— Труба... она вещь не простая. Содвинь ее, ужъ она не дѣйствуетъ. Она по звѣздѣ теперича ставится. Все одно ружейный прицѣлъ.
— Какъ можно содвинуть, вещь понятная! — ласково и какъ будто заискивающе поддакиваютъ собесѣдники.
— Тонкая вещь!
— А не грѣхъ это, братцы? — раздается сзади нерѣшительный вопросъ, оставшійся безъ отклика.
Солнце играетъ все сильнѣе; туманъ все болѣе и болѣе утончается, и уже становится трудно глядѣть невооруженнымъ глазомъ на увеличивающійся серпъ солнца. Чирикаютъ примолкшія было птицы, луговая зелень на зарѣчной сторонѣ проступаетъ все ярче, облака расцвѣчиваются... Въ настроеніи толпы недовѣріе, вражда и страхи умчались куда-то далеко вмѣстѣ съ пеленой полной тѣни, улетѣвшой въ безпредѣльное пространство...
Я ищу старика-скептика. Его нигдѣ нѣтъ. Между тѣмъ, кое-гдѣ открываются окна, до тѣхъ поръ закрытыя ставнями или тщательно задернутыя занавѣсками. Давешняя старушка робко отпираетъ свою закупоренную хибарку, высовывает сначала голову, оглядывается вдоль улицы, потомъ выходить наружу. Къ ней подбѣжала дѣвочка лѣтъ двѣнадцати.
— Бабушка, бабушка, а я вотъ все видѣла!
— Ты зачѣмъ убѣжала, грѣховодница, когда я не приказывала тебѣ?
Но дѣвочка не слушаетъ и продолжаетъ съ веселымъ возбужденіемъ:
— Все видѣла, какъ есть. И никакихъ страстей не было. По небу стрѣлы пошли и потомъ солнышко, слышь, темнѣитъ, темнѣ-и-итъ...
— Ну?
— Ну и все потемнѣло. Задернулось вотъ и все одно... чугуннымъ листомъ. Ей-Богу правда, какъ вотъ заслонка-то передъ солнцемъ и стоить. А потомъ съ другой-то стороны вдругъ прыснуло и пошло выходить, и пошло тебѣ выходить, и опять разсвѣтало.
Бабушка ворчитъ что-то, но старое брюзжаніе звучитъ уступчиво и тихо, а дѣтскій голосъ звенитъ съ молодымъ торжествомъ.
Мы сидѣли уже на пароходѣ, когда послѣдній слѣдъ затменія соскользнулъ ни для кого уже незамѣтно съ просіявшаго солнечнаго диска.
Въ третьемъ классѣ въ публикѣ живо ходила по рукамъ брошюра: „О солнечномъ затменіи 7-го августа 1887 года“...
- 1887—92 г.
