Хотя я считался другомъ Олега Кусова, но видалъ, его раза два, три въ годъ — самое большее. Для тѣхъ, кто зналъ его неспокойный и опрометчивый характеръ, было нѣсколько удивительно, что событія и перевороты въ его жизни случаются относительно рѣдко. Но я всегда ожидалъ самаго неожиданнаго разсказа, когда показывалось его добродушное, нѣсколько упрямое лицо, напоминавшее бычка. Можно было отлично предполагать, что въ эту голову легко внѣдриться какой угодно мысли, и что эта мысль не только сейчасъ же будетъ доведена до конца, но будетъ тамъ сидѣть и дѣйствовать, даже когда всѣ концы прошли, и уступить свое мѣсто только другой, совершенно противоположной. Я даже не знаю, почему у насъ сохранялась такъ долго наша дружба, хотя она и была чисто оповѣстительнаго характера. Ни общихъ интересовъ, ни общихъ дѣлъ, даже совмѣстнаго времяпрепровожденія у насъ не было. Просто, отъ времени до времени мой пріятель являлся и сообщалъ мнѣ, что съ нимъ случилось то-то и то-то: какъ-будто безъ этого сообщенія его поступки не имѣли бы достаточной крѣпости и теряли бы для него значительную часть прелести.
Отрапортовавъ, онъ снова скрывался на неопредѣленное время. Послѣднею новостью Кусова была его женитьба. Дѣло въ томъ, что только въ послѣднее время мои отношенія къ Олегу свелись къ освѣдомленности о главныхъ фактахъ его жизни. Когда мы съ нимъ учились, я его зналъ ближе и могъ вывести заключеніе и о его характерѣ и о возможной при немъ психологіи. Поэтому я нашелъ, что несмотря на неожиданность своихъ поступковъ, Олегъ дѣйствовалъ какъ нельзя болѣе благоразумно, выбравъ въ жены именно Варвару Петровну Шперкъ, которую я зналъ раньше. Недавно овдовѣвшая, она была года на полтора старше моего друга, имѣя при русской широтѣ и смѣлости какую-то не русскую настойчивость, какъ-будто полученную отъ перваго мужа. Если-бъ дѣло пошло на то, кто кого переупрямитъ, то было бы еще неизвѣстно, кто одержитъ верхъ; но упорство Варвары Петровны тѣмъ отличалось отъ настойчивости Олега, что оно, невидимому, всегда имѣло разсудочное основаніе. При томъ, она обладала завидною энергіею и, казалось, была рождена вдохновлять на геройскіе подвиги и великія произведенія. Хотѣлось ее представить себѣ въ видѣ рослой валкиріи съ какого-нибудь нѣмецкаго полотна, которая одною рукой поддерживаетъ героевъ въ шлемахъ и звѣриныхъ шкурахъ, а дебелою шуйцею указываетъ на вдохновительную даль…
Свадьба была справлена не ординарно. Хотя оба были люди не бѣдные, но бракосочетаніе происходило въ приходской церкви, днемъ, и послѣ него молодые не поѣхали ни въ какую свадебную поѣздку, а просто отправились во вновь обставленную квартиру, гдѣ и былъ приготовленъ завтракъ для немногихъ наиболѣе близкихъ друзей.
Случайно попалъ въ это число и я. Было зажжено электричество, хотя за большими, незавѣшеннымн окнами былъ совершенно ясный, солнечный день, еще не собиравшійся переходить въ сумерки. И этотъ двойной свѣтъ какъ-то очень подходилъ къ бѣлымъ платьямъ ламъ, мужскимъ рубашкамъ, хрусталю на столѣ и особенно къ самой молодой, которая казалось и выше и импозантнѣе всѣхъ окружающихъ. Варвара Петровна была спокойно-задумчива и увѣренно-ласкова. Казалось, съ такою женщиной проживешь, какъ за каменной стѣной. Она будто прочла мои мысли, потому что, слегка прищуривъ свои свѣтлые на выкатѣ глаза и чуть-чуть приподнявъ надъ столомъ топазовый бокалъ, сказала вполголоса, словно обращаясь ко мнѣ одному:
— Выпьемъ за счастье Олега! Я тѣмъ увѣреннѣе предлагаю этотъ тостъ, что почти не сомнѣваюсь въ его исполненіи.
Хотя эти слова были сказаны не тихо, но какъ-то въ общемъ разговорѣ дошли только до того, къ кому были обращены.
— А я въ этомъ увѣренъ еще болѣе, чѣмъ вы, вѣроятно, — отвѣтилъ я и также приподнялъ свой бокалъ, такъ что вышло вродѣ какого-то тайнаго уговора.
Конечно, послѣ этого дня Олегъ снова пропалъ, и я его не видалъ около полугода. Въ слѣдующій свой визитъ онъ прежде всего объявилъ мнѣ, что ѣдетъ въ Египетъ.
— Что же, — спрашиваю, — это будетъ запоздавшая свадебная поѣздка? Недурно. Въ это время года тамъ, вѣроятно, очень хорошо. Только теперь поѣздки въ Египетъ сдѣлались довольно обычными. Если ты думаешь, что поступаешь оригинально, то эта оригинальность тоже нѣсколько запоздавшая.
— Ахъ, я совсѣмъ не думаю, оригинально это, или нѣтъ! — отвѣтилъ Олегъ раздраженно.
— Что же, тебѣ это самому пришло въ голову, или Варвара Петровна посовѣтовала?
— Варвара Петровна мнѣ ничего не могла совѣтовать, во-первыхъ потому что я ѣду туда одинъ.
— Какъ одинъ? Что же твоя жена — не ѣдетъ?
— Да я и ѣду съ тою цѣлью, чтобъ быть одному.
— Ну знаешь, поссориться съ Варварой Петровной, это нужно имѣть большое искусство!
— Да, да! Я самъ такъ думалъ, а оказывается — она, какъ и всѣ… Вѣдь что она мнѣ сказала, ты представь только, что она мнѣ сказала!
— Что же она могла тебѣ сказать? Я увѣренъ, что Варвара Петровна никакой глупости не скажетъ. А что она сказала какую-нибудь правду, на которую ты обидѣлся, это можетъ быть. Только знаешь что, обижаться на твою жену — это просто не умно.
— Я говорилъ совершенно то же самое до вчерашняго дня; и, навѣрное, всѣ будутъ говорить, что я — фантазеръ и ищу невозможнаго. Но я такъ не могу, понимаешь, не могу!
— Объясни мнѣ, ради Бога, чего ты не можешь, и чѣмъ тебя такъ возмутила Варвара Петровна?
— Она сказала: „завтра будетъ хорошая погода“.
— Что такое?
— Завтра будетъ хорошая погода.
Я съ удивленіемъ взглянулъ на Олега, думая — не сошелъ ли мой другъ съ ума. Уловивъ этотъ взглядъ, онъ быстро отвѣтилъ:
— Ты не думай, что я сошелъ съ ума, нѣтъ, нѣтъ… Если ты все узнаешь, ты даже не скажешь, что я слишкомъ чувствителенъ или подозрителенъ и поймешь, почему я уѣзжаю въ Египетъ, а можетъ быть, и еще дальше навсегда. Ты самъ знаешь лучше меня, какая женщина Варвара Петровна; но что мнѣ было въ ней всего цѣннѣе, это ея небанальность…
Конечно, я полюбилъ ее не за это, она мнѣ просто понравилась, но потомъ меня восхищало больше всего именно это ея свойство. Каждый день былъ какъ новый, неизвѣстный, неисчерпанный, какой-то благостный даръ. Это ощущеніе шло, все усиливаясь, дѣлаясь все болѣе и болѣе острымъ, до самого того дня, какъ я рѣшилъ уѣхать. Ничто не заставляло думать о такой перемѣнѣ и о томъ, чтобы я рѣшился на разрывъ. Это было третьяго дня. Ты помнишь, какой стоялъ хорошій день? Мы рѣшили провести его, какъ влюбленные, будто мы не мужъ и жена, не живемъ вмѣстѣ въ болѣе или менѣе буржуазной квартирѣ, а любовники, видящіеся урывками, и которымъ цѣлый день (такой длинный, длинный и короткій, какъ мигъ, день) кажется волшебнымъ путешествіемъ. Если хочешь, въ нашемъ времяпрепровожденіи не было ничего особеннаго, оно было даже вульгарнымъ, но въ эти обыкновенныя, старыя, какъ міръ, формы, мы сумѣли влить новую опьянительную прелесть. Ничего особеннаго; мы катались, потомъ обѣдали вмѣстѣ не дома, вечеромъ были на „Тристанѣ“, — что можетъ быть банальнѣе, до слезъ банальнѣе такого дня? — а между тѣмъ, онъ намъ казался чудеснымъ, и дѣйствительно былъ такимъ. Пріѣхавъ домой, жена не переодѣвалась, а какъ была въ вечернемъ платьѣ, сѣла за рояль и стала тихонько играть „Смерть Изольды“. Казалось, вся душа только что прошедшаго дня, вся наша любовь дышала въ этихъ томительныхъ, теперь заглушенныхъ по комнатному звукахъ. Мы подошли къ окну и, отдернувъ занавѣску, стали смотрѣть на каналъ. Когда бываютъ такія ясныя осеннія ночи, мнѣ всегда Петербургъ представляется не русскимъ сѣвернымъ городомъ, а какою-то Вероною, гдѣ живутъ влюбленные соперники, и всегда кажется, что наступаетъ не зима, а готовится какая-то весна, лѣто чувствъ, жизни, всего. Самъ того не замѣчая, я наклонился къ обнаженному плечу жены и цѣловалъ его, не отрываясь. Вотъ тутъ-то я и услышалъ: „завтра будетъ хорошая погода“. Казалось бы, въ этихъ словахъ нѣтъ ничего особеннаго; излишняя наблюдательность къ внѣшнимъ предметамъ, нѣкоторая разсѣянность, можетъ быть, усталость — что-жъ тутъ особеннаго? Но тогда они мнѣ показались — и я увѣренъ, что именно тогда-то я и оцѣнилъ ихъ, какъ слѣдуетъ — показались такими ужасными, такъ уничтожили весь нашъ день, всю нашу любовь, что я, не задумываясь, отвѣтилъ: „Да, завтра будетъ хорошая погода, и я уѣду“. Что-жъ дальше? Ну, конечно, удивленіе, разспросы, объясненія… Нужно отдать справедливость, Варвара Петровна овладѣла собой и вела себя достойно и очень благородно. Она даже не упрашивала меня остаться, но та минута, когда мы стояли у окна, парализовала въ моемъ воображеніи всѣ дѣйствія жены и прошлыя, и настоящія.
Конечно, значитъ я ее недостаточно любилъ, недостаточно она мнѣ просто на просто нравилась, что я могъ обращать вниманіе на такіе пустяки, потому что, согласись, любишь всегда не „потому что“, а „несмотря на то что“. Любить „потому что“, это всякій сумѣетъ, даже безъ особеннаго чувства, что-жъ тутъ удивительнаго? А вотъ когда являются разные „вопреки“, тутъ и испытывается настоящая любовь…
Послѣ этого визита мой другъ снова исчезъ, очевидно, надолго, если не навсегда. Изрѣдка онъ присылалъ краткія извѣщенія мнѣ и Варварѣ Петровнѣ о томъ, что онъ живъ и находится тамъ-то. Его жена жила соломенною вдовой и, дѣйствительно, нужно было только удивляться, какъ достойно, спокойно и храбро она все принимала. Можетъ быть, впрочемъ, и она не то, чтобы слишкомъ любила своего мужа; можетъ быть, было бы понятнѣе, еслибъ она умоляла его остаться, вернуться, наконецъ, сама отправилась бы вслѣдъ за нимъ, но такъ, какъ она поступала, было тоже очень красиво. Чуть-чуть безчувственно, но красиво.
Прошла зима, весна и лѣто, снова наступило то время, когда Петербургъ моему другу казался влюбленною Вероною. Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ, когда мнѣ не нужно было никуда идти и не хотѣлось работать, я читалъ старинное путешествіе по Италіи, и невольно думалъ о своемъ другѣ, неумѣренная чувствительность котораго подтолкнула его на такіе странные и неожиданные поступки. Какъ-будто въ отвѣтъ на мои мысли раздался звонокъ, и мое неудовольствіе на то, что меня отрываютъ отъ моего нѣсколько меланхолическаго покоя, быстро замѣнилось удивленіемъ И радостью, когда я въ позднемъ гостѣ узналъ того-же Олега. Противъ обыкновенія, онъ, поздоровавшись, не сообщилъ мнѣ никакой сногсшибательной новости, а наоборотъ, сѣлъ молча, слушая мои вялые и осторожные вопросы. Спросить прямо, — что случилось? — я не рѣшался и рискнулъ только узнать, какъ онъ совершилъ путешествіе, на которое возлагалъ столько надеждъ.
— Да, да, — заговорилъ онъ быстро, — ты, конечно, понимаешь, что я для того и пріѣхалъ къ тебѣ, чтобы все разсказать. Я всегда тебѣ что-нибудь сообщаю, такъ какъ-то само выходитъ. Я именно затѣмъ пришелъ, чтобы разсказать тебѣ о моемъ путешествіи. Ахъ, это путешествіе! Не въ немъ, конечно, суть, а въ томъ что со мной случилось и что меня привело обратно Тебѣ вѣдь не нужно описывать, какое впечатлѣніе произвелъ на меня Египетъ, потому что всѣ описанія кажутся невѣрными и выдуманными…
Я жилъ сначала, какъ живутъ сотни туристовъ; вѣроятно, больше всего я походилъ на этнографа, но мало-по-малу я сталъ чувствовать себя мѣстнымъ жителемъ. Меня не тяготили условности, отъ которыхъ я бѣжалъ. Конечно, если живутъ хотя бы два человѣка вмѣстѣ, уже являются условности и отсутствіе свободы, и это называется общественностью, но тамошніе обычаи, хотя и тронутые налетомъ Европы, имѣютъ какую-то дѣтскую примитивность и священное древнѣйшее происхожденіе. Наконецъ, я нашелъ и то, чего искалъ главнымъ образомъ. Я хотѣлъ полюбить, и потому полюбилъ. У нея не было поэтическаго прозвища и, будучи христіанкой, она звалась Маланьей. Но она была не такъ черна, какъ можно было предположить по ея имени. Опять-таки, вопреки всѣмъ романическимъ фикціямъ, она не была ни танцовщицей, ни барабанщицей въ кабакѣ. Она была простой деревенской дѣвушкой. Я не настолько еще сдѣлался мѣстнымъ жителемъ, чтобы умѣть различать деревенскихъ арабовъ отъ городскихъ; очень богатыхъ можно было бы еще опредѣлить, потому что у нихъ въ домахъ стоятъ механическія піанино и висятъ олеографіи, изображающія французскаго президента и русскихъ генераловъ турецкой войны. Я не могъ жениться на Маланьѣ, но взялъ ее въ домъ, откупившись, какъ любовницу.
Она была христіанкой, и наши отношенія никого не возмущали. Я самъ сдѣлался простымъ и страстнымъ ребенкомъ и, казалось, всегда наши желанія и мысли совпадали. Я полюбилъ невинныя развлеченія, ея пѣсни изъ трехъ-четырехъ нотъ, игру въ шашки, кокетство и долгія, любовныя ночи. Я научился понимать ея языкъ, и она съ трудомъ выучила двѣ-три русскихъ фразы. Казалось, я былъ совершенно гарантированъ, что въ тѣхъ немногочисленныхъ нотахъ, изъ которыхъ состояла наша пѣсня, наша жизнь не будетъ фальшивой, или хотя бы издали напоминающей тѣ звуки, отъ которыхъ я уѣхалъ. Конечно, этого чувства я не пытался ей объяснить, хотя мнѣ и очень хотѣлось въ самыхъ простыхъ доступныхъ словахъ высказать ей это. Однажды, послѣ долгой прогулки, мы, возвратившись домой, вышли на крышу, гдѣ разставленныя въ горшкахъ и кадушкахъ растенія производили видъ небольшого сада. Домъ выходилъ на востокъ и потому, не видя заката, мы могли только наблюдать, какъ все болѣе лиловымъ, почти фосфоричнымъ дѣлалась противоположная часть неба. Я обнялъ свою подругу и началъ ей говорить, что никогда я ее такъ не любилъ, какъ въ эту минуту. Я потому тебя особенно люблю, что ты — дитя, ты будто сейчасъ родилась на свѣтъ и вмѣстѣ съ тѣмъ будто всегда существовала. Все, что ты дѣлаешь, ты дѣлаешь не потому, что такъ предписываютъ какія-либо правила или твой спящій умъ, а потому, что тебѣ это диктуетъ сердце, которое умѣетъ только любить…
Я долго еще говорилъ, и Маланья слушала меня, крѣпко прижавшись и иногда цѣлуя мое плечо. Наконецъ, она немного поднялась, обняла меня и, поцѣловавъ, сказала: „Завтра будетъ хорошая погода“.
