Семен Данилыч неторопливо допивал чай с засохшими кренделями. Он недавно сделался старостой, но успел уже оставить мужицкий обычай есть по утрам вареный картофель с хлебом. Ведерный баташевский самовар, чай-сахар и связка-другая баранок появлялись на столе каждый день.
И теперь, лишь забелело скупое зимнее утро, самовар уж шумел и бабы бегали в хлопотах.
Староста наливал себе чашку за чашкой, с шумом втягивал сквозь густые усы мутную горячую влагу, с треском грыз сахар и кренделя.
На скамье поодаль сидел в шубе и чепане сельский ямщик, Захар. Он уже опрокинул чашку на блюдце, бережно положил огрызок сахара на донышко и нетерпеливо ерзал по скамье, не решаясь, однако, торопить Семена Данилыча.
— Так вот каждый божий день! — жаловался староста. — Ни чаю напиться, как следовает, ни что!.. Все торопишься... все дела! Люди, поди, деньги зашибают, промышляют, а ты по общественным делам хлопочи!.. Шутка сказать тридцать верст... а приказано... явись в десять часов, как лист перед травой...
— Поспеть-то бы к десяти-то часам, — робко заметил ямщик, — дорога-то не тово...
— Даст господь — потрафим.
Наконец староста кончил чай, истово помолился на образа и степенно оделся в суконную шубу и нагольный тулуп.
— Матрена! — крикнул он жене. — Ежели спросит кто аль из волости пришлют, скажи: к земскому вызван... по общественным делам!
— Ну-у! — отозвалась жена.
Обитые рогожей сани-казанки с шипом и хрустом отвалили от старостиных ворот.
Лохматые гнедые лошаденки, теряя по ветру линючую шерсть, путаясь в непривычной гусевой упряжи, бойко трусили по улице.
Вскоре морозный туман поглотил в своем сумраке старостин дом. Полозья весело свистели, и староста стал впадать в дорожную мечтательную дремоту.
На краю деревни одиноко торчала земская школа. Бревенчатая, на высоком кирпичном фундаменте, с большими, точно удивленными окнами и ржавой крышей, без двора и соломы, — она не к лицу была закиданной снегом и навозом деревне.
Казалось, что пришибленные, лохматые, слепые избушки со страхом жались от нее подальше.
В школе шумели, хлопали дверью. Ребятишки то и дело выскакивали на улицу, без одежды, без шапок, с лохматыми головами и, перекинувшись комком-другим рыхлого снега, убегали назад.
Завидев Семена Даниловича, они кричали:
— Староста едет!.. Ста-ароста!.. — и с любопытством выбегали на самую дорогу.
— Я вас, пострелы! — грозился из саней Семен Данилыч, а ребята смеялись и прыгали.
В классе, захлебываясь, визжал колокольчик, и на грязном высоком крыльце обрисовалась стройная фигура молодой девушки-учительницы с звонком в руке.
— Доброго здоровья, барышня! — приветствовал староста.
— Здравствуйте, Семен Данилыч, далеко ли?
— Э-э! — отмахнулся он, — чистое наказанье... к самому... требовал... Дров-то тебе привезли, что ль?
— Да, привезли воз. Слушайте-ка!.. Вот что, — заторопилась учительница, — заверните, пожалуйста, на почту! Там должны быть мне газеты... а?.. Семен Данилыч!.. Пожалуйста!
— Стой-ка! — приказал староста давно остановившемуся ямщику.
Лошади понуро стояли. Гусевая водила мордой по снегу и мягкими губами хватала соломинки.
— Газеты, говоришь? Подь-ка сюда.
Девушка сбежала с крыльца на дорогу.
— Аль получаешь газету-та?
— Да, выписала уже месяц, а еще не получила ни одного номера. Спросите, пожалуйста.
— Та-ак... так, так... Надо быть, и про войну там будет написано?
— Конечно, пишут и про войну!
— Та-ак. Ну, что ж... трогай, Захар.
Захар задергал вожжами и взмахнул длинным пастушьим кнутом.
— Нн-о, вы! голодраные!
— Заеду, коли выберу времечко! — бросил староста через плечо девушке.
— Пожалуйста! — крикнула та вдогонку саням звонким голосом и, окруженная ребятишками, ступила на крыльцо.
Сквозь молочный туман проглянуло бледное солнце и слабым лучом, словно белым крылом, взмахнуло на далекой белизне снегов. Мутные контуры обрисовавшихся теней, народившись вместе со светом, побежали прятаться по темным углам... В школе начались занятия. Беспорядочный шум сменился новым ровным мерным жужжанием рабочего улья.
— Уж и девка! — думал про «учительницу» староста, раскачиваясь в теплых санях по ухабам скучной зимней дороги.
Поздно вечером вернулся староста от земского и снова сидел за самоваром. Вокруг стола собралась семья: старуха-старостиха, взрослый сын, сноха, подросток Семка.
Податной Панфил Васильевич, приехавший по делу, сидел гостем.
Семен Данилыч передавал свои впечатления.
— Съехалось эт-та старшин, старост... со всего участку... Ну, подождали часок-другой, третий: выходит. «Так и так, — говорит, — собрал я вас, должностных лиц, для наблюдения порядку». Ну, много он тут толковал... и отчего наших японцы бьют, и про все...
— А все-таки бьют наших-то? — удивилась старуха.
— А пуще приказал наблюдать. «Наблюдайте, — говорит, — за смутой, за слухами...» Листочки пошли в народ и прочее такое... землей смущают. Только вот он назвал-то больно мудрено, не упомнишь никак... Одним словом, политика пошла, и больше всего из Саратова...
— Вот, времена какие! — вздохнул податной. — Брат встает на брата... доброго не жди!
— У Мирошкиных, слышь, опять курица петухом пела! — вмешалась сноха. — А в Люеве старец проявился...
— Грамотники эти Мирошкины, — заметила старуха, — все мудрят. Давно бы голову свернуть куренку!..
— Ну, чего вы смыслите в этих делах! — прицыкнул староста на баб.
— Грамота, коли она ко двору умному человеку, она и впрок. Барин так толковал: она не во вред, грамота... только чтоб чтеньев не было...
— Нет, что ж? Намедни я про войну в волости слушал... оно ничего! — заключил податной. — Опять, слышь, набор будет...
— Да, бишь, эка память! — хлопнул себя староста по лбу. — Семка, глянь-ка в сумку: там я газеты твоей учительше привез. Завтра отнесешь, а теперь вынь-ка, почитай!
Семка вынул из сумки несколько потертых нумеров газеты.
— Ну-ка, разверни! — приказал староста. — Разберешь, что ль? Чему вас там в училище учат?.. Отличись-ка!
— Найди про войну! — советовал Семке брат.
Семка развернул газету, нахмурился и стал вглядываться в широкую, непривычную страницу. Страница пестрела непонятными рисунками и таким разнообразием шрифтов, что мальчик смутился, не зная, с чего начать. Крупнейшие буквы назойливо лезли в глаза, увлекая мысль по широкому полю бумаги. Они вливались в непонятные слова, в нелепые сочетания.
Семка растерялся.
— Ну, что ж ты? — торопил староста. — Аль не про нас писано?
Все в ожидании молчали.
— Да больно оно... разное... и крупно, как на кабаке, и чуть видать... слова-то разные! — оправдывался мальчик.
— А ты допрежь норови, что покрупнее прочитать! — посоветовал податной.
— Читай подряд... с самого верху!
— Саратовский листок! — отбарабанил Семка. — Газета полити-че-ская и лите-ра-турная!.. Опто-вая продажа... сарапинка[1]... столичный ло-ом-бард...
— Постой-ка-сь! — насторожился староста. — Как ты прочитал? Какая газета-та?
Мальчик повторил.
Староста вдруг преобразился. Фигура его выросла, и бородатое лицо приняло грозный начальственный вид.
— Дай-ка суды! — вырвал он у Семки газету. — Оно самое и есть!.. Не догляди — вот и в ответе будешь... доведется завтра опять к барину ехать.
Старостин сын долго косился на газету.
— Она и в волостном правлении, такай газета-то, приходит... точь-в-точь...
Староста обиделся.
— Много ты смыслишь!.. Ты не на ее гляди, а расчухай, что в ней!.. От што!.. Ну-ка, как оно тут?..
Староста снова сунул Семке газету.
— Ли-те-ра-турная! — отчеканил Семка.
— Ну вот! Оно самое и есть!.. А я давеча кумекал, кумекал: какое слово, которого барин бояться велел? А оно вот: ре... ти... ле... А! прах ее возьми! Мне и невдомек было: к чему это он доглядывать приказал за барышней. Я полагал, насчет распутства, да нет... девка в струне себя держит насчет эвтих делов... а оно вон что!..
— Ну, это ты, пожалуй, ни к чему, — заступился податной, — никто за учительшей нашей худого не примечал!..
— Знамо дело! — согласились бабы.
— Как-никак, а мне в ответе быть! Доведется утре опять к земскому скакать! Вот какая пакость развелась!.. И какого рожна, прости господи, надо? Народу, можно сказать, и так подошла петля: земли дороги, не родят... жрать нечего, кругом разор один... а они вон что придумали... Политика!.. Ре...лю...ци...тьфу!..
Староста запрятал газеты обратно в сумку и подложил ее под себя.
—Да! Уж народу подошло!.. Что и толковать, — согласился податной. — Вон до каких пор! — Податной провел большим пальцем по горлу. — Старшина норовит по скуле: «Какой, грит, ты сборщик — недоимки не можешь выбить!..» А где уж тут недоимка?.. За окладом придешь — колом да с бранью встречают... И то сказать: где взять мужику? Хлебопашцами считаемся, а земли душевой столько, что у барина межники шире наших загонов... Однако спасибо за чай, за сахар, за ласку... Прощевайте!..
— Не обессудь!..
Наутро староста с Захаром опять ехали мимо школы. Ребята так же шумели. Миловидное лицо учительницы показалось в темной рамке школьных дверей.
— Семен Данилыч! Захватили газеты?
— Стой-ка-сь! Подь-ка суда, красавица!..
Девушка с надеждой сбежала с крыльца.
— Вот что я тебе скажу, барышня! Стыдно так-то!.. Ты девушка... надо честь знать... жалеючи тебя, говорю: бросить надо эти дела!.. Мы не для этих делов тебя содержим, поим, кормим... так-то!.. Через твою милость опять вот за тридцать верст, не пимши, не емши, беспокоюсь... подводу мирскую гоняю... трогай!
Густо зарделось лицо девушки. Большие глаза, в которых, как в прозрачном зеркале, светилась детски чистая душа, наполнились влагой.
— За что!.. Как ты смеешь?.. Господи!..
— Недосуг мне калякать с тобой... по общественным делам!.. — долетел голос старосты.
Сани скрылись за гумнами. Солнце блеснуло холодным лучом и миллионами искр рассыпалось по снежной глади.[2]
Примечания
- ↑ В оригинальном издании 1911 г. — «сарпинка» (по Викисловарю: лёгкая и тонкая хлопчатобумажная ткань типа ситца, полосатая или клетчатая; также изделие из такой ткани). — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ В оригинальном издании 1911 г. в конце следуют еще два абзаца, в данном издании опущенные. — Примечание редактора Викитеки.