Семенъ Данилычъ неторопливо допивалъ чай съ засохшими кренделями. Онъ недавно сдѣлался старостой, но успѣлъ уже оставить мужицкій обычай ѣсть по утрамъ вареный картофель съ хлѣбомъ. Ведерный баташевскій самоваръ, чай-сахаръ и связка-другая баранокъ появлялись на столѣ каждый день.
И теперь, лишь забѣлѣло скупое зимнее утро, самоваръ ужъ шумѣлъ, и бабы бѣгали въ хлопотахъ.
Староста наливалъ себѣ чашку за чашкой, съ шумомъ втягивалъ сквозь густые усы мутную горячую влагу, съ трескомъ грызъ сахаръ и крендели.
На скамьѣ поодаль сидѣлъ въ шубѣ и чапанѣ сельскій ямщикъ, Захаръ. Онъ уже опрокинулъ чашку на блюдце, бережно положилъ огрызокъ сахара на донышко и нетерпѣливо ерзалъ по скамьѣ, не рѣшаясь, однако, торопить Семена Данилыча.
— Такъ, вотъ, кажный Божій день! — жаловался староста.
— Ни чаю напиться, какъ слѣдоваетъ, ни что!.. Все торопишься... все дѣла! Люди, поди, деньгу зашибаютъ, промышляютъ, а ты по общественнымъ дѣламъ хлопочи!.. Шутка сказать, тридцать верстъ... а приказано... явись въ десять часовъ, какъ листъ передъ травой...
— Поспѣть-бы къ десяти-то часамъ, — робко замѣтилъ ямщикъ, — дорога-то не тово...
— Дастъ Господь — потрафимъ.
Наконецъ, староста кончилъ чай, истово помолился на образа и степенно одѣлся въ суконную шубу и нагольный тулупъ.
— Матрена! — крикнулъ онъ женѣ, — ежели спроситъ кто, аль изъ волости пришлютъ, скажи: къ земскому вызванъ... по общественнымъ дѣламъ!
— Ну-у! — отозвалась жена.
Обитыя рогожей сани-казанки съ шипомъ и хрустомъ отвалили отъ старостиныхъ воротъ.
Лохматыя гнѣдыя лошаденки, теряя по вѣтру линючую шерсть, путаясь въ непривычной гусевой упряжи, бойко трусили по улицѣ.
Вскорѣ морозный туманъ поглотилъ въ своемъ сумракѣ старостинъ домъ. Полозья весело свистѣли, и староста сталъ впадать въ дорожную мечтательную дремоту.
Ha краю деревни одиноко торчала земская школа. Бревенчатая, на высокомъ кирпичномъ фундаментѣ, съ большими, точно удивленными окнами и ржавой крышей, безъ двора и соломы, — она не къ лицу была закиданной снѣгомъ и навозомъ деревнѣ.
Казалось, что пришибленныя, лохматыя, слѣпыя избушки со страхомъ жались отъ нея подальше.
Въ школѣ шумѣли, хлопали дверью. Ребятишки то и дѣло выскакивали на улицу, безъ одежды, безъ шапокъ, съ лохматыми головами и, перекинувшись комкомъ-другимъ рыхлаго снѣга, убѣгали назадъ.
Завидѣвъ Семена Данилыча, они кричали:
— Староста ѣдетъ!.. ста-ароста!.. — и съ любопытствомъ выбѣгали на самую дорогу.
— Я васъ, пострѣлы! — грозился изъ саней Семенъ Данилычъ, а ребята смѣялись и прыгали.
Въ классѣ, захлебываясь, визжалъ колокольчикъ, и на грязномъ высокомъ крыльцѣ обрисовалась стройная фигура молодой дѣвушки — учительницы, съ звонкомъ въ рукѣ.
— Добраго здоровья, барышня! — привѣтствовалъ староста.
— Здравствуйте, Семенъ Даниловичъ, далеко ли?
— Э-э! — отмахнулся тотъ, — чистое наказанье... къ самому... требовалъ... Дровъ-то тебѣ привезли, что-ль?
— Да, привезли возъ. — Слушайте-ка!.. вотъ что, — заторопилась учительница, — заверните, пожалуйста, на почту! Тамъ должны быть мнѣ газеты... а?.. Семенъ Данилычъ!.. пожалуйста!
— Стой-ка! — приказалъ староста давно остановившемуся ямщику.
Лошади понуро стояли. Гусевая водила мордой по снѣгу и мягкими губами хватала соломинки.
— Газеты, говоришь? Подь-ка сюда.
Дѣвушка сбѣжала съ крыльца на дорогу.
— Аль получаешь газету-та?
— Да, выписала ужъ съ мѣсяцъ, а еще не получила ни одного номера. Спросите, пожалуйста.
— Та-акъ... такъ, такъ... Надо быть и про войну тамъ будетъ написано?
— Конечно, пишутъ и про войну!
— Та-акъ. Ну, что-жъ... трогай, Захаръ.
Захаръ задергалъ возжами и взмахнулъ длиннымъ пастушьимъ кнутомъ.
— Нно, вы! голодраныя!..
— Заѣду, коли выберу времячко! — бросилъ староста черезъ плечо дѣвушкѣ.
— Пожалуйста! — крикнула та, въ догонку санямъ, звонкимъ голосомъ и, окруженная ребятишками, ступила на крыльцо.
Сквозь молочный туманъ проглянуло блѣдное солнце и слабымъ лучемъ, словно бѣлымъ крыломъ, взмахнуло на далекой бѣлизнѣ снѣговъ. Мутные контуры обрисовавшихся тѣней, народившись вмѣстѣ съ свѣтомъ, побѣжали прятаться пo темнымъ угламъ... Въ школѣ начались занятія. Безпорядочный шумъ смѣнился новымъ ровнымъ мѣрнымъ жужжаніемъ рабочаго улья.
— Ужъ и дѣвка! — думалъ про «учительшу» староста, раскачиваясь въ теплыхъ саняхъ по ухабамъ скучной зимней дороги.
Поздно вечеромъ вернулся староста отъ земскаго и снова сидѣлъ за самоваромъ. Вокругъ стола собралась семья: старуха-старостиха, взрослый сынъ, сноха, подростокъ Семка.
Податной Панфилъ Васильевичъ, пришедшій по дѣлу, сидѣлъ гостемъ.
Семенъ Данилычъ передавалъ свои впечатлѣнія.
— Съѣхалось эт-та старшинъ, старостъ... со всего участку... Ну, подождали часокъ-другой, третій: выходитъ. «Такъ и такъ, — говоритъ, собралъ я васъ, должностныхъ лицъ, для наблюденія порядку». Ну, много онъ тутъ толковалъ... и отчего нашихъ японцы бьютъ и про все...
— А все таки бьютъ нашихъ-то? — удивилась старуха.
— А пуще приказалъ наблюдать. «Наблюдайте, — говоритъ, — за смутой, за слухами...» Листочки пошли въ народъ и прочее такое... землей смущаютъ. Только, вотъ, назвалъ-то онъ больно мудрено, не упомнишь никакъ... Однимъ словомъ, политика пошла, и больше все изъ Саратова...
— Вотъ, времена какія! — вздохнулъ податной, — братъ встаетъ на брата... добраго не жди!
— У Мирошкиныхъ, слышь, опять курица пѣтухомъ пѣла! — вмѣшалась сноха, — а въ Люевѣ старецъ проявился...
— Грамотники эти Мирошкины, — замѣтила старуха, — все мудрятъ. Давно бы голову свернуть куренку!..
— Ну, чего вы смыслите въ этихъ дѣлахъ! — прицыкнулъ староста на бабъ.
— Грамота, она коли ко двору умному человѣку, она и въ прокъ. Баринъ такъ толковалъ: она не во вредъ грамота... только чтобъ чтеньевъ не было...
— Нѣтъ, чтожъ? Намедни я про войну въ волости слушалъ... оно ничего! — заключилъ податной, — опять, слышь, наборъ будетъ...
— Да, бишь, эка память! — хлопнулъ себя староста по лбу, — Семка, глянь-ка въ сумку: тамъ я газеты твоей учительшѣ привезъ. Завтра отнесешь, а теперь вынь-ка, почитай!
Семка вынулъ изъ сумки нѣсколько потертыхъ нумеровъ газеты.
— Ну-ка, разверни! — приказалъ староста, — разберешь, что-ль? Чему васъ тамъ въ училищѣ учатъ?.. отличись-ка!
— Найди про войну! — совѣтовалъ Семкѣ братъ. Семка развернулъ газету, нахмурился и сталъ вглядываться въ широкую, непривычную страницу. Страница пестрѣла непонятными рисунками и такимъ разнообразіемъ шрифтовъ, что мальчикъ смутился, не зная, съ чего начать. Крупнѣйшія буквы назойливо лѣзли въ глаза, увлекая мысль по широкому полю бумаги. Онѣ выливались въ непонятныя слова, въ нелѣпыя сочетанія.
Семка растерялся.
— Ну, что-жъ ты? — торопилъ староста, — аль не про насъ писано?
Всѣ въ ожиданьи молчали.
— Да больно оно... разно... и крупно, какъ на кабакѣ, и чуть видать... слова-то разныя! — оправдывался мальчикъ.
— А ты допрежь норови, что покрупнѣе прочитать! — посовѣтовалъ податной.
— Читай подрядъ... съ самаго верху!
— Саратовскій листокъ! — отбарабанилъ Семка. — Газета по-ли-тическая и лите-ра-турная!.. опто-вая продажа... сарпинка... столичный ло-ом-бардъ...
— Постой-ка-сь! — насторожился староста. — Какъ ты прочиталъ? Какая газета-та?
Мальчикъ повторилъ.
Староста вдругъ преобразился. Фигура его выросла, и бородатое лицо приняло грозный начальственный видъ.
— Дай-ка суды! — вырвалъ онъ у Семки газету. — Оно самое и есть!.. Не догляди — вотъ, и въ отвѣтѣ будешь... Доведется завтра опять къ барину ѣхать.
Старостинъ сынъ долго косился на газету.
— Она и въ волостномъ правленіи такая газета-то приходитъ... точь въ точь...
Староста обидѣлся.
— Много ты смыслишь!.. Ты не на ее гляди, а расчухай, что въ ней!.. отъ-што!.. Ну-ка, какъ оно тутъ?..
Староста снова сунулъ Семкѣ газету.
— Ли-те-ра-турная! — отчеканилъ Семка.
— Ну вотъ! оно самое и есть!.. a я давеча кумекалъ, кумекалъ: какое слово, котораго баринъ бояться велѣлъ? А оно вотъ: ре...ти...ле... А! прахъ ее возьми! Мнѣ и не въ домекъ было: къ чему это онъ доглядывать приказалъ за барышней. Я полагалъ насчетъ распутства, да нѣтъ... дѣвка въ струнѣ себя держитъ насчетъ эвтихъ дѣловъ... а оно, вонъ что!..
— Ну, это ты, пожалуй, ни къ чему, — заступился податной, — никто за учительшей нашей худого не примѣчалъ!..
— Знамо дѣло! — согласились бабы.
— Какъ ни какъ, а мнѣ въ отвѣтѣ быть! Доведется утре опять къ земскому скакать! Вотъ, какая пакость развелась!.. И какого рожна, прости Господи, надо? Народу, можно сказать и такъ подошла петля: земли дороги, не родятъ... жрать нечего, кругомъ раззоръ одинъ!.. а они, вонъ, что придумали... Политика!.. ре...лю...ци... тьфу!..
Староста запряталъ газеты обратно въ сумку и подложилъ ее подъ себя.
— Да! ужъ народу подошло!.. Что и толковать, — согласился податной. — Вотъ до какихъ поръ! — Податной провелъ большимъ пальцемъ по горлу.
— Старшина норовитъ по скулѣ: «какой, гритъ, ты сборщикъ — недоимки не можешь выбить»!... А гдѣ ужъ тутъ недоимка?.. За окладомъ придешь — съ коломъ, да бранью встрѣчаютъ...
— И то сказать: гдѣ взять мужику? Хлѣбопашцами считаемся, а земли душевой столько, что у барина межники шире нашихъ загоновъ... Однако, спасибо за чай-за сахаръ, за ласку... прощевайте!..
— Не обезсудь!..
На утро староста съ Захаромъ опять ѣхалъ мимо школы. Ребята такъ-же шумѣли. Миловидное лицо учительницы показалось въ темной рамкѣ школьныхъ дверей.
— Семенъ Данилычъ! Захватили газеты?
— Стой-ка-сь! Подь-ка суда, красавица!..
Дѣвушка съ надеждой сбѣжала съ крыльца.
— Вотъ, что я тебѣ скажу, барышня! Стыдно такъ-то!.. ты дѣвушка... надо честь знать... жалѣючи тебя, говорю: бросить надо эти дѣла!.. Мы не для этихъ дѣловъ тебя содержимъ, поимъ, кормимъ... такъ-то!.. Черезъ твою милость опять, вотъ, за тридцать верстъ не пимши, не ѣмши безпокоюсь... Подводу мірскую гоняю... трогай!
Густо зардѣлось лицо дѣвушки. Большіе глаза, въ которыхъ, какъ въ прозрачномъ зеркалѣ, свѣтилась дѣтски чистая душа, наполнились влагой.
— За что!.. Какъ ты смѣешь?.. Господи!..
— He досугъ мнѣ калякать съ тобой... по общественнымъ дѣламъ!.. — долетѣлъ голосъ старосты.
Сани скрылись за гумнами. Солнце блеснуло хоподнымъ лучемъ и милліонами искръ разсыпалось по снѣжной глади.
Дѣвушка, не чувствуя холода, стояла на дорогѣ съ глазами, полными слезъ. Ребятишки безпокойно шумѣли, хлопали дверью, бросались снѣгомъ.
Деревушка, убогая, грязная, придавленная нуждой, чернымъ вопросительнымъ знакомъ расползлась по безконечной снѣжной равнинѣ.