Еле тащилась подвода с моими вещами. Лошадь с трудом вытаскивала ноги из липкой глинистой грязи. А грязь, желтоватая, тяжелая, навертывалась на колеса большими комьями, цеплялась за них, не давала крутиться.
Воз шипел, трещал, вздрагивал и ежеминутно накренялся на выбоинах, грозя опрокинуться. С возницей мы молча шли рядом, оба недовольные, мокрые, усталые. Холодная изморозь густым туманом обложила окрестность. Даль пропала. Только синеватые очертания неуклюжих «шиханов» кое-где маячили сквозь серую кисею тумана, да плавал в низине чуть заметный гребень зеленого леса.
Откуда-то торопливо выныривали небольшие клочья грязных разорванных туч; низко-низко скользили они над нашими головами и поспешно исчезали, оставляя за собой холод и сырость. Скверно быть в дороге в такое время: устаешь, досадуешь на природу, злишься на себя.
На маленьком мостике я приотстал, чтобы очистить о концы мостовин ноги от налипшей земли.
— Мир дорога! — скрипнул надо мной жидкий, истощенный голос.
От неожиданности я вздрогнул. Небольшой, страшно захудалый человек, видимо, из инородцев, стоял возле на пригорке и улыбался.
Из-под нахлобученного, куполообразного, лоснящегося, как кожа, малахая выглядывало крошечное, с кулак, веснушчатое лицо с острыми скулами, слезящимися трахомными глазами, стрижеными усами и рыжей, вздрагивающей бородкой. На узких плечах человека болтались остатки какой-то не то солдатской, не то арестантской шинели. Он был бос и подпоясан веревкой.
Не успел я ответить на приветствие, как человек перегнулся через перила и стал кричать что-то под мост.
Грязные, тонкие, как лутошки, босые ноги его болтались в воздухе, и острые лопатки двумя резкими горбами выдавались из-под шинели, под которой, видимо, не было рубахи. Под мостом послышалась возня... оттуда откликнулись. Человек поспешно сбежал в овраг и вновь появился, запряженный в двухколесную плетеную тележку.
В тележке болтались две детские головки, прикрытые какой-то рухлядью. Загнув голову набок, словно пристяжка из ухарской тройки, человек с гиком выкатил тележку из оврага на дорогу и победно остановился.
За ним вприпрыжку бежали два мальчика лет восьми-десяти в драных халатиках и выступала степенная грязная женщина.
— Здаров! Чей будэшь? — обратилась она ко мне.
Я назвал село.
— Кароший ваш село! Народ кароший... ночевать пускат, куска дает.
Молча мы вылезли в гору. Человечек с натугой тянул тележку, но блаженная улыбка не переставала бегать по угловатым чертам его лица. Он походил на идиота.
Женщина показала на ковылявшую впереди подводу и спросила:
— Зачем уходишь?
— Что делать? Надо! — ответил я.
— Нады, нады... Жить нады... Жи-ить!.. — заскрипел человечек, поворачиваясь в оглоблях, — и мы переезжаем, и вы... Жить нады!..
Женщина продолжала спрашивать:
— Кто будэшь!.. Учитель?.. Ка-арашо, учитель!..
— На месяц сколько берешь?
— Два-асать рублей?!
Она чмокнула губами, словно проглотила леденец.
— Ай-ай!.. двасать рублей!..
Человек тоже заскрипел восторженно:
— У-уа! Большой жалования! Ба-аяр!
Он даже зажмурил свои слезящиеся глазки. Мой возница подождал нас и спросил:
— Далеко ли пробираетесь?
Женщина ответила:
— Камышин!
— Арбузы караулим... бакча! — добавил человечек.
— Откудова?
— Кузнецк!.. Оны крестьянын-собственнык! — пояснила женщина, указывая долгим любовным взглядом карих глаз на человечка.
Что-то теплое, доброе светилось в не выцветших еще молодых глазах женщины и отражалось на всем ее морщинистом испитом лице.
Свое «собственнык» она пропитала таким уважением, как будто это был невесть какой высокий титул.
— Вы кто ж: чуваш или татарин? — полюбопытствовал я.
— Татар, татар!.. Чуваш на чужой сторона не ходит. Он не знает чужой сторона, дома сидит... дома!.. — отвечал скороговоркой человечек и вдруг крикнул на себя: — Но-о!
— Богаты, видно! — бросил небрежное замечание возница. Человечек заволновался и зачастил еще больше:
— Богаты? Куды богаты!.. Хуже-й — нас... хлею нет... Есть нет... Чужой сторона не знаит... Голодный народ... Необразованный чуваш!
— Одын продовольство ест чуваш, — пояснила женщина, — способный... царь кормит народ... народ бедный... каждый день с голоду умираит... и-и!.. Много народ умирал... — Она заботливо оправила на детях лохмотья.
— Ана-а-ай! — капризно ныл один из сидевших в тележке.
Женщина, держась сзади за тележку, нагибалась к нему, говорила что-то ласковым голосом, низким и журчащим, как мурлыканье кошки, и с любовью гладила ребенка по облупившейся от ветра щеке.
Ребенок, видимо, был болен. Он затихал под лаской матери, но чуть она отвертывалась в сторону, опять завопил свое плаксивое:
— А-а-на-ай-ай!
Другой, совсем еще крошечный, выдувал носом пузыри и сосредоточенно молчал, методически поклевывая головой.
— Пр-ррр!.. — пошутила с ним мать, щелкая пальцем перед самым носиком.
Много жизнерадостного было в этой шутке.
— Прл-рл-рл... — прожурчал ей в ответ татарчонок без малейшей улыбки и, выпутав из лохмотьев ручонки, потянулся к ней. Горделиво поглядела на нас женщина молодыми глазами. «Вот, мол, какие у меня молодцы!»
Я улыбнулся.
— Оны ищо был два сын! — обратилась она ко мне, польщенная вниманием: — Одна — большой... от горячки умирал... Другой — большой — от цинга...
— Это, значит, ты ему шесть татарчат принесла? — спросил возница.
— Двадцать четыре год замужем!.. Больше!.. Девки был ищо... все голодный год помирал!
Человечек остановился и перебил женщину:
— Девки што!.. девки — девки... сын помирали!.. Вот жалко!.. Большой сын, хороший сын, работники!..
Татарин перестал улыбаться. Страдальческая гримаса побежала по изможденному, голодному лицу.
Мы долго шагали молча по тяжелой тенистой дороге. Татарка перестала мурлыкать над своими птенцами. Вдруг человечек порывисто мотнул головой и изо всех сил приналег на оглобли. Перекинутая через плечо веревка въелась в складки шинели. На тонкой коричневой шее надулись, как натянутые снасти, два красных рубца. Татарка отстала к расплаканным от усталости подросткам.
— Кормишь? — насмешливо, подзадоривающе мигнул возница.
— Кормим!.. Как не кормить?..
Человечек остановился, поджидая своих.
— Жить нада... кормить нада... Царь кормит... всяк человек царь кормит: и татар, и русска, и чуваш, и мордва... Спасибо яму... давал на зиму шесть пуд продовольства.
— Пуд двасать на месяц давал... на все... больше нет! — добавила татарка грустно, обведя рукой всю семью.
— Та-ак! — протянул возница.
— Так, братик, так!.. — подтвердил татарин.
Татарка достала из тележки веревку, пристегнула ее с боку и принялась помогать мужу.
— Ана-а-ай! — ныл больной татарчонок в тележке.
— Ана-ай! — вторили уставшие мальчики-подростки.
Навстречу ехали два здоровых парня. Оба они сидели верхом на крупной рыжей лошади и беспечно болтали ногами. Один из них крикнул, обращаясь ко мне:
— Подари мне шляпу-то!
Человечек вдруг остановился, выскочил, как ошпаренная кошка, из оглобель и сжал кулаки. Лицо его приняло новое, злобное выражение.
— Ишь, варлаган! Два на один кобыла сел!..
Размахивая руками, он стал вчастую сыпать самою грубою русскою бранью.
Парни дружно расхохотались. Действительно, маленький захудалый человечек-татарин был уж очень потешен с своей, казалось, беспричинной злобой и русской уродливой бранью. Татарка грустно скользнула по нас взором, подобрала оглобли и впряглась в тележку.
— Где это ты научился так ругаться? — спросил я татарина, сдерживая невольную улыбку.
Он не сразу унялся и продолжал пересыпать ругательствами, хотя уж в более спокойном тоне.
— Оны солдат был.. семь год служил... — как бы отвечая на мой вопрос, заговорила татарка, останавливаясь любящим взглядом на человечке.
— Семь год!.. семь год!.. — наставительно перебил тот. — Што семь год?.. Двасать пять!.. То служба!!. А то: семь год!.. — Он успокоился и стал по-прежнему улыбаться.
— На пароходе, что ль, побежите до Камышина? — спросил возница татарку. Та не сразу ответила.
— Ннет... пойдем пешком.
— Троица там будем, — добавил татарин. — Что делать?.. Жить нада... жить!..
Горизонт давно стал проясняться. Вдали блеснула стальной полосой Волга, а над ней засеребрились облака. Начинается вёдро.
Дорога пошла под гору, песчаная, просохшая.
— Садись-ка, трухнем под горку! — предложил мужик.
Мы примостились на возу и загромыхали рысцой. Татарин с татаркой приналегли было, чтобы не отстать, но это оказалось им не под силу.
Татарчонок пошустрее долго ехал с нами, примостившись на задней оси. Наконец и он, повинуясь окрикам матери, выпустил конец веревки и шлепнулся в колею.
Мы давно потеряли из виду татарскую семью, а в ушах, не переставая, скрипел надоедливый отзвук: «Жить нады... жить!»