танники, державшіеся робко и просительно, и Шарлоттѣ Ивановнѣ казалось, что господинъ Веніаминовъ — профессоръ, необыкновенно ученый, почти гетевскій Фаустъ; а она, Шарлотта Ивановна, что же? Бѣлокосая Гретхенъ? Отъ этой мысли она краснѣла, какъ вишня, путала буквы и почти не слышала, что говорилъ ей ласково и методично Илья Петровичъ. Для нея было бы неслыханныхъ счастьемъ войти въ эту размѣренную, возвышенную и прекрасную жизнь. Конечно, она не смѣла мечтать: принимать какое-либо участіе въ духовной жизни своего Фауста, но зато, какъ никто другой, она могла устроить будничныя удобства, чтобы та, другая жизнь ровно и свободно развивалась. Это случилось очень просто и какъ-то само собою. Однажды, когда Шарлотта Ивановна стучала на машинкѣ, прислуга внесла въ комнату бѣлье, только что принесенное отъ прачки; прекративъ на минуту переписку, Шарлотта Ивановна мелькомъ, хозяйственно взглянула на бѣлую стопку, поверхъ которой лежала какая-то пестрая мелочь, потомъ встала, осторожно перебрала все лежавшее и снова принялась стучать. Илья Петровичъ былъ немало удивленъ, когда на слѣдующій день, посреди какого-то разговора, Шарлотта Ивановна вдругъ спросила:
— Илья Петровичъ, кто смотритъ за вашимъ бѣльемъ? Что вы говорите, Шарлотта Ивановна?
— Я говорю, кто смотритъ за вашимъ бѣльемъ? — повторила Шарлотта, а сама еще ниже наклонилась къ машинкѣ.
— Отчего это вамъ пришло въ голову? — Не знаю; вѣроятно, прислуга.
— Она очень плохо смотритъ. Ну, какъ же это возможно: у васъ есть такіе хорошенькіе голубые носки, а она ихъ штопаетъ толстой, черной бумагой?
танники, державшиеся робко и просительно, и Шарлотте Ивановне казалось, что господин Вениаминов — профессор, необыкновенно ученый, почти гетевский Фауст; а она, Шарлотта Ивановна, что же? Белокосая Гретхен? От этой мысли она краснела, как вишня, путала буквы и почти не слышала, что говорил ей ласково и методично Илья Петрович. Для неё было бы неслыханных счастьем войти в эту размеренную, возвышенную и прекрасную жизнь. Конечно, она не смела мечтать: принимать какое-либо участие в духовной жизни своего Фауста, но зато, как никто другой, она могла устроить будничные удобства, чтобы та, другая жизнь ровно и свободно развивалась. Это случилось очень просто и как-то само собою. Однажды, когда Шарлотта Ивановна стучала на машинке, прислуга внесла в комнату белье, только что принесенное от прачки; прекратив на минуту переписку, Шарлотта Ивановна мельком, хозяйственно взглянула на белую стопку, поверх которой лежала какая-то пестрая мелочь, потом встала, осторожно перебрала всё лежавшее и снова принялась стучать. Илья Петрович был немало удивлен, когда на следующий день, посреди какого-то разговора, Шарлотта Ивановна вдруг спросила:
— Илья Петрович, кто смотрит за вашим бельем? Что вы говорите, Шарлотта Ивановна?
— Я говорю, кто смотрит за вашим бельем? — повторила Шарлотта, а сама еще ниже наклонилась к машинке.
— Отчего это вам пришло в голову? — Не знаю; вероятно, прислуга.
— Она очень плохо смотрит. Ну, как же это возможно: у вас есть такие хорошенькие голубые носки, а она их штопает толстой, черной бумагой?
