простившись, уходитъ къ себѣ. Старуха остается одна на пустой уЛицѣ.
— Господи-и-и, Батюшко! — слышу я жалостный, испуганный старческій голосъ, и торопливые шаги стихаютъ гдѣ-то въ тѣни по направленію къ церкви. Мнѣ становится искренно жаль и эту старушку, и Семеныча, и весь этотъ напуганный людъ. Шутка ли, ждать черезъ часъ кончину міра! Сколько призрачныхъ страховъ носится еще въ этихъ сумеречныхъ туманахъ, такъ густо нависшихъ надъ нашею святою Русью!..
Въ окнѣ хибарки, только-что оставленной старушкой, мерцалъ огонекъ зажженной ею лампадки, и пѣтухъ хрипло въ первый разъ прокричалъ свое кукареку, чуть слышно изъ-за стѣнки.
На святой Руси пѣтухи кричать,
Скоро будетъ день на святой Руси…
А вотъ и укрѣпленный лагерь „остроумовъ“.
На небольшомъ возвышеніи у берега Волги, по сосѣдству съ заводомъ, котораго высокая труба казалась намъ ранѣе башней, на скорую руку построены небольшіе балаганчики, обнесенные низкою досчатою оградой. Въ оградѣ, на выровненной и утрамбованной площадкѣ стоитъ мѣдная труба на штативѣ, вѣроятно, секстантъ, установленный по меридіану. Изъ-подъ навѣса нацѣлились въ небо телескопы разнаго вида и разныхъ размѣровъ. Все это еще закрыто кожаными чехлами и имѣетъ видъ артиллеріи въ утро передъ боемъ. А вотъ и войско. Укрывшись шинелями, спятъ нѣсколько городовыхъ и крестьянъ-караульныхъ, „согнанныхъ“ изъ деревень. Какой-то бородатый высокій мужикъ важно расхаживаетъ по площадкѣ. Это — главный караульщикъ, приставленный отъ завода, тотъ самый Гришка, который за 25 рублей согласился снять съ себя не только крестъ, но и поясъ, и такимъ образомъ пріобщился къ тайнамъ остроумовъ. Въ настоящую минуту, когда я подхожу къ этому мѣсту, онъ активно проявляетъ свою роль. Какой-то предпріимчивый
