Хотя я считался другом Олега Кусова, но видал, его раза два, три в год — самое большее. Для тех, кто знал его неспокойный и опрометчивый характер, было несколько удивительно, что события и перевороты в его жизни случаются относительно редко. Но я всегда ожидал самого неожиданного рассказа, когда показывалось его добродушное, несколько упрямое лицо, напоминавшее бычка. Можно было отлично предполагать, что в эту голову легко внедриться какой угодно мысли, и что эта мысль не только сейчас же будет доведена до конца, но будет там сидеть и действовать, даже когда все концы прошли, и уступить свое место только другой, совершенно противоположной. Я даже не знаю, почему у нас сохранялась так долго наша дружба, хотя она и была чисто оповестительного характера. Ни общих интересов, ни общих дел, даже совместного времяпрепровождения у нас не было. Просто, от времени до времени мой приятель являлся и сообщал мне, что с ним случилось то-то и то-то: как будто без этого сообщения его поступки не имели бы достаточной крепости и теряли бы для него значительную часть прелести.
Отрапортовав, он снова скрывался на неопределенное время. Последнею новостью Кусова была его женитьба. Дело в том, что только в последнее время мои отношения к Олегу свелись к осведомленности о главных фактах его жизни. Когда мы с ним учились, я его знал ближе и мог вывести заключение и о его характере и о возможной при нём психологии. Поэтому я нашел, что несмотря на неожиданность своих поступков, Олег действовал как нельзя более благоразумно, выбрав в жены именно Варвару Петровну Шперк, которую я знал раньше. Недавно овдовевшая, она была года на полтора старше моего друга, имея при русской широте и смелости какую-то не русскую настойчивость, как будто полученную от первого мужа. Если б дело пошло на то, кто кого переупрямит, то было бы еще неизвестно, кто одержит верх; но упорство Варвары Петровны тем отличалось от настойчивости Олега, что оно, невидимому, всегда имело рассудочное основание. При том, она обладала завидною энергиею и, казалось, была рождена вдохновлять на геройские подвиги и великие произведения. Хотелось ее представить себе в виде рослой валькирии с какого-нибудь немецкого полотна, которая одною рукой поддерживает героев в шлемах и звериных шкурах, а дебелою шуйцею указывает на вдохновительную даль…
Свадьба была справлена неординарно. Хотя оба были люди не бедные, но бракосочетание происходило в приходской церкви, днем, и после него молодые не поехали ни в какую свадебную поездку, а просто отправились во вновь обставленную квартиру, где и был приготовлен завтрак для немногих наиболее близких друзей.
Случайно попал в это число и я. Было зажжено электричество, хотя за большими, незавешеннымн окнами был совершенно ясный, солнечный день, еще не собиравшийся переходить в сумерки. И этот двойной свет как-то очень подходил к белым платьям лам, мужским рубашкам, хрусталю на столе и особенно к самой молодой, которая казалось и выше и импозантнее всех окружающих. Варвара Петровна была спокойно-задумчива и уверенно-ласкова. Казалось, с такою женщиной проживешь, как за каменной стеной. Она будто прочла мои мысли, потому что, слегка прищурив свои светлые на выкате глаза и чуть-чуть приподняв над столом топазовый бокал, сказала вполголоса, словно обращаясь ко мне одному:
— Выпьем за счастье Олега! Я тем увереннее предлагаю этот тост, что почти не сомневаюсь в его исполнении.
Хотя эти слова были сказаны не тихо, но как-то в общем разговоре дошли только до того, к кому были обращены.
— А я в этом уверен еще более, чем вы, вероятно, — ответил я и также приподнял свой бокал, так что вышло вроде какого-то тайного уговора.
Конечно, после этого дня Олег снова пропал, и я его не видал около полугода. В следующий свой визит он прежде всего объявил мне, что едет в Египет.
— Что же, — спрашиваю, — это будет запоздавшая свадебная поездка? Недурно. В это время года там, вероятно, очень хорошо. Только теперь поездки в Египет сделались довольно обычными. Если ты думаешь, что поступаешь оригинально, то эта оригинальность тоже несколько запоздавшая.
— Ах, я совсем не думаю, оригинально это, или нет! — ответил Олег раздраженно.
— Что же, тебе это самому пришло в голову, или Варвара Петровна посоветовала?
— Варвара Петровна мне ничего не могла советовать, во-первых потому что я еду туда один.
— Как один? Что же твоя жена — не едет?
— Да я и еду с тою целью, чтоб быть одному.
— Ну знаешь, поссориться с Варварой Петровной, это нужно иметь большое искусство!
— Да, да! Я сам так думал, а оказывается — она, как и все… Ведь что она мне сказала, ты представь только, что она мне сказала!
— Что же она могла тебе сказать? Я уверен, что Варвара Петровна никакой глупости не скажет. А что она сказала какую-нибудь правду, на которую ты обиделся, это может быть. Только знаешь что, обижаться на твою жену — это просто не умно.
— Я говорил совершенно то же самое до вчерашнего дня; и, наверное, все будут говорить, что я — фантазер и ищу невозможного. Но я так не могу, понимаешь, не могу!
— Объясни мне, ради Бога, чего ты не можешь, и чем тебя так возмутила Варвара Петровна?
— Она сказала: „завтра будет хорошая погода“.
— Что такое?
— Завтра будет хорошая погода.
Я с удивлением взглянул на Олега, думая — не сошел ли мой друг с ума. Уловив этот взгляд, он быстро ответил:
— Ты не думай, что я сошел с ума, нет, нет… Если ты всё узнаешь, ты даже не скажешь, что я слишком чувствителен или подозрителен и поймешь, почему я уезжаю в Египет, а может быть, и еще дальше навсегда. Ты сам знаешь лучше меня, какая женщина Варвара Петровна; но что мне было в ней всего ценнее, это её небанальность…
Конечно, я полюбил ее не за это, она мне просто понравилась, но потом меня восхищало больше всего именно это её свойство. Каждый день был как новый, неизвестный, неисчерпанный, какой-то благостный дар. Это ощущение шло, всё усиливаясь, делаясь всё более и более острым, до самого того дня, как я решил уехать. Ничто не заставляло думать о такой перемене и о том, чтобы я решился на разрыв. Это было третьего дня. Ты помнишь, какой стоял хороший день? Мы решили провести его, как влюбленные, будто мы не муж и жена, не живем вместе в более или менее буржуазной квартире, а любовники, видящиеся урывками, и которым целый день (такой длинный, длинный и короткий, как миг, день) кажется волшебным путешествием. Если хочешь, в нашем времяпрепровождении не было ничего особенного, оно было даже вульгарным, но в эти обыкновенные, старые, как мир, формы, мы сумели влить новую опьянительную прелесть. Ничего особенного; мы катались, потом обедали вместе не дома, вечером были на „Тристане“, — что может быть банальнее, до слез банальнее такого дня? — а между тем, он нам казался чудесным, и действительно был таким. Приехав домой, жена не переодевалась, а как была в вечернем платье, села за рояль и стала тихонько играть „Смерть Изольды“. Казалось, вся душа только что прошедшего дня, вся наша любовь дышала в этих томительных, теперь заглушенных по комнатному звуках. Мы подошли к окну и, отдернув занавеску, стали смотреть на канал. Когда бывают такие ясные осенние ночи, мне всегда Петербург представляется не русским северным городом, а какою-то Вероною, где живут влюбленные соперники, и всегда кажется, что наступает не зима, а готовится какая-то весна, лето чувств, жизни, всего. Сам того не замечая, я наклонился к обнаженному плечу жены и целовал его, не отрываясь. Вот тут-то я и услышал: „завтра будет хорошая погода“. Казалось бы, в этих словах нет ничего особенного; излишняя наблюдательность к внешним предметам, некоторая рассеянность, может быть, усталость — что ж тут особенного? Но тогда они мне показались — и я уверен, что именно тогда-то я и оценил их, как следует — показались такими ужасными, так уничтожили весь наш день, всю нашу любовь, что я, не задумываясь, ответил: „Да, завтра будет хорошая погода, и я уеду“. Что ж дальше? Ну, конечно, удивление, расспросы, объяснения… Нужно отдать справедливость, Варвара Петровна овладела собой и вела себя достойно и очень благородно. Она даже не упрашивала меня остаться, но та минута, когда мы стояли у окна, парализовала в моем воображении все действия жены и прошлые, и настоящие.
Конечно, значит я ее недостаточно любил, недостаточно она мне просто на просто нравилась, что я мог обращать внимание на такие пустяки, потому что, согласись, любишь всегда не „потому что“, а „несмотря на то что“. Любить „потому что“, это всякий сумеет, даже без особенного чувства, что ж тут удивительного? А вот когда являются разные „вопреки“, тут и испытывается настоящая любовь…
После этого визита мой друг снова исчез, очевидно, надолго, если не навсегда. Изредка он присылал краткие извещения мне и Варваре Петровне о том, что он жив и находится там-то. Его жена жила соломенною вдовой и, действительно, нужно было только удивляться, как достойно, спокойно и храбро она всё принимала. Может быть, впрочем, и она не то, чтобы слишком любила своего мужа; может быть, было бы понятнее, если б она умоляла его остаться, вернуться, наконец, сама отправилась бы вслед за ним, но так, как она поступала, было тоже очень красиво. Чуть-чуть бесчувственно, но красиво.
Прошла зима, весна и лето, снова наступило то время, когда Петербург моему другу казался влюбленною Вероною. В один из таких вечеров, когда мне не нужно было никуда идти и не хотелось работать, я читал старинное путешествие по Италии, и невольно думал о своем друге, неумеренная чувствительность которого подтолкнула его на такие странные и неожиданные поступки. Как будто в ответ на мои мысли раздался звонок, и мое неудовольствие на то, что меня отрывают от моего несколько меланхолического покоя, быстро заменилось удивлением И радостью, когда я в позднем госте узнал того же Олега. Против обыкновения, он, поздоровавшись, не сообщил мне никакой сногсшибательной новости, а наоборот, сел молча, слушая мои вялые и осторожные вопросы. Спросить прямо, — что случилось? — я не решался и рискнул только узнать, как он совершил путешествие, на которое возлагал столько надежд.
— Да, да, — заговорил он быстро, — ты, конечно, понимаешь, что я для того и приехал к тебе, чтобы всё рассказать. Я всегда тебе что-нибудь сообщаю, так как-то само выходит. Я именно затем пришел, чтобы рассказать тебе о моем путешествии. Ах, это путешествие! Не в нём, конечно, суть, а в том что со мной случилось и что меня привело обратно Тебе ведь не нужно описывать, какое впечатление произвел на меня Египет, потому что все описания кажутся неверными и выдуманными…
Я жил сначала, как живут сотни туристов; вероятно, больше всего я походил на этнографа, но мало-помалу я стал чувствовать себя местным жителем. Меня не тяготили условности, от которых я бежал. Конечно, если живут хотя бы два человека вместе, уже являются условности и отсутствие свободы, и это называется общественностью, но тамошние обычаи, хотя и тронутые налетом Европы, имеют какую-то детскую примитивность и священное древнейшее происхождение. Наконец, я нашел и то, чего искал главным образом. Я хотел полюбить, и потому полюбил. У неё не было поэтического прозвища и, будучи христианкой, она звалась Маланьей. Но она была не так черна, как можно было предположить по её имени. Опять-таки, вопреки всем романическим фикциям, она не была ни танцовщицей, ни барабанщицей в кабаке. Она была простой деревенской девушкой. Я не настолько еще сделался местным жителем, чтобы уметь различать деревенских арабов от городских; очень богатых можно было бы еще определить, потому что у них в домах стоят механические пианино и висят олеографии, изображающие французского президента и русских генералов турецкой войны. Я не мог жениться на Маланье, но взял ее в дом, откупившись, как любовницу.
Она была христианкой, и наши отношения никого не возмущали. Я сам сделался простым и страстным ребенком и, казалось, всегда наши желания и мысли совпадали. Я полюбил невинные развлечения, её песни из трех-четырех нот, игру в шашки, кокетство и долгие, любовные ночи. Я научился понимать её язык, и она с трудом выучила две-три русских фразы. Казалось, я был совершенно гарантирован, что в тех немногочисленных нотах, из которых состояла наша песня, наша жизнь не будет фальшивой, или хотя бы издали напоминающей те звуки, от которых я уехал. Конечно, этого чувства я не пытался ей объяснить, хотя мне и очень хотелось в самых простых доступных словах высказать ей это. Однажды, после долгой прогулки, мы, возвратившись домой, вышли на крышу, где расставленные в горшках и кадушках растения производили вид небольшого сада. Дом выходил на восток и потому, не видя заката, мы могли только наблюдать, как всё более лиловым, почти фосфоричным делалась противоположная часть неба. Я обнял свою подругу и начал ей говорить, что никогда я ее так не любил, как в эту минуту. Я потому тебя особенно люблю, что ты — дитя, ты будто сейчас родилась на свет и вместе с тем будто всегда существовала. Всё, что ты делаешь, ты делаешь не потому, что так предписывают какие-либо правила или твой спящий ум, а потому, что тебе это диктует сердце, которое умеет только любить…
Я долго еще говорил, и Маланья слушала меня, крепко прижавшись и иногда целуя мое плечо. Наконец, она немного поднялась, обняла меня и, поцеловав, сказала: „Завтра будет хорошая погода“.
