парень, прикинувшись спавшимъ за оградой, подползъ къ самой большой трубѣ, и Гришка поймалъ его подъ нею. Хотѣлъ ли онъ взглянуть въ закрытую чехломъ трубу, чтобы подглядѣть какую-нибудь невѣдомую тайну, или у него были другія, менѣе безобидныя намѣренія, но только Гришка горячился и покушался схватить его за ухо.
— Дяденька, да, вѣдь, я ничего.
— То-то ничего! Вотъ экой же дуроломъ намедни всѣ трубы свертѣлъ, полдня послѣ наставляли… Нешто можно касаться? Она, труба-те, не зря ставится.
Гришка, видимо, апеллируетъ къ публикѣ, сомкнувшейся около ограды и, быть можетъ, простоявшей здѣсь съ самаго вечера. Но публика не на его сторонѣ.
— Гдѣ ужъ зря! — вздыхаетъ кто-то.
— Не надо бы и ставить-то…
— Жили, слава-те Господи, безъ трубъ. Живы были.
Какой-то сѣрый старичишко выдѣляется изъ проходившей на фабрику кучки рабочихъ и подходитъ къ самой оградѣ.
— Здравствуй, Гришъ!
— Здравствуй.
— Караулишь?
— Караулю.
— Та-а-къ.
— Мнѣ что-ка не караулить, — вдругъ обижается Гриша, — ежели я хозяиномъ приставленъ.
— Нешто это дѣло хозяйско?
— Меня ежели приставили, я долженъ сполнять…
— Двадцать пять рублевъ, сказываютъ, дали… Не дешевенько ли, смотри! Охо-хо-хо-о…
— Ну, хоть поменьше дадутъ, и на этомъ спасибо. Да ты што?.. Что тебѣ? Небось, самого къ бочкѣ приставили, два года караулилъ.
— Бочка… Вишь, къ чему прировнялъ, — подхватываетъ кто-то въ публикѣ.
— Бочка много проще. Бочка, братъ, дѣло руськое, — язвить старикъ. — А это, вишь ты, штука мудреная, къ бочкѣ ее не прировняешь. Охо-хо-хо-о.
Разговоръ становится болѣе общимъ и болѣе оживленнымъ. Замѣчанія вылетаютъ изъ толпы, точно осы, все чаще, короче, язвительнѣе и крѣпче, пріобрѣтая постепенно такую выразительность, что это привлекаетъ бдительное вниманіе двухъ полицейскихъ.
— Осади, осади, отдай назадъ! — вмѣшиваются они, принимая, по долгу службы, сторону Гриши, и стѣной оттѣсняютъ
