Еле тащилась подвода съ моими вещами. Лошадь съ трудомъ вытаскивала ноги изъ липкой глинистой грязи. А грязь, желтоватая, тяжелая, навертывалась на колеса большими комьями, цѣплялась за нихъ, не давала вертѣться.
Возъ шипѣлъ, трещалъ, вздрагивалъ и ежеминутно накренялся на выбоинахъ, грозя опрокинуться. Мы съ возницей молча шли рядомъ, оба недовольные, мокрые, усталые. Холодная изморозь густымъ туманомъ обложила окрестность. Даль пропала. Только синеватыя очертанія неуклюжихъ «шихановъ» кое-гдѣ маячили сквозь сѣрую кисею тумана, да плавалъ въ низинѣ чуть замѣтный гребень зеленаго лѣса. Откуда-то торопливо выныривали небольшіе клочья грязныхъ разорванныхъ тучъ; низко-низко скользили они надъ нашими головами и поспѣшно исчезали, оставляя за собой холодъ и сырость. Скверно быть въ дорогѣ въ такое время: устаешь, досадуешь на природу, злишься на себя.
На маленькомъ мостикѣ я пріотсталъ, чтобы очистить о концы мостовинъ ноги отъ налипшей земли.
— Миръ дорога! — скрипнулъ надо мной жидкій, истощенный голосъ.
Отъ неожиданности я вздрогнулъ. Небольшой, страшно захудалый человѣчекъ, видимо изъ инородцевъ, стоялъ возлѣ на пригоркѣ и улыбался.
Изъ-подъ нахлобученнаго, куполообразнаго, лоснящагося, какъ кожа, малахая выглядывало крошечное, съ кулакъ, веснушчатое лицо съ острыми скулами, слезящимися трахомными глазами, стриженными усами и рыжей, вздрагивающей бородкой. На узкихъ плечахъ человѣчка болтались остатки какой-то не то солдатской, не то арестантской шинели. Онъ былъ босъ и подпоясанъ веревкой.
Не успѣлъ я отвѣтить на привѣтствіе, какъ человѣчекъ перегнулся черезъ перила и сталъ кричать что-то подъ мостъ.
Грязныя, тонкія, какъ лутошки, босыя ноги болтались въ воздухѣ, и острыя лопатки двумя рѣзкими горбами выдавались изъ-подъ шинели, подъ которой, видимо, не было рубахи. Подъ мостомъ послышалась возня... оттуда откликнулись. Человѣчекъ поспѣшно сбѣжалъ въ оврагъ и вновь появился, запряженный въ двухколесную плетеную телѣжку.
Въ телѣжкѣ болтались двѣ дѣтскія головки, прикрытыя какой то рухлядью. Загнувъ голову на бокъ, словно пристяжка изъ ухарской тройки, человѣчекъ съ гикомъ выкатилъ телѣжку изъ оврага на дорогу и побѣдно остановился.
За нимъ въ припрыжку бѣжали два мальчика лѣтъ восьми-десяти въ драныхъ халатикахъ, и выступала степенная, грязная женщина.
— Здаровъ! Чей будэшь? — обратилась она ко мнѣ.
Я назвалъ село.
— Карошій вашъ село! Народъ карошій... ночевать пускатъ, куска даетъ.
Молча мы вылѣзли въ гору. Человѣчекъ съ натугой тянулъ телѣжку, но блаженная улыбка не переставала бѣгать по угловатымъ чертамъ его лица. Онъ походилъ на идіота.
Женщина показала на ковылявшую впереди подводу и спросила:
— Зачѣмъ уходишь?
— Что дѣлать? Надо! — отвѣтилъ я.
— Нады, нады... Жить нады... Жи-ить!.. — заскрипѣлъ человѣчекъ, поворачиваясь въ оглобляхъ, — и мы переѣзжаемъ, и вы... Жить нады!..
Женщина продолжала спрашивать:
— Кто будэшь?.. Учитель?.. Ка-арашо учитель!..
— На мѣсяцъ сколько берешь?
— Два-асать рублей?!
Она чмокнула губами, словно проглотила леденецъ.
— Ай—ай!.. двасать рублей:!.
Человѣчекъ тоже заскрипѣлъ восторженно!
— У—уа! болшой жалованя!.. ба—аяръ!
Онъ даже зажмурилъ свои слезящіеся глазки.
Мой возница подождалъ насъ и спросилъ:
— Далеко-ли пробираетесь?
Женщина отвѣтила:
— Камышинъ!
— Арбузы караулимъ... бакча! — добавилъ человѣчекъ.
— Откудова?
— Кузнецкъ!.. Оны крестянынъ-собственныкъ! — пояснила женщина, указывая долгимъ любовнымъ взглядомъ карихъ глазъ на человѣчка.
Что-то теплое, доброе свѣтилось въ невыцвѣтшихъ еще молодыхъ глазахъ женщины и отражалось на всемъ ея морщинистомъ испитомъ лицѣ.
Свое «собственныкъ» она пропитала такимъ уваженіемъ, какъ будто это былъ не вѣсть какой высокій титулъ.
— Вы кто же: чуваши, или татары? — полюбопытствовалъ я.
— Татаръ, татаръ!.. Чувашъ на чужой сторона не ходитъ. Онъ не знаетъ чужой сторона, дома сидитъ... дома!.. — Отвѣчалъ скороговоркой человѣчекъ и вдругъ крикнулъ на себя:
— Но—о!
— Богаты, видно! — бросилъ небрежное замѣчаніе возница.
Человѣчекъ взволновался и зачастилъ еще больше:
— Богаты? Куды богаты!.. Хуже-й-насъ... хлѣбъ нѣтъ... Ѣсть нѣтъ... Чужой сторона не знаитъ... Голодный народъ... Необразованный чувашъ!
— Одынъ продовольство ѣстъ чувашъ, — пояснила женщина, — способый... царь кормитъ народъ... народъ бѣдный... каждый день съ голоду умиратъ... и-и!.. много народъ умиралъ...
Она заботливо оправила на дѣтяхъ лохмотья.
— Ана-а-ай! — капризно нылъ одинъ изъ сидѣвшихъ въ телѣжкѣ.
Женщина, держась сзади за телѣжку, нагибалась къ нему, говорила что-то ласковымъ голосомъ, низкимъ и журчащимъ, какъ мурлыканье кошки, и съ любовью гладила ребенка по облупившейся отъ вѣтра щекѣ.
Ребенокъ видимо былъ боленъ. Онъ затихалъ подъ лаской матери, но чуть она отвертывалась въ сторону, опять заводилъ свое плаксивое: «а-а-на-ай!»
Другой, совсѣмъ еще крошечный, выдувалъ носомъ пузыри и сосредоточенно молчалъ, методически поклевывая головой.
— Пр-ррр!.. — пошутила съ нимъ мать, щелкая пальцами передъ самымъ носикомъ.
Много жизнерадостнаго было въ этой шуткѣ.
— Прл-рл-рл... — прожурчалъ ей въ отвѣтъ татарченокъ безъ малѣйшей улыбки и, выпутавъ изъ лохмотьевъ рученки, потянулся къ ней.
Горделиво поглядѣла на насъ женщина своими молодыми карими глазами. «Вотъ, молъ, какіе у меня молодцы!»
Я улыбнулся.
— Оны ищо былъ два сынъ! — обратилась она ко мнѣ, польщенная вниманіемъ.
— Одна — большой... отъ горячки умиралъ... Другой — большой — отъ цынга...
— Это, значитъ, ты ему шесть татарчатъ принесла? — спросилъ возница.
— Двадцать четыре годъ замужемъ!.. больше!.. дѣвки былъ ищо... всѣ голодный годъ помиралъ!
Человѣчекъ остановился и перебилъ жену:
— Дѣвки, што!.. дѣвки — дѣвки... сыны помирали!.. вотъ жалко!.. большой сынъ, хорошій сынъ, работники!..
Татаринъ пересталъ улыбаться. Страдальческая гримаса побѣжала по изможденному, голодному лицу.
Мы долго шагали молча по тяжелой тинистой дорогѣ. Татарка перестала мурлыкать надъ своими птенцами. Вдругъ человѣчекъ порывисто мотнулъ головой и изо всѣхъ силъ приналегъ на оглобли. Перекинутая черезъ плечо веревка въѣлась въ складки шинели. На тонкой коричневой шеѣ надулись, какъ натянутыя снасти, два красныхъ рубца. Татарка отстала къ расплакавшимся отъ усталости подросткамъ.
— Кормишь? — насмѣшливо, подзадаривающе мигнулъ возница.
— Кормимъ!.. какъ не кормить?..
Человѣчекъ остановился, поджидая своихъ.
— Жить нада... кормить нада... царь кормитъ... всякъ человѣкъ царь кормитъ: и татаръ, и русска, и чувашъ, и мордва... Спасибо яму... давалъ на зиму шесть пудъ продовольства.
— Пудъ двасать на мѣсяцъ давалъ... на всѣ... больше нѣтъ! — добавила татарка грустно, обведя рукой всю семью.
— Та-акъ! — протянулъ возница.
— Такъ, братикъ, такъ!.. — подтвердилъ татаринъ.
Татарка достала изъ телѣжки веревку, пристегнула ее съ боку и принялась помогать мужу.
— Ана-а-ай! — нылъ больной татарченокъ въ телѣжкѣ.
— Ана-ай! — вторили ему уставшіе мальчики подростки.
Навстрѣчу ѣхали два здоровыхъ парня. Оба они сидѣли верхомъ на крупной рыжей лошади и безпечно болтали ногами. Одинъ изъ нихъ крикнулъ, обращаясь ко мнѣ:
— Подари мнѣ шляпу-то!
Человѣчекъ вдругъ остановился, выскочилъ какъ ошпаренная кошка изъ оглобель и сжалъ кулачки. Лицо его приняло новое злобное выраженіе.
— Ишь, варлаганъ! Два на одинъ кобыла сѣлъ!..
Размахивая руками, онъ сталъ вчастую сыпать самою грубою русскою бранью.
Парни дружно расхохотались. Дѣйствительно маленькій захудалый человѣчекъ-татаринъ былъ ужъ очень потѣшенъ съ своей, казалось, безпричинной злобой и русской уродливой бранью.
Татарка грустно скользнула по насъ взоромъ, подобрала оглобли и впряглась въ телѣжку.
— Гдѣ это ты научился такъ ругаться? — спросилъ я татарина, сдерживая невольную улыбку.
Онъ не сразу унялся и продолжалъ пересыпать ругательствами, хотя ужъ въ болѣе спокойномъ тонѣ.
— Оны салдатъ былъ... семь годъ служилъ... — какъ бы отвѣчая на мой вопросъ, заговорила татарка, останавливаясь любящимъ взглядомъ на человѣчкѣ.
— Семь годъ!.. семь годъ!.. — наставительно перебилъ тотъ, — што семь годъ?.. двасать пять!.. то служба!!. a то: семь годъ!..
Человѣчекъ успокоился и сталъ по прежнему улыбаться.
— На пароходѣ что-ль побѣжите до Камышина? — спросилъ возница татарку.
Та не сразу отвѣтила.
— Ннѣтъ... пойдемъ пѣшкомъ.
— Троица тамъ будемъ, — добавилъ татаринъ. — Что дѣлать?.. жить нада... жить!..
Горизонтъ давно сталъ проясняться. Вдали блеснула стальной полосой Волга, а надъ ней засеребрились облака. Начинается ведро.
Дорога пошла подъ гору, песчаная просохшая.
— Садись-ка, трухнемъ подъ горку! — предложилъ мужикъ.
Мы примостились на возу и загромыхали рысцой. Татаринъ съ татаркой приналегли было, чтобы не отстать, но это оказалось имъ не подъ силу.
Татарченокъ пошустрѣе долго ѣхалъ съ нами, примостившись на задней оси. Наконецъ и онъ, повинуясь окрикамъ матери, выпустилъ изъ рукъ конецъ веревки и шлепнулся въ колею.
Мы давно потеряли изъ виду татарскую семью, а въ ушахъ не переставая скрипѣлъ надоѣдливый отзвукъ: «жить нады... жить!»