еще хотѣли остроумовъ бить. То-то вотъ глупость…
— А развѣ правда, что хотѣли бить? — спрашиваю я, чувствуя, что теперь можно уже свободно говорить это, безъ прежней напряженной неловкости.
— Да вѣдь это что: отъ питія это, отъ виннаго. Пьяненькій мужичокъ первый и взбунтовался… Ну, да, вѣдь, ничего не вышло, слава-те Господи!
— А у насъ, братцы, мужики и безъ остроумовъ знали, что будетъ затменіе, — выступаетъ внезанно мужичокъ изъ-за Пучежа. — Ей-Богу… Потому старики учили: ежели, говорятъ, мѣсяцъ по зорямъ ходитъ, — непремѣнно къ затменію… Ну, только въ какой день — этого не знали… Это, нечего хвастать, было намъ неизвѣстно.
— А они, видишь, какъ разсчитали. Въ аккуратъ! Какъ ихній маятникъ ударилъ, тутъ и началось…
— Премудрость…
— Затѣмъ и разумъ даденъ человѣку…
— Вишь, и опять взыграло… Гляди, какъ разгорается.
— Содвигается тьма-то!
— Теперь сползетъ небось!
— Содвинется на сторону — и шабашъ.
— И опять радуется всякая тварь…
— Слава Христу, опять живы мы…
— А что, господа, дозвольте спросить у васъ… — благодушно подходитъ въ это время кто-то къ самой оградѣ. Но ближайшій изъ наблюдателей нетерпѣливо машетъ рукой: онъ смотритъ и считаетъ секунды.
— Не мѣшай! — останавливаютъ изъ толпы. — Чего лѣзешь, — не видишь, что ли? Еще, вѣдь, не вовсе кончилось.
— Отдай, отдай назадъ! Осади! — вполголоса, но уже безъ всякой внушительности, произносигь городовые. Солдаты, ружья къ ногѣ, носы кверху, съ наивною неподвижностью тоже слѣдятъ за солнцемъ. Гриша, торжествующій, смѣшался съ толпой и имѣетъ такой видъ, какъ будто готовъ принимать поздравленія съ благополучнымъ окончаніемъ важнаго дѣла. Астрономическая наука пріобрѣла въ его лицѣ ревностнаго адепта. Окруженный любопытными, отъ которыхъ еще недавно слышалъ язвительныя насмѣшки, онъ теперь объясняетъ имъ что-то очень авторитетно:
— Труба... она вещь не простая. Содвинь ее, ужъ она не дѣйствуетъ. Она по звѣздѣ теперича ставится. Все одно ружейный прицѣлъ.
— Какъ можно содвинуть, вещь понятная! — ласково и какъ будто заискивающе поддакиваютъ собесѣдники.
— Тонкая вещь!
— А не грѣхъ это, братцы? — раздается сзади нерѣшительный вопросъ, оставшійся безъ отклика.
Солнце играетъ все сильнѣе; туманъ все болѣе и болѣе утончается, и уже становится трудно глядѣть невооруженнымъ глазомъ на увеличивающійся серпъ солнца. Чирикаютъ примолкшія было птицы, луговая зелень на зарѣчной сторонѣ проступаетъ все ярче, облака расцвѣчиваются... Въ настроеніи толпы недовѣріе, вражда и страхи умчались куда-то далеко вмѣстѣ съ пеленой полной тѣни, улетѣвшой въ безпредѣльное пространство...
Я ищу старика-скептика. Его нигдѣ нѣтъ. Между тѣмъ, кое-гдѣ открываются окна, до тѣхъ поръ закрытыя ставнями или тщательно задернутыя занавѣсками. Давешняя старушка робко отпираетъ свою закупоренную хибарку, высовывает сначала голову, оглядывается вдоль улицы, потомъ выходить наружу. Къ ней подбѣжала дѣвочка лѣтъ двѣнадцати.
— Бабушка, бабушка, а я вотъ все видѣла!
— Ты зачѣмъ убѣжала, грѣховодница, когда я не приказывала тебѣ?
Но дѣвочка не слушаетъ и продолжаетъ съ веселымъ возбужденіемъ:
— Все видѣла, какъ есть. И никакихъ страстей не было. По небу стрѣлы пошли и потомъ солнышко, слышь, темнѣитъ, темнѣ-и-итъ...
— Ну?
— Ну и все потемнѣло. Задернулось вотъ и все одно... чугуннымъ листомъ. Ей-Богу правда, какъ вотъ заслонка-то передъ солнцемъ и стоить. А потомъ съ другой-то стороны вдругъ прыснуло и пошло выходить, и пошло тебѣ выходить, и опять разсвѣтало.
Бабушка ворчитъ что-то, но старое брюзжаніе звучитъ уступчиво и тихо, а дѣтскій голосъ звенитъ съ молодымъ торжествомъ.
Мы сидѣли уже на пароходѣ, когда послѣдній слѣдъ затменія соскользнулъ ни для кого уже незамѣтно съ просіявшаго солнечнаго диска.
Въ третьемъ классѣ въ публикѣ живо ходила по рукамъ брошюра: „О солнечномъ затменіи 7-го августа 1887 года“...
- 1887—92 г.
Примѣчанія.
править- ↑ Впервые — въ газетѣ «Русскія вѣдомости», 1887, № 244.
