Въ вагонѣ суматоха. Пассажиры съ мѣшками, сундуками, корзинами толкаются, кричатъ, ругаются и жадно захватываютъ мѣста.
Пожилой человѣкъ небольшого роста, худой, желтый, въ лоснящемся пальто, торопливо закидалъ своими вещами цѣлое отдѣленіе и со злобой, визгливо, какъ цѣпная собака, кричалъ:
— Занято, занято!.. проходите... Куда прешь? Видишь, вещи лежатъ!
Напротивъ робко жмется къ стѣнѣ испитая баба съ большимъ животомъ и острыми, какъ послѣ долгой болѣзни, чертами лица и кутаетъ въ ветошку грудного ребенка. Около нея трое ребятъ, подростковъ, пугливо водятъ большими влажными глазами. Тамъ компанія молодежи заняла рядъ мѣстъ и ждетъ, когда схлынетъ народъ, чтобы устроить поудобнѣе свою знакомую, которую эта молодежь провожаетъ — молодую женщину съ высоко взбитой прической.
— Занято, занято! Русскимъ вамъ языкомъ говорятъ...
— Полно̀, проходите въ слѣдующій... — носится по вагону...
Но народъ все прибываетъ. Толпа запрудила проходы и, ругаясь, злясь, казалось, готова была разорвать на кусочки вновь прибывающихъ. Тѣ тоже не уступали въ рѣзкости выраженій:
— Что-жъ это за порядки? Мы рази галанцы платили? такія же деньги!..
— За свои кровныя, трудовыя, да мѣста себѣ получить не могу?..
— Раздвинься!..
— Пшелъ — пшелъ!.. тебѣ говорятъ!..
— Жандарма позову.
— Ты что за фря такая развалилась?..
— «Жандарма позову»!.. Всѣ вы благороднаго роду... Мало васъ жандармы-те, по тюрьмамъ сажаютъ... Я-бъ васъ!..
— Ахъ, Боже мой, какіе ужасы... уши вянутъ... — пугалась молодая женщина со взбитой прической.
— Замолчи ты, пузо!.. обжирѣлъ на народномъ соку... Что раскинулъ лядвія-то на цѣлый диванъ? двигайся!.. — кричалъ уже новый пассажиръ изъ духовныхъ, въ подрясникѣ.
— Боже мой милосердный... — причиталъ старичекъ священникъ, прижатый въ неестественно согнутомъ положеніи къ самой двери. — Сколько зла въ людяхъ... жадности... Алчны люди... Алчны...
— Фу, ты!.. Насилу-то устроился! — торжествовалъ плотный господинъ въ лисьей шубѣ, очистившій при содѣйствіи носильщика боковую лавочку.
— Это не люди, а тигры какіе-то!.. — Куда, матушка моя, прешь?.. Видишь вещи, значитъ — занято!..
Ho у «матушки» видимо истощилось терпѣніе, и, злобно сбросивъ на полъ чей-то узелъ съ картонкой, она рѣшительно сѣла. Окаменѣлое лицо выражало намѣреніе выдержать какую угодно баталію.
— Кондукторъ!.. Кондукторъ!.. — неслось отчаянно по вагону и безслѣдно терялось въ кислой, тяжелой атмосферѣ.
— Шумни, шумни, ваша милость; съ нынѣшнимъ народомъ безъ набольшого никакъ невозможно... Придетъ кондукторъ, разсудитъ, черта съ младенцемъ... Ха-ха-ха!.. — шутилъ изъ-за стѣнки невидимый сиплый басъ.
— Это чортъ знаетъ что такое!.. Звѣри, a не люди!..
И дѣйствительно, казалось, что всѣ эти уѣзжающіе по своимъ дѣламъ люди вдругъ озвѣрѣли, ожесточились въ мелочной погонѣ за личнымъ удобствомъ.
Стадность такъ замѣняетъ сознаніе, что даже наиболѣе развитые изъ людей, прекрасно знающіе, что въ отсутствіи дорожныхъ удобствъ меньше всего виноватъ другой пассажиръ, готовы почти съѣсть другъ друга. Какіе законы создаютъ психологію толпы? Почему вмѣсто разумнаго, дружнаго протеста охватываетъ людей какая-то озлобленность? Богъ знаетъ, до какого напряженія дошла-бы эта нелѣпая, но столь обычная въ пути озвѣрелость, если-бы не три сильныхъ холодныхъ удара станціоннаго колокола. Они, какъ лезвіе кинжала, пронзили хаосъ звуковъ, призывая къ порядку. На одно мгновеніе суматоха усилилась, люди еще больше всполошились, а затѣмъ начали успокаиваться... Гдѣ то близко за окномъ пронесся рѣзкій переливчатый свистокъ кондуктора. Далекій, томный крикъ паровоза отвѣтилъ, и вагонъ всколыхнулся. Мимо окна тихо поплыли фонари перрона и освѣщенныя окна вокзала. Мелькнула красная шапка начальника, тучная статуя рослаго жандарма, и въ окно ударила тьма весенней ночи, a пo ней далекими красными искорками разсѣялись огни города. Вагонъ мѣрно качался, колеса рокотали, вздрагивали на стыкахъ и, казалось, посмѣивались надъ безпорядочной разбросанностью и жаднымъ эгоизмомъ людей...
Въ вагонѣ стало тихо. Люди замолчали. Старикъ священникъ, господинъ въ лисьей шубѣ и неизвѣстно откуда появившійся толстый рыжій человѣкъ съ короткими ногами, снявъ шапки, набожно и долго крестились. Перекрестилась и женщина, сбросившая вещи, и желчный господинъ. Точно устыдившись чего-то, онъ торопливо подобралъ свой багажъ къ сторонкѣ и любезно обратился ко мнѣ:
— Садитесь, пожалуйста — здѣсь свободно.
Понемногу мѣста нашлись для всѣхъ пассажировъ. «Звѣрь» какъ-то незамѣтно испарился — остались «добрые попутчики». Тамъ и сямъ заводились разговоры. Пассажиры услужливо помогали женщинамъ устроиться съ вещами, поднимая тяжести на полки. Люди стали состязаться между собою въ любезностяхъ... А поѣздъ громыхалъ уже во всю прыть. Къ старику-священнику подошелъ высокій молодой человѣкъ съ манерами приказчика и, подставивъ ковшичкомъ руки подъ благословеніе, справился о здоровьѣ.
— Благополученъ... благодарствую. Богъ грѣхамъ терпитъ, — набожно отвѣтилъ батюшка. — А было время — чуть не умеръ. До того недугъ одолѣлъ — на смертный одръ положили... соборовали. Да!.. а Господь не похотѣлъ... «Не хотяй смерти грѣшника, но яко обратитися и живу быти ему»... вотъ, что сказано.
Молодой человѣкъ съ приказчичьими манерами молчалъ, заложивъ ногу на ногу. Священникъ продолжалъ:
— А жалѣю я... жалѣю, что не сподобился кончинѣ: лучше-бы было. Семьдесятъ лѣтъ прожилъ по-христіански, а кто знаетъ, что впереди?.. Трудно спастись въ нынѣшнее время... Бывало, какъ-то попроще было.
Толстому рыжему человѣку, видимо, давно хотѣлось вступить въ разговоръ со священникомъ. Онъ нѣсколько разъ, какъ выброшенный изъ воды карась, открывалъ свой круглый ротъ, ловилъ удобную минуту и, наконецъ, не выдержалъ.
— Я полагаю, батюшка, вы слова эти самыя сказали такъ... А умирать вообще ни къ чему, никакой даже надобности.
Толстякъ обвелъ пассажировъ довольнымъ взглядомъ, думая, что сказалъ что-то очень умное. Старикъ вскинулъ на него слезящіеся глаза:
— Пути Господни неисповѣдимы... долго-ли впасть въ грѣхъ?..
— Что вы, батюшка! — запротестовалъ молодой человѣкъ съ видомъ приказчика, — какъ можно такъ говорить?... И именно вамъ-съ...
— Я и попадьѣ своей говорю: лучше-бы... A то, мало-ли соблазновъ?.. Горе міру отъ соблазновъ! Главное я, вотъ, чего боюсь: есть у меня выигрышные билеты. Ну, я и думаю себѣ: достанется двѣсти тысячъ, что я буду дѣлать?
— А вы, отецъ, не особенно сокрушайтесь, — отозвался подрясникъ, — съ деньгами можно душу спасти и молитву пролить ко Господу...
— Ну, положимъ, — продолжалъ священникъ прежнимъ тономъ, — монастырь осную... И мѣсто такое облюбовалъ подходящее... лѣсъ кругомъ, вода... благодать!.. Въ молитвахъ объ этомъ поминаю. Ну, и думаю себѣ: а вдругъ, да достанется. Теперь кто меня знаетъ, а тогда найдутся пріятели, односумы. Скажутъ: «надо старичка-то въ гости позвать!» Нынче гости, завтра гости — глядишь и скружился, и впалъ въ распутство... Боюсь я этого!.. Охъ, какъ боюсь!..
— А вы бы, батюшка, билетики-то продали, — посовѣтовалъ господинъ въ лисьей шубѣ.
Священникъ укоризненно покачалъ головой.
— Продать? По нынѣшнимъ то цѣнамъ?.. Да они у меня, знаете, почемъ плачены? Близъ пятисотъ каждый номерокъ!.. продать тоже не годится.
— Н-да-съ! по настоящей биржѣ много убытковъ — согласилась лисья шуба.
— Да и монастырь-то мнѣ хотѣлось бы основать, — заключилъ священникъ сокрушеннымъ тономъ.
— По нынѣшнимъ временамъ монастыри не въ модѣ, — авторитетно сказалъ приказчикъ, — теперь благотворительность другого рода пошла. Нашъ хозяинъ жертвуетъ на армію-флотъ... На прочія такія дѣла въ смыслѣ охраненія спокойствія порядка.
— Это на усмиреніе забастовщиковъ, что ль? — полюбопытствовалъ толстякъ.
— На это самое-съ! — подтвердилъ приказчикъ, — въ виду того, что смута пошла въ отечествѣ, и хозяинъ, какъ они есть истинный патріотъ, биржевымъ предсѣдателемъ состоятъ, чинъ коммерцъ-совѣтника имѣютъ, каково, спрашивается, терпѣть все это ихнему сердцу? Времена какія? Къ примѣру сказать, нашъ братъ приказчикъ... Ну, чего, спрашивается, намъ надо? Какого, прости Господи, рожна?.. Вѣдь, жили-же! Нѣтъ, всполошились... подавай и намъ того-сего, европейскаго!.. Въ эдакое-то время!..
Желчный пассажиръ толкнулъ меня въ бокъ локтемъ и прошипѣлъ:
— Вотъ аспидъ! своего брата раздѣлываетъ. Мало ихъ, каналій, жметъ этотъ бурбонъ Обливановъ.
Тема разговора, видимо, заинтересовала и другихъ пассажировъ. Въ проходахъ столпились любопытные. Съ верхней полки свѣсилась кудрявая голова молодого мужика.
— Что и говорить! — сокрушенно поучалъ священникъ, — конецъ всему подходитъ... Послѣднія времена... Сказано: «бдите и молитеся, да не внидете въ напасть». Хорошаго ждать нечего... Нечего ждать хорошаго...
Кудрявая голова молодого мужика осклабилась и хихикнула. Всѣ взглянули на верхъ.
— Ты чего ржешь? — крикнулъ толстый.
— Я-то? — отозвался курчавый, — я къ тому, примѣрно, что... не всѣ себѣ худого дожидаются... Что касаемо батюшки, такъ оно дѣйствительно... нечего ждать... a у насъ мужички дожидаются... Очень даже охотно...
— Чего-же ваши мужички дожидаются? — спросилъ господинъ въ лисьей шубѣ. — Земли что-ль?
— Да ужъ извѣстное дѣло... у кого что болитъ... У насъ шибко насчетъ поравненія земли толкуютъ. Баютъ, и срокъ крайній обозначился: Троицынъ день. Вся земля отберется отъ господъ, подъ жербіевку пойдетъ... а жербій вынимать тому, кто своими руками пашетъ-сѣетъ, жнетъ-вяжетъ...
Толстый человѣкъ вдругъ обидѣлся на мужика. Вскочивъ неестественно быстро съ сидѣнья, онъ сложилъ короткіе, заплывшіе жиромъ пальцы въ обидную комбинацію и гнѣвно сталъ совать руку къ носу мужика:
— А вотъ этого не хочешь? Кукишъ съ масломъ не желаешь?.. — кричалъ толстякъ хриплымъ, возбужденнымъ голосомъ. Рыхлое мѣшкообразное туловище его тряслось отъ злости.
— Ишь вы!! Нѣтъ, распластать-бы васъ, мужлановъ толстопятыхъ, да всыпать каши березовой... горячей!!. Съ перцемъ... Взнуздать васъ некому, вотъ, што!..
Мужикъ спряталъ курчавую голову и замолчалъ. Пассажиры посмѣивались. Заплакалъ грудной ребенокъ.
Баба съ большимъ животомъ вынула его изъ ветошекъ. Крошечное существо сучило сморщенными ножками и, захлебываясь въ собственныхъ звукахъ, настойчиво требовало пищи.
Баба сунула рожокъ и онъ сразу оборвалъ плачъ. Пассажиры молчали; повидимому, вниманіе всѣхъ было обращено на ребенка и на женщину. Нѣкоторое время въ вагонѣ слышалось только жадное чмоканье малютки и рокотъ поѣзда.
— Ишь, ты! крикунъ! — заговорилъ духовный въ подрясникѣ и вытянулъ палецъ къ носику ребенка. — Тоже бунтуетъ!... настоящій забастовщикъ...
Ребенокъ мурзился. He выпуская соски изо рта, онъ скосилъ на палецъ большіе черные, свѣтящіеся глаза.
— Забастовщикъ и есть! — сказала баба, — родомъ изъ этакихъ: всѣ у нихъ бунтуютъ и сроду съ ружьями, да чинжалами ходятъ...
— Ты откуда сама-то? — спросилъ господинъ въ лисьей шубѣ.
— Мы Лексѣевски... изъ Лексѣевки родомъ-то...
— Ѣдешь-то, я говорю, откуда?
— Изъ-подъ Типлиза. Жили мы тамъ... мужъ у меня вагоны кроетъ... Около году тамъ прожила, теперича домой ѣду съ этой оравой. Пяты сутки маюсь, прямо моченьки моей не стало... Никакъ ужъ и не доѣду.
— Господь благословитъ — доѣдешь, — ободрилъ священникъ. — «Господь хранитъ пришельцы, сира и вдову пріиметъ»... Этого тамъ родила? — показалъ онъ на улыбавшагося, теперь сытаго, ребенка.
— То-то, сказываю я, чужой онъ, ребенокъ-отъ, — пояснила баба.
— Чужой!.. — удивились пассажиры.
— Сиротка... и роду не нашего, не русскаго... Отцы-матери у него были изъ тамошнихъ, изъ капказскихъ... грузины, что ль, они прозываются, армяны-ли...
— Какъ-же ты... а? — удивился толстякъ, — своихъ, вонъ сколько, а ты нехристя пригрѣла?..
— «Блаженъ, иже и скоты милуетъ...» — вздохнулъ священникъ и, зѣвнувъ, быстрымъ привычнымъ движеніемъ пальцевъ сталъ крестить себѣ ротъ, закрытый густой сѣдиной.
— Вишь, какъ дѣло-то вышло, — оживилась баба. — Пріѣхала это я лѣтось къ мужу съ этими (она указала на троихъ уснувшихъ въ повалку ребятъ). Билеты онъ выслалъ мнѣ: «пріѣзжай». До Баки пароходомъ бѣжали, а отъ Баки по машинѣ... Стали въ казармахъ жить. Такъ-этакъ, отведутъ клѣтушекъ — двѣ семьи, другой клѣтушекъ — опять двѣ семьи. Вотъ они, эти самые родители, только-что свадьбу сыграли, мѣсяцъ другой прожили, я и пріѣхала. Она смуглястая такая, чернобровая, красавица!.. Онъ тоже ничего...
— Честь-честью, отвели намъ на двѣ семьи клѣтушекъ — живемъ. Тѣсно, да ничего! — люди уважительные попались. Я себѣ горшокъ — она себѣ. Когда я ей уважу, сдѣлаю, когда она мнѣ пособитъ... А тутъ, какъ къ лѣту-то она забрюхатѣла, ужъ я, не въ похвальбу будь сказано, вмѣсто матери родной: и пособлю, и присмотрю, и совѣтъ дамъ... Извѣстно дѣло — баба молодая, впервой, родныхъ нѣтъ. Ну, и онъ самъ, хоть и рѣдко дома-то бывалъ, больше все на работѣ, а все благодарилъ.
— Родила она округъ Рождества... долго маялась, сердечная, да на девятый день и померла... прямо сказать, сгорѣла въ огнѣ. Къ вечеру, вотъ почернѣла, что твой уголь... Схоронили бабу, a ребенокъ остался десяти денечковъ... Куда его? Онъ это, отецъ-то, и говоритъ моему: «Пускай — говоритъ — Иванъ, твоя баба походитъ за младенцемъ, я — говоритъ — за деньгами не постою... пять, а то и семь рублей помѣсячно буду платить». Хорошо... Согласились такъ-то, а тутъ пошла забастовка. Работать побросали; всѣхъ выгоняютъ съ работы: «Кто не хочетъ бастовать, тому смерть».
— Ишь, ироды! — замѣтилъ духовный въ подрясникѣ.
— Иначе и нельзя. Какая-же это забастовка, если одни будутъ бастовать, а другіе работать?.. — вмѣшался кто-то изъ стоящихъ въ проходѣ.
— Побросали работать, — продолжала баба; — сядутъ подъ станками — папироски курятъ, листочки читаютъ...
— И не нашлось такого начальства, чтобы усмирить? — спросилъ насмѣшливо приказчикъ.
— Были! попрытче тебя тамъ нашлись!...
— Ну, ну, разсказывай дальше, тетка! — понукали бабу другіе слушатели.
— Ну, бастуютъ... И наши тоже, честь-честью — работу бросили... Придутъ, пообѣдаютъ и подъ станокъ.
— Чего-жъ они хотѣли, собственно? — спросилъ одинъ изъ стоящихъ въ проходѣ.
— Чего хотѣли?.. бунтятъ, шумятъ, начальствомъ недовольны, кричатъ по своему что-то... изъ русскихъ словъ только и разберешь: «долой, да долой»... больше ничего...
— О, Господи милостивый! — вздохнулъ священникъ. — Зараза какая въ народѣ пошла. Спаси Господи, въ нашихъ мѣстахъ не дошло до этого...
— Дойдетъ, дѣдушка!...
— Ш—ш... нишкни, рази можно!.. Господи помилуй!
— Только слышимъ это — продолжала баба — пригнали солдатъ, объявку сдѣлали: «кто хочетъ работать — работай, а кто не хочетъ — не мѣшай». Русскіе, было, бросились на работу, а они, капкасцы, ихъ бить.
— Русскихъ?
— Знамо, русскихъ. Стрѣляютъ, шпыняютъ чинжалами; страсти, что было... Мой-отъ хотѣлъ было стать на работу, а онъ и говоритъ: «не ходи! Хоша — гритъ — ты мнѣ и другъ, и жалко мнѣ тебя, а не миновать тебѣ смерти. У насъ — гритъ — законъ такой: на чемъ порѣшили, того и держись до поры»... — Ну, мой не пошелъ.
— А вдругъ послѣ тебя пойдетъ, убьютъ, — поддразнилъ подрясникъ.
— Ну, что-й-ты! Развѣ можно? Мой-отъ не пойдетъ — всполошилась баба.
Всѣ засмѣялись. Она вдругъ успокоилась и опять продолжала:
— Хорошо. День ото дня больше стали бунтоваться, за линію стали выходить, кричатъ, лопочутъ... Сижу этто однова, ребенка вотъ этого самаго въ зыбкѣ качаю; слышу: тррахъ, тррахъ... будто горохомъ сыпнуло... Шумъ поднялся.
— Гляжу, народъ бѣжитъ по полю, по двору... кто куды... Приходитъ мой Иванъ, сердитый:
«Тебѣ — говоритъ — баба, собираться надо ко дворамъ, покудова поѣзда есть... И подорожало все: картошка — пятачекъ фунтъ, хлѣбъ — гривенникъ три фунта»... «Куды — говорю я — младенца-то дѣну»? — «Куды? не бросать же его, какъ щенка... увози съ собой» — «А отецъ»? — «Отца — гритъ — пулей на смерть пришибло».
— Я собралась и поѣхала... Страху навидалась... ужасть сколько!
Баба заботливо положила уснувшаго ребенка на лавочку и прикрыла платкомъ.
— Вотъ-съ вамъ... — нагнулся къ моему уху желчный господинъ, — образецъ національной вражды. Везетъ себѣ чужого ребенка, какого-то инородца изъ Тифлиса, въ какую то Алексѣевку, гдѣ жрать нечего народу... Ночей не спитъ съ нимъ. Вообще, я вамъ доложу: народъ — это бездна какая-то...
Кудрявый мужикъ съ верхней полки закурилъ цыгарку. Ѣдкій, удушливый дымъ махорки клубами стлался по вагону, дѣлая невозможнымъ и безъ того спертый воздухъ. — Священникъ закашлялся.
— А ты бы подождалъ дымить-то? — крикнулъ приказчикъ, — что въ васъ понятьевъ нѣтъ?
Мужикъ нарочно пыхнулъ дымомъ на приказчика.
— Садились-бы въ некурящій...
— Тьфу... Неучи!.. Еще махоркой...
— Ужъ извѣстное дѣло, для легкаго табаку у насъ карманъ легковатъ. А, може, Господь приведетъ, и мы легкій закуримъ.
Я вышелъ на площадку подышать и, когда вернулся, услышалъ азартный споръ между желчнымъ пассажиромъ и толстякомъ.
Желчный взвизгивалъ, подпрыгивалъ на сидѣньи и говорилъ, словно прорвавшаяся мельница:
— Вы, вотъ, проповѣдуете — всыпать и все такое... Нѣтъ, поздно... Поздно-съ, милостивый государь, излишне, безполезно! Васъ всколыхнуло теперь, когда вы почуяли, какъ шатается все ваше спокойствіе, когда рабочій человѣкъ понялъ, что и онъ не отъ свиньи родился... понялъ, что свой заработокъ надо класть въ собственный карманъ! И вы ничего лучшаго не придумали... „По-ороть“! Нѣтъ-съ, раскиньте жирными мозгами и придумайте что нибудь поновѣе... Вы, вотъ, и женщину осуждаете: «щенка пригрѣла»... Но поймите же... поймите... Эта лепта вдовицы въ милліонъ разъ выше, чище, благороднѣй, да, если хотите и для Бога пріятнѣй всѣхъ вашихъ монастырей, патріотическихъ жертвъ...
Толстякъ сопѣлъ, собираясь выпалить что-то внушительное, вѣсское, но не находилъ словъ.
Приказчикъ поѣдалъ горящими злыми глазами оратора.
Господинъ въ лисьей шубѣ намѣренно-равнодушно жевалъ колбасу.
Священникъ тихо шепталъ молитвы.