Шарлотта Ивановна лучше, чѣмъ кто-либо, понимала значеніе „платонической любви“. Конечно, она не читала Платона, сомнительно даже, знала ли о самомъ его существованіи, но всякій разъ, когда она спрашивала у Ильи Петровича: — „какъ называются такія отношенія, какъ у насъ съ вами?“ — она неизмѣнно получала въ отвѣтъ: „это называется платонической любовью“; и наоборотъ, на вопросъ: „что значитъ платоническая любовь?“ — Илья Петровичъ всегда отвѣчалъ: „платоническая любовь? Это — такія отношенія, какъ вотъ у насъ съ вами, Шарлотта Ивановна“.
Такимъ образомъ, было очевидно, что платонически любить значило: вставать чуть-свѣтъ, бѣгать самой на рынокъ, ходить съ Песковъ на Морскую за какими-то особыми французскими булками, относиться съ благоговѣніемъ къ минутамъ, когда Илья Петровичъ поправлялъ ученическія тетрадки, пришивать ему пуговицы и штопать носки и, главное, находить во всемъ этомъ источникъ не очень разнообразныхъ, но неистощимыхъ удовольствій. Конечно, платоническая любовь требовала и смѣлости, и пренебреженья къ общественному мнѣнію. Если Шарлотта Ивановна не знала этого раньше, то отлично убѣдилась, когда ея родные и знакомые отступились отъ нея послѣ того, какъ она переѣхала въ домъ къ одинокому господину Веніаминову.
А новые, немногочисленные знакомые Ильи Петровича обращались съ ней — не то, какъ съ экономкой, не то какъ съ незаконной сожительницей. Но что же давала ей эта любовь? Преимущество всякой философіи, въ томъ числѣ и греческой, заключается въ томъ, что она даетъ отвѣты на всякіе вопросы. Илья Петровичъ отлично разъяснилъ это подругѣ. „Платоническая любовь, это — такая, которая ничего не требуетъ, которая счастлива тѣмъ, что другой существуетъ, — больше ничего“. Очевидно, Илья Петровичъ упускалъ изъ виду тѣ французскія булки, за которыми бѣгала Шарлотта Ивановна съ Песковъ на Морскую. Конечно, люди болѣе освѣдомленные въ платонической любви, могли бы кой-что возразить господину Веніаминову противъ такого опредѣленія этого чувства, но Шарлотта Ивановна вѣрила Ильѣ Петровичу на слово, и къ ощущенію удовольствія, отъ того, что другой существуетъ, у нея прибавлялась и нѣкоторая гордость отъ того, что все это называется такъ возвышенно и красиво.
Она отлично помнила тотъ день, когда въ первый разъ увидѣла Илью Петровича. Она пришла къ Веніаминову, какъ переписчица, совершенно не думая, что это мѣсто будетъ отличаться отъ какого-либо другого. Она не подумала этого и тогда, когда увидѣла Илью Петровича. Видъ его оказался симпатичнымъ, — не болѣе: небольшая, курчавая бородка, очки въ золотой оправѣ, высокая, нѣсколько полная фигура. Она сама не знаетъ, какъ это случилось. Можетъ быть, на нее подѣйствовала аккуратная, дѣловитая и одинокая жизнь этого человѣка, котораго она сразу сочла за очень умнаго. Притомъ, онъ былъ въ нѣкоторомъ родѣ литераторомъ, составляя иногда спеціальныя статьи для журнала министерства народнаго просвѣщенія. Илья Петровичъ обращался съ нею съ тою ни къ чему не обязывающею ласковостью, которою онъ былъ ласковъ ко всѣмъ. Къ нему иногда приходили взрослые воспитанники, державшіеся робко и просительно, и Шарлоттѣ Ивановнѣ казалось, что господинъ Веніаминовъ — профессоръ, необыкновенно ученый, почти гетевскій Фаустъ; а она, Шарлотта Ивановна, что же? Бѣлокосая Гретхенъ? Отъ этой мысли она краснѣла, какъ вишня, путала буквы и почти не слышала, что говорилъ ей ласково и методично Илья Петровичъ. Для нея было бы неслыханныхъ счастьемъ войти въ эту размѣренную, возвышенную и прекрасную жизнь. Конечно, она не смѣла мечтать: принимать какое-либо участіе въ духовной жизни своего Фауста, но зато, какъ никто другой, она могла устроить будничныя удобства, чтобы та, другая жизнь ровно и свободно развивалась. Это случилось очень просто и какъ-то само собою. Однажды, когда Шарлотта Ивановна стучала на машинкѣ, прислуга внесла въ комнату бѣлье, только что принесенное отъ прачки; прекративъ на минуту переписку, Шарлотта Ивановна мелькомъ, хозяйственно взглянула на бѣлую стопку, поверхъ которой лежала какая-то пестрая мелочь, потомъ встала, осторожно перебрала все лежавшее и снова принялась стучать. Илья Петровичъ былъ немало удивленъ, когда на слѣдующій день, посреди какого-то разговора, Шарлотта Ивановна вдругъ спросила:
— Илья Петровичъ, кто смотритъ за вашимъ бѣльемъ? Что вы говорите, Шарлотта Ивановна?
— Я говорю, кто смотритъ за вашимъ бѣльемъ? — повторила Шарлотта, а сама еще ниже наклонилась къ машинкѣ.
— Отчего это вамъ пришло въ голову? — Не знаю; вѣроятно, прислуга.
— Она очень плохо смотритъ. Ну, какъ же это возможно: у васъ есть такіе хорошенькіе голубые носки, а она ихъ штопаетъ толстой, черной бумагой?
Шарлотта Ивановна совсѣмъ застыдилась, а, между тѣмъ, ей казалось, что она какъ-то приблизилась къ Ильѣ Петровичу оттого, что знаетъ про его голубые носки. Неизвѣстно, почувствовалъ ли господинъ Веніаминовъ такую же стыдливую близость, но онъ отвѣтилъ, улыбаясь:
— Ну, что же дѣлать? Хорошо еще, что такъ штопаетъ. Чего же можетъ еще больше требовать старый холостякъ, какъ я?
Отвѣтилъ онъ, какъ слѣдуетъ, какъ мужчина, который стыдливъ и суровъ, и который говоритъ такъ сухо и храбро оттого, что слишкомъ нѣженъ, и которому стыдно, что у него есть не только носки, да еще голубые, но даже и самыя ноги.
Ахъ, какъ это понимала Шарлотта Ивановна!
Уходя, она сказала совсѣмъ робко:
— У меня къ вамъ просьба, Илья Петровичъ: вы мнѣ позвольте взять съ собой то, что у васъ не въ порядкѣ, и я вамъ дома все поправлю.
— Ну, ужъ это совсѣмъ не дѣло, Шарлотта Ивановна! Съ какой стати вы будете чинить мое бѣлье?
— А что я за принцесса такая? Я, знаете, очень нѣмка и буржуазная нѣмка, и роковымъ образомъ не могу видѣть какой-нибудь хозяйственной небрежности.
Илья Петровичъ улыбнулся и сказалъ:
— Я думаю, Шарлотта Ивановна, что вы на себя наговариваете, что въ вашемъ предложеніи ваше нѣмецкое происхожденіе играетъ не такую исключительную роль.
— Ну, да! Ну, да! Конечно! Я не для всякаго бы стала это дѣлать, а васъ я очень уважаю и не могу видѣть васъ такимъ безпризорнымъ.
Илья Петровичъ пожалъ руку Шарлоттѣ и проговорилъ:
— Да я вамъ крайне благодаренъ, крайне, крайне… но тѣмъ не менѣе, считаю, что это неудобно…
— Но почему?
— Да ужъ но одному тому, что это можетъ показаться неприличнымъ вашимъ роднымъ.
— Они ничего не подумаютъ, а то еще лучше: у меня есть отдѣльная комната, и я буду дѣлать это по ночамъ, когда всѣ спятъ.
— Но зачѣмъ же вы для меня не будете еще спать ночей?
— Нѣтъ, позвольте, Илья Петровичъ! Это будетъ такъ весело! Я буду брать къ себѣ кошку, всѣ будутъ спать, кошка будетъ мурлыкать, а я буду работать и думать о васъ.
Съ этого разговора участь Шарлотты Ивановны была рѣшена. За бѣльемъ послѣдовалъ кофе, который у Ильи Петровича не такъ варили, затѣмъ ее заинтересовалъ его столъ, потомъ она оставалась нѣкоторое время послѣ занятій, чтобы тутъ же на мѣстѣ наводить порядокъ, стала приходить раньше, покуда Илья Петровичъ еще не вставалъ, наконецъ, было найдено, что Шарлотта Ивановна все-равно такъ много времени проводитъ на квартирѣ Веніаминова, что гораздо проще ей переселиться совсѣмъ, а родителей только посѣщать, хотя бы каждый день. Этотъ планъ совершенно неожиданно встрѣтилъ большое сопротивленіе со стороны семейства Шарлотты, но если Шарлотта Ивановна отличалась нѣмецкой хозяйственностью, то она обладала вмѣстѣ съ тѣмъ чисто тевтонскимъ упорствомъ. Къ тому же давно извѣстно и доказано, что чѣмъ идеалистичнѣе и отвлеченнѣе чувства и убѣжденія, тѣмъ болѣе имъ свойственно усиливаться отъ преслѣдованій.
Нѣсколько бурныхъ сценъ привели къ тому, что Шарлотта Ивановна окончательно уперлась на своемъ рѣшеніи, считая себя жертвой и героиней.
Смотри, дочка, ты вступаешь на скользкій путь, — сказалъ отецъ, провожая Шарлотту, безъ сюртука, въ однѣхъ подтяжкахъ. Мать, по-женски болѣе чуткая, обняла Шарлотту, проговоривъ: „я вижу Лотхенъ, что ты его крѣпко любишь, но все-таки береги себя. — И Шарлотта Ивановна летѣла на Пески такъ, какъ-будто въ этой квартирѣ съ починенными носками и исправленнымъ кофе было для нея какое-то освобожденіе.
Переѣздъ Шарлотты Ивановны не столько измѣнилъ ея положеніе, сколько утвердилъ уже существовавшее, и тутъ она въ первый разъ узнала, что значитъ платоническая любовь, и какъ называются такія отношенія, какъ у нея и у Ильи Петровича. Домой она ходила не такъ часто, какъ это предполагалось раньше и, вообще, почти никого не видала, такъ что жизнь ея текла въ очень замкнутомъ кругу между Кофе и носками г. Веніаминова и мечтами о своей прекрасной и возвышенной участи.
Кромѣ преувеличенной мечтательности, не мѣшавшей, впрочемъ, Шарлоттѣ Ивановнѣ быть очень разсудительной, даже расчетливой хозяйкой, у Шарлотты Ивановны былъ еще одинъ недостатокъ — она очень любила кататься на конькахъ. Она не смущалась тѣмъ, что этимъ спортомъ занимаются, главнымъ образомъ подростки, не старше 15 лѣтъ, и каждый свободный день передъ обѣдомъ, покуда Илья Петровичъ не приходилъ еще домой, она брала блестящіе коньки и шла одна къ Таврическому саду, межъ тѣмъ, какъ въ концѣ Кирочной уже туманилась зимняя заря. Ей мѣшали загородки катка, и она жалѣла, что не можетъ достать билета на катокъ въ самомъ паркѣ, гдѣ такъ красиво катаются избранные счастливцы, какіе-то офицеры и барышни, пріѣзжавшіе съ миссъ, и гдѣ видны деревья, дома далекой улицы и дымная заря. Дѣлая быстрые круги, Шарлотта Ивановна сама становилась какъ-будто смѣлѣе, даже до того, что однажды познакомилась тамъ съ какимъ-то студентомъ. Онъ былъ маленькій, розовый, съ курчавыми рыжими баками и тоненькимъ носикомъ. Онъ катался въ ватномъ пальто съ воротникомъ, и звали его Коля. Шарлотта Ивановна не помнила, какъ они познакомились и какъ вышло, что онъ сталъ ее каждый разъ провожать, неся двѣ пары звякающихъ коньковъ. Она почти не отдѣляла его отъ самого катка, и только тогда увидѣла, что онъ — не грѣлка, не заборъ, не зимняя заря, когда однажды онъ, проводивъ ее до самаго подъѣзда, вдругъ сказалъ:
— Я вамъ давно хотѣлъ сказать, Шарлотта Ивановна, что я васъ очень, очень люблю.
— Нѣтъ, нѣтъ, не надо! — боязливо заговорила Шарлотта.
— Почему не надо?
— Потому, что я люблю другого! — отвѣтила Шарлотта Ивановна, и сразу какая-то радостная гордость разлилась по ея сердцу, какъ заря но небу. Она почти не обратила вниманія на то, какъ сморщился Колинъ носикъ, и что онъ сталъ быстро лепетать, моргая глазами. Наконецъ, она услышала:
— Не запрещайте мнѣ только думать о васъ и ждать… Я буду васъ любить платонически!
— Нѣтъ, вы не смѣете этого дѣлать! — крикнула Шарлотта, входя въ дверь.
Дней десять она не ходила на катокъ не потому, чтобы сердилась на Колю, а просто наслаждаясь дома вновь вспыхнувшимъ и расцвѣтшимъ сознаніемъ своей прекрасной любви. Она даже ничего не сказала объ этомъ случаѣ Ильѣ Петровичу, а только радостнѣй и проворнѣй бѣгала пѣшкомъ на Морскую. Но для полноты чувства ей хотѣлось все-таки подѣлиться своей радостью. Она боялась только, какъ бы это не показалось хвастовствомъ съ ея стороны, выставленіемъ на видъ своихъ заслугъ. Выбравъ вечеръ, когда Илья Петровичъ былъ особенно благодушно настроенъ, она робко разсказала ему свой скромный романъ. Веніаминовъ принялъ ея разсказъ какъ-то слишкомъ шутливо.
— Поздравляю васъ, Шарлотта Ивановна, съ побѣдой… Конечно, мнѣ очень дорого, что вы помните обо мнѣ, но все-таки я бы вамъ совѣтовалъ не упускать изъ виду этого молодого человѣка.
— Зачѣмъ онъ мнѣ? Вы же сами знаете, Илья Петровичъ, что мнѣ, кромѣ тѣхъ отношеній, которыя существуютъ между нами, никакихъ не надо.
— Конечно, я это знаю и очень вамъ благодаренъ. Я просто пошутилъ.
— Какъ вамъ не стыдно такъ шутить?
— Я ужъ просилъ васъ простить меня. Ну, хотите, чтобъ загладить свою вину, я сообщу вамъ двѣ новости?
— Ну, конечно, конечно…
Илья Петровичъ походилъ по комнатѣ, будто соображая, какую новость сказать первой, наконецъ, остановись около самой Шарлотты Ивановны, произнесъ:
— Во-первыхъ, я получилъ повышеніе по службѣ, о которомъ вамъ говорилъ.
— Да развѣ могло быть иначе? По вашему уму, по вашимъ заслугамъ, вамъ давно ужъ нужно было быть профессоромъ.
— Это вы такъ разсуждаете, милая Шарлотта Ивановна, другіе думаютъ иначе; однимъ словомъ, повышеніе мнѣ дали, такъ что теперь вполнѣ возможно подумать о женитьбѣ.
Не надо, не надо, не надо, я вамъ и такъ вѣрю.
— Ну, хорошо, я не буду говорить, хотя не знаю, почему это васъ такъ волнуетъ. Вѣдь ничто въ сущности не измѣнится.
— Ну, я прошу васъ не говорить сейчасъ. Я слишкомъ счастлива.
Илья Петровичъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нѣмку и прослѣдовалъ въ свой кабинетъ.
На слѣдующій день послѣ обѣда Илья Петровичъ снова началъ какъ бы продолженіе вчерашняго разговора.
— Что, Шарлотта Ивановна, вы больше не видали того студента съ катка?
— Нѣтъ. Зачѣмъ же мнѣ его видѣть?
— Это, конечно, — дѣло ваше, но мнѣ показалось но вашему разсказу, что этотъ молодой человѣкъ… какъ его? Коля, не похожъ на уличнаго искателя приключеній и, можетъ быть, съ вашей стороны не совсѣмъ благоразумно такъ имъ неглижировать. Я очень цѣню вашу преданность и доброе ко мнѣ отношеніе, но совсѣмъ не хочу мѣшать вашему счастью.
— Мое счастье — быть всегда около васъ! Никакихъ мнѣ студентовъ съ катка не надо. И если я васъ вчера просила не продолжать разговора, то только потому, что чувствую себя и такъ безмѣрно счастливой.
Илья Петровичъ пожалъ руку Шарлоттѣ и продолжалъ менѣе спокойно:
— Я, собственно говоря, не совсѣмъ понимаю, отчего это васъ такъ волнуетъ. Все останется попрежнему, я увѣренъ, что моя будущая супруга не будетъ ничего имѣть, чтобъ вы оставались у насъ. Я ужъ говорилъ съ ней объ этомъ. Она даже хочетъ съ вами познакомиться.
Шарлотта Ивановна молчала.
— Я думаю, что для васъ эта перемѣна будетъ къ лучшему; вы слишкомъ много для меня сдѣлали, и то ничтожное вознагражденіе, которое я имѣлъ возможность вамъ давать, совершенно не вознаграждало вашей заботливости. Теперь мой окладъ увеличенъ, кромѣ того, моя будущая супруга — женщина со средствами, мы можемъ нѣсколько лучше, нѣсколько шире выражать свою благодарность.
Шарлотта все продолжала безмолвствовать.
— Видите ли, я настолько безкорыстно и хорошо отношусь къ вамъ, что еще разъ напоминаю вамъ о томъ молодомъ человѣкѣ: не слѣдуетъ пропускать своего счастья.
Илья Петровичъ посмотрѣлъ на часы.
— Я очень радъ, что вы теперь нѣсколько успокоились, а наши отношенія, которыя мнѣ такъ дороги, останутся такими же. Вѣдь между нами — платоническая любовь, которая ничего не требуетъ и счастлива тѣмъ, что другой существуетъ. Не такъ ли?
Илья Петровичъ еще разъ дружески пожалъ руку ничего не говорившей Шарлоттѣ Ивановнѣ и вышелъ, не оборачиваясь и не замѣчая, что его платоническая подруга продолжаетъ сидѣть неподвижно, глядя на скрещенныя руки, не моргая и дайте не плача.
