Сегодня все, казалось, сошло съ ума: и солнце, и вѣтеръ, и улицы, и прохожіе. Послѣ тусклой дождливой недѣли вдругъ разорвалось ясное небо, вѣтеръ хлопалъ окнами и дверьми, будто опрометью сбѣгалъ съ чердака; перья на шляпахъ трепались, витрины блестѣли; въ нихъ отражались облака и птицы такъ, что иногда было трудно сообразить, гдѣ небо, гдѣ окна, — словно качельное колесо, что на вѣнскомъ Пратерѣ, завертѣлось отъ этого вѣтра. И прохожіе и проѣзжіе оказывались заразъ въ разныхъ мѣстахъ, автомобили пѣли, какъ старинные почтовые рожки, мѣдные солдаты шли съ музыкой, и хвосты лошадей раздувались фонтанами.
Былъ праздникъ, на верху хлопали флаги и настоящіе фонтаны въ скверахъ, качаемые вѣтромъ, обливали гуляющихъ. Рѣка, еще не привыкшая быть безъ льда, рябила холодную, тяжелую поверхность ровными, темносиними и бѣлыми кусочками.
Викторъ вскочилъ, подошелъ къ окну и воскликнулъ:
— Ура! мое желаніе исполнилось. Я уже двѣ недѣли ждалъ этого дня и вотъ онъ наступилъ.
Онъ хотѣлъ было уже позвонить одѣваться, но вспомнилъ, что его родственники уѣхали и онъ одинъ въ квартирѣ, гдѣ мебель стояла въ чехлахъ, а плохія картины закрыты марлей. Часы остановились, но на углу большого стола въ столовой стоялъ кофейникъ со стаканомъ и булка съ масломъ, принесенная женой швейцара, что означало время послѣ десяти.
Викторъ, дѣйствительно, ждалъ такого дня и возлагалъ на него большія надежды. Онъ уже двѣ недѣли тому назадъ получилъ обѣщаніе отъ Елизаветы Петровны, что въ первый ясный день она поѣдетъ съ нимъ на пароходѣ вверхъ по Невѣ, или куда-нибудь за городъ желѣзной дорогой, вообще, долго пробудетъ съ нимъ и эта мысль, это ожиданіе устраивало у него въ сердцѣ такую же радостную карусель, какую онъ наблюдалъ сейчасъ изъ окна. Ахъ! онъ любилъ Елизавету Петровну почти такъ же, какъ книги и свои фантазіи; можетъ быть, главнымъ образомъ онъ любилъ эту дѣвушку именно за то, что она не мѣшала и не противорѣчила прочитаннымъ романамъ и собственнымъ мечтамъ Виктора.
На будущее онъ плановъ не строилъ, но не боялся его, пріученный къ удачамъ. Дѣйствительно, его преслѣдовало счастье. Хотя бы съ этимъ днемъ: онъ такъ его ждалъ — и вотъ онъ наступилъ. Положимъ, онъ наступилъ послѣ двухъ недѣль дождя, но не все ли равно, разъ въ концѣ концовъ онъ все-таки наступилъ Викторъ едва могъ дождаться одиннадцати часовъ, когда можно было заѣхать за Елизаветой Петровной. Радостно и шутливо раскланявшись съ удивленнымъ швейцаромъ, онъ стремительно бросился въ первую пролетку и хотѣлъ скорѣе войти въ общее движеніе, въ общую суматоху. Ему казалось, что и солнце, и вѣтеръ, и стеклянный блескъ оконъ, и желтое, сіяніе мѣди, фонтаны, гривы, флаги, рѣка, — все находится въ немъ, въ Викторѣ. У качающихся пристаней пароходы съ бѣлыми трубами ждали веселыхъ и влюбленныхъ пассажировъ. Онъ бѣжалъ черезъ двѣ ступеньки, когда швейцаръ попросилъ его внизъ.
— Вамъ въ пятый номеръ?
— Да, а что?
— Такъ что господа въ понедѣльникъ уже уѣхали.
— Уѣхали? Куда? Они перемѣнили квартиру?
— Нѣтъ, квартира осталась за ними, они въ провинцію уѣхали на лѣто, въ Смоленскую губернію.
— И Елизавета Петровна?
— Всѣ, всѣ уѣхали и барышня.
Зачѣмъ же хлопали флаги и солдаты играли „Каролину?“.
Викторъ былъ такъ убитъ, что, казалось, ничто не могло бы его развеселить, или утѣшить. Все, что прежде вселяло въ него веселую радость, теперь казалось несносной и недоброй насмѣшкой. Онъ едва сознавалъ, въ какомъ направленіи онъ двигался по улицѣ и только когда увидѣлъ бѣлыя трубы пароходовъ, ждущихъ своихъ пассажировъ, онъ пришелъ въ себя отъ усилившейся горести. Какъ-будто желая растравить свою рану, онъ остановился противъ пристани и смотрѣлъ, какъ на палубѣ толстая дама кормила шоколадомъ двухъ маленькихъ дѣвочекъ, собачка лаяла на проѣзжавшіе автомобили и двѣ мѣщанки въ платочкахъ слушали, что говорилъ имъ загорѣлый и простоватый священникъ.
— Если ты хочешь завтракать на поплавкѣ, то идемъ лучше къ Александровскому саду. Я самъ иду туда.
Викторъ медленно повернулъ свое лицо къ говорящему, почти не узнавая въ немъ своего пріятеля, Ивана Павловича Козакова,
— Да что съ тобой, Викторъ? На тебѣ лица нѣтъ. Или ты получилъ какія-нибудь дурныя извѣстія?
— Извѣстія, да, конечно!
Викторъ только сейчасъ вспомнилъ, что у него въ карманѣ лежитъ письмо отъ сестры, гдѣ она сообщаетъ, что больна и очень проситъ его пріѣхать на двѣ недѣли въ Калугу. Онъ только сейчасъ вспомнилъ о немъ и такъ ясно ему представилась сестра Таня съ круглымъ лицомъ, вздернутымъ носомъ, веселыми глазами, которой такъ не подходило быть больной и которая никогда не жаловалась. Ему такъ захотѣлось увидѣть ее, что онъ совершенно искренно сказалъ:
— Да, меня разстроило письмо моей сестры. Она не совсѣмъ здорова и проситъ пріѣхать.
— Ну такъ что же? Поѣзжай. Это и тебѣ будетъ полезно. Ты такъ долго сидишь въ городѣ, что сталъ похожъ Богъ знаетъ на что.
— Да я бъ охотно поѣхалъ. Меня удерживаетъ очень простая и смѣшная причина: у меня въ данную минуту денегъ нѣтъ.
— Какой вздоръ! Много ли нужно денегъ, чтобы съѣздить въ Калугу? Если хочешь, я тебѣ ихъ достану.
— Ты меня очень обяжешь этимъ.
— Ну, вотъ, значитъ, и отлично, а теперь пойдемъ завтракать и развеселись. Какого ты хочешь вина?
— Мнѣ почему-то хочется С.-Пере.
— Отчего Сенъ-Пере? Его, навѣрное, здѣсь нѣтъ.
— А можетъ быть, и есть. Я вотъ загадаю: если оно найдется, значитъ все будетъ хорошо.
— Ну, я бъ тебѣ не совѣтывалъ дѣлать такіе опыты. Безъ всякаго гаданія я могу тебя завѣрить, что такого вина на поплавкѣ нѣтъ и нечего изъ-за этого разстраиваться.
Иванъ Павловичъ оказался, конечно, совершенно правъ. Никакого Сенъ-Пере имъ не дали, пришлось нить обыкновенное Шабли, по когда они уже собирались уходить, вдругъ старшій лакей поднялся изъ трюма, неся въ рукахъ длинную, запыленную бутылку.
— Исключительное счастье, господинъ: у насъ оказалась одна бутылка того вина, что вы спрашивали. Прямо какимъ-то чудомъ сохранилась. Прикажете открыть?
Викторъ взялъ покрытую пылью и паутиной бутылку, повертѣлъ ее и отвѣтилъ:
— Зачѣмъ же ее теперь открывать! Мы уже позавтракали. Сохраните ее до слѣдующаго нашего прихода.
Черезъ нѣсколько дней Викторъ получилъ записку, въ которой Елизавета Петровна сообщала ему о томъ, какъ ей жалко, что они уѣхали раньше, такъ что она даже не успѣла съ нимъ проститься, а въ припискѣ говорилось: „Относительно обѣщанной прогулки вы не безпокойтесь и не считайте меня за обманщицу. Мнѣ очень скоро придется по дѣламъ пріѣхать въ городъ на три дня и я смогу исполнить свое обѣщаніе, если вы сами о немъ еще не позабыли“.
Еще бы онъ позабылъ! Онъ только и думалъ о немъ, и потомъ какая удача: только что онъ собирался впадать въ отчаяніе, — и снова все устраивается, какъ нельзя лучше. Положимъ, все устроилось не такъ хорошо, какъ могло бы: начать хотя бы съ того, что Елизавета Петровна пріѣхала въ такой небо было покрыто облаками, а скоро пошелъ и дождь.
Отправляться вверхъ но Невѣ было бы слишкомъ тоскливо, да пожалуй у нея не было бы времени на такую долгую прогулку. Но Викторъ не унывалъ. Нева была тотчасъ замѣнена Сестрорѣцкомъ и качающаяся каюта — тряскимъ вагономъ. Сквозь стекла ресторана они смотрѣли, какъ дождь падалъ на бѣлесое море, которое казалось свѣтлѣе неба, но въ сердцѣ Виктора былъ такой же радостный вѣтеръ и трепетаніе, какъ и въ тотъ счастливый день. Онъ даже искалъ искусственныхъ аналогій, чтобы объяснить въ благопріятную сторону всѣ внѣшнія явленія; онъ говорилъ:
— Этотъ дождь похожъ на весенній: послѣ него все распускается, все получаетъ новую жизнь: листья, цвѣты, трава!
— Вы — ужасный фантазеръ, Викторъ. Откуда вы знаете, что это именно такой дождь, какъ вамъ хочется? А можетъ быть, онъ — грибной и послѣ него пойдутъ только мухоморы.
Викторъ смутился, но не хотѣлъ сдаваться.
— Нѣтъ, это хорошій дождь, а это вы злая, Елизавета Петровна; выдумали какіе-то мухоморы.
— Ничего я не выдумываю. Это вы фантазируете насчетъ дождя, а просто — дождь, какъ дождь.
Выло очень неудобно сейчасъ объясниться въ любви, потому Викторъ, оставивъ аллегорическіе намеки, сталъ опять говорить просто, какъ съ пріятелемъ.
Въ Сестрорѣцкѣ больше дѣлать было рѣшительно нечего. Они потряслись обратно въ городъ, рѣшивъ вечеромъ пойти въ какой-нибудь лѣтній театръ. Елизавета Петровна заѣхала домой, чтобы переодѣться, а Викторъ въ ожиданіи наигрывалъ какіе-то вальсы на роялѣ, отъ котораго пахло формалиномъ.
— Ну вотъ, я и готова.
Никогда Елизавета Петровна не казалась Виктору такой красивой и желанной.
— Постойте, взяла ли я ключъ? — сказала она, какъ только хлопнулъ французскій замокъ. Оказалось, что и ключъ, и портмоне она оставила въ запертой квартирѣ. Швейцаръ пошелъ къ дворнику, чтобъ, отворивъ черный ходъ, дать возможность господамъ снова попасть въ комнаты.
— Я удивляюсь, что со мной случилась такая разсѣянность! — говорила Елизавета Петровна, сидя на подоконникѣ.
— Можетъ быть, вы такъ и хороши сегодня оттого, что разсѣяны. Я васъ никогда еще не видѣлъ такой красивой и милой.
— Если вы хотите говорить комплименты, должна сказать, что вы выбрали самую неподходящую минуту.
— Я вамъ не хочу говорить комплименты, я серьезно и искренно васъ люблю.
— Ну да, я это знаю, я сама къ вамъ отношусь отлично.
— Я не про то говорю. Я говорю, что я васъ люблю, Елизавета Петровна.
— Вы хотите сказать, что вы въ меня влюблены?
— Это не совсѣмъ выразило бы то, что я чувствую, потому что свое чувство я считаю рѣдкимъ и для меня единственнымъ.
— Вы мнѣ объясняетесь въ любви?
— Да.
— Это гдѣ-то у Чехова дѣлаютъ предложеніе на лѣстницѣ, такъ что пожалуй это можно счесть и романичнымъ, но я нахожу это мѣсто неудобнымъ для такихъ объясненій.
— Я не знаю, у Чехова это, или не у Чехова, но, только я васъ люблю и жду, что вы мнѣ отвѣтите.
— Идемте на верхъ, намъ уже отворяютъ дверь.
Когда они вошли снова въ квартиру, и Елизавета Петровна нашла свой ключъ и портмоне, она вдругъ сказала:
— А знаете что, Викторъ? Вы не сердитесь, а въ театръ я не поѣду. Я устала, завтра много дѣла, а у меня болитъ голова.
— Это отъ моего разговора у васъ голова разболѣлась?
— Нѣтъ, нѣтъ. Я просто устала и выпила вина больше, чѣмъ нужно.
— Въ такомъ случаѣ, вы мнѣ позволите посидѣть съ вами?
— Какой вы смѣшной: вѣдь я сейчасъ раздѣнусь и лягу спать. Вы пожалуйста не стѣсняйтесь, а завтра часа въ три мы увидимся.
— А что-же вы мнѣ отвѣтите?
— Я только попрошу васъ не сердиться и не думать, что я могу надъ вами смѣяться. Я вамъ очень благодарна за то, что вы мнѣ сказали.
Викторъ такъ былъ разстроенъ, что, придя домой, не замѣтилъ двухъ писемъ, лежавшихъ у него на столѣ. Какія могутъ быть письма? — отъ кого? Развѣ кто-нибудь существуетъ? Никто, ничто не должно существовать! А между тѣмъ, конечно, существовали и лѣтняя квартира, и городъ за окномъ, и начавшее дѣлаться яснымъ небо, и два конверта на столѣ. Въ одномъ изъ нихъ безъ всякой записки оказались деньги, занесенныя Козаковымъ, въ другомъ длинное письмо отъ сестры, гдѣ она писала, что ей хуже и что она выѣзжаетъ въ Петербургъ, чтобы посовѣтоваться съ докторами, покуда совсѣмъ не свалилась.
— Тороплюсь тебѣ написать, чтобъ ты не уѣзжалъ въ Калугу и мы съ тобой не разъѣхались.
Викторъ прочиталъ письмо два раза, чтобы понять его, такъ онъ былъ далекъ мыслью и отъ сестры Тани, и отъ Козакова, и отъ всего на свѣтѣ.
Вымытый мѣсяцъ бокомъ повисъ надъ сосѣднимъ куполомъ.
— Ну что жъ? Буду жить безъ любви, какъ многіе, какъ тотъ же Козаковъ. Можетъ быть, это даже веселѣе, свободнѣе. Увѣренъ, что онъ сидитъ теперь гдѣ-нибудь въ Буффѣ, потомъ поужинаетъ съ дѣвицей и на утро ее забудетъ. Она нисколько не повліяетъ на его жизнь.
Онъ вспомнилъ разные романы, гдѣ описывались такіе разочарованные весельчаки, это даже можетъ быть поэтично. Можетъ быть, сама судьба о немъ заботится и посылаетъ въ одну и ту же минуту и отказъ отъ любви, и лишнія деньги. Если хотите, тоже удача.
Къ удивленію Виктора на него никто не смотрѣлъ и не оборачивался, когда онъ входилъ вмѣстѣ съ другими посѣтителями въ ворота сада. Банально розовые фонари бесѣдки бросали вверхъ зарево на высокую глухую стѣну. Бюсты Чайковскаго и Фонвизина были довольны своими каменными глазами и ушами. Бритыя щеки солдатъ смѣшно и серьезно надувались, воспроизводя нѣжный вальсъ. Дѣвицы думали объ ужинѣ, смотря на сиреневый фонтанъ.
Онъ почти не замѣтилъ лица своей дамы, стараясь какъ можно меньше съ ней говорить, и то о вещахъ, которыя имѣли значеніе только на эту минуту и даже завтра не вспоминались бы. Она была накрашена, но не безобразна, объяснялась безъ непристойностей и, кажется, была не черезмѣрно жадна — вотъ все, что было нужно.
У Виктора ни на минуту не являлось сознаніе, что онъ веселится, и онъ торопился домой, какъ-будто желая исполнить какой-то злой долгъ. Ни упрековъ совѣсти, ни отвращенія, ни надрыва онъ не испытывалъ; ему просто было какъ-то не любопытно и не занятно.
Когда они возвращались уже на разсвѣтѣ, онъ хотѣлъ было разсказать, какъ мальчикомъ онъ жилъ однажды лѣтомъ въ Финляндіи и по утрамъ бѣгалъ купаться къ морю, но потомъ подумалъ, что этотъ разсказъ можетъ его какъ-то связать, создать маленькую цѣпочку между ними и потому замѣтилъ только:
— Передъ разсвѣтомъ всегда поднимается вѣтеръ. Вамъ не холодно? Впрочемъ, мы сейчасъ пріѣдемъ.
Она хотѣла было разыграть беззаботную и фривольную веселость, но, видя, что ея кавалеру этого не нужно, перестала стараться и сдѣлалась равнодушно дѣловитой, чуть-чуть скучающей.
Когда въ передней раздался звонокъ, Викторъ подумалъ, что это телеграмма; навѣрное отъ Тани, — она умерла. На площадкѣ, совсѣмъ ужъ но дневному освѣщенная стояла Елизавета Петровна.
— Вы, конечно, удивлены и шокированы моимъ визитомъ. Но помолчите нѣсколько секундъ. Если можно объясняться въ любви на подоконникѣ, то почему же нельзя давать отвѣта на такое объясненіе въ семь часовъ утра? Но все-таки, если позволите, я пройду въ комнаты.
Викторъ молчалъ, думая, что онъ видитъ сонъ. Отъ волненія Елизавета Петровна говорила слишкомъ сухо, почти сердито:
— У меня дѣйствительно болѣла голова, когда я просила насъ уйти, и потомъ… ваши слова меня слишкомъ взволновали. Я всю ночь не спала, все думала и вотъ рѣшила наперекоръ всѣмъ правиламъ и обычаямъ пріѣхать къ вамъ. Я хотѣла сказать, что я васъ такъ же люблю, какъ и вы меня, и люблю не съ сегодняшняго дня. Вы не можете мнѣ не отдать справедливости, что наше объясненіе въ любви достаточно оригинально… Но, милый Викторъ, что съ вами? — отчего вы молчите?
Она поймала направленіе, по которому былъ обращенъ взоръ Виктора, и сама посмотрѣла туда. На сѣромъ чехлѣ кресла лежала полосатая, бѣлая съ коричневымъ, кофточка, а на ней маленькая шляпа капоромъ, на двухъ концахъ которой висѣло по пучку искусственныхъ съ листиками вишенъ. Елизавета Петровна покраснѣла и, переведя глаза на Виктора, сказала:
— У меня съ дѣтства было свойство — дѣлать все не во-время, не кстати, — такъ и теперь. Надѣюсь, вы не будете болтливы и наше объясненіе — мой визитъ останется для всѣхъ секретомъ, даже, если можно, для васъ самихъ.
