— Вставайте!
— Мм... Мм...
— Вставайте, вставайте! He рано.
— Куда съ этихъ поръ?
— Скоро будетъ свѣтать. Вставайте проворнѣй, работа не ждетъ.
He охота покидать пригрѣтую постель: спалось крѣпко, бредилось сладко. Этотъ безсонный дѣдъ никогда не дастъ выспаться, всегда оборветъ грезу некстати. А снилось что-то диковинное. Будто я не «увалень-Митька», крестьянскій парень, съ черствыми, какъ напилокъ, руками, съ красной обвѣтренной рожей... Будто — я духъ жизни. Одежда на мнѣ подобна зарѣ огненной. Самъ — крылатый, летаю надъ полями съ жуткой быстротой. И множество людей въ поляхъ, всѣ радуются мнѣ. Вездѣ, куда я дохну, зацвѣтаютъ травы, колосятся хлѣба, рдѣютъ ягоды... Я радуюсь самъ, хочу долго летать, всю землю хочу покрыть радостной жизнью... А дѣдъ будитъ. Нечего дѣлать, надо вставать. Одинъ за другимъ спрыгнули мы съ жаркихъ палатей на грязный, холодный полъ, ежимся, зѣваемъ, почесываемся. Я еще весь во власти дивнаго сна, но боюсь говорить объ этомъ съ другими: поднимутъ на смѣхъ.
Старшіе давно за дѣломъ. Забота подняла ихъ до первыхъ пѣтуховъ. Дѣдъ ладитъ цѣпы, отецъ перебираетъ веревки, мать передъ объемистой сѣдой печью громыхаетъ посудой.
Печь широко разинула закопченную пасть, дышитъ багровыми клубами дыма, бросаетъ дрожащіе отблески пламени. Пляшутъ по избѣ огоньки, румянятъ смуглыя щеки дѣтей, въ повалку спящихъ на соломѣ, блескомъ рубиновъ играютъ на обвѣянныхъ инеемъ окнахъ, робкимъ трепетомъ золотятъ фольговый образъ Миколы угодника. И угодникъ строгимъ ликомъ слѣдитъ за нами, молодежью. Мы умываемся ледяной водой, фыркаемъ, брызжемся, свѣжѣемъ. Покорно стали передъ ликомъ угодника, шепчемъ молитву. Головы наши склоняются до самаго пола.
— ...Отъ сна возставъ, благодарю Тя... благодарю Тя... — шепчутъ губы. Мысли путаются, тонутъ въ воскресающихъ обрывкахъ ночныхъ грезъ. Рука творитъ крестъ, голова кладетъ поклоны, а сердце, сквозь чужія слова, трепещетъ отъ своей мечты.
Пѣгій жеребецъ запряженъ въ санки-казанки и ждетъ у воротъ. Поѣдемъ. Застоявшаяся юная лошадь широко замахаетъ ногами, кидаться начнетъ ледяками, въ минуту одѣнется инеемъ, что попоной. Санки замечутся по извивамъ дороги, застонутъ по ухабамъ... Чѣмъ быстрѣй, тѣмъ крѣпче щиплетъ морозъ, словно цѣлуетъ. Деревья звенятъ ледяными вѣтками, снѣгъ поетъ... И все — про счастье, все — про молодость, все — про любовь... Вѣдь мы ѣдемъ туда, гдѣ ждетъ насъ праздничная, веселая, привѣтливая юность...
Но молитва не окончена. Мы продолжаемъ бить себя сомкнутыми пальцами въ лобъ, въ грудь, въ плечи.
— Боже, милостивъ буди мнѣ грѣшному... грѣшному... буди милостивъ грѣшному...
Поклоны, несознанныя слова, поклоны и мечты.
Наконецъ, угодникъ удовлетворенъ. Мы выпрямляемъ ноющія колѣни, садимся за неуклюжій широкій столъ, полные радости оттого, что мечтали, оттого, что перестали молиться, оттого, что ѣда на столѣ.
Кончили завтракать.
На столѣ остались лишь груды картофельной шелухи и ничего больше. Начисто съѣли гору картофеля, каравай хлѣба, выпили ведерко блѣднаго „моложенаго“ квасу.
— Слава Богу, — сытъ отъ Бога!.. Слава Богу, — сытъ отъ Бога!.. — молится дѣдъ и снова ворчитъ на насъ:
— Довольно!.. будетъ вамъ прохлаждаться!.. Побарствовали... Бѣлой зари хотите дождаться?
Мы не хотимъ дожидаться бѣлой зари: чай, не баре, въ самомъ-то дѣлѣ! Шумной гурьбой выходимъ вонъ изъ избы. Женщины смѣются. Мы толкаемся, дразнимъ другъ друга. Въ темныхъ сѣняхъ нащупали грабли, цѣпы, лопату, лозу...
Всего насъ двѣнадцать, семейка веселая, и мы держимся вмѣстѣ. Кто знаетъ, что тамъ впереди? Гумно далеко, и путь лежитъ мимо бань. Баня — нечистое мѣсто. Черная сила здѣсь по близости. «Оно» или въ банѣ, или около. Не любитъ «оно» уходить далеко отъ жилья. Вотъ, когда пропоютъ пѣтухи... Но пѣтухи предательски молчатъ. И въ страхѣ мы жмемся другъ къ другу; притихли.
— Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его... Да воскреснетъ... и расточатся...
Притоптанный снѣгъ поетъ подъ ногами такъ гулко, словно тысячи колоколовъ ведутъ перезвонъ подъ землей. Небо пало на самую землю. Иглистый туманъ кутаетъ насъ холодомъ, бьетъ дрожью. Кругомъ бѣло, холодно и хрупко.
— Падаетъ иней! — говоримъ мы и знаемъ, что день будетъ ведренный, красный, для насъ натужный: работать придется, не разгибая спины. Но кто же думаетъ объ усталости, идя на работу? Намъ только весело отъ этого и хочется пѣть. Не будь этой пугающей ледяной ночи, мы запѣли бы. Но вотъ и гумно. Темными пятнами обрисовалось оно впереди. Запахло мякиной и прѣлью. Мы уже тамъ. Токъ, политый съ вечера, обмерзъ ровной ледяной гладью, и невѣсть откуда родившіеся голубые блики бѣгутъ по немъ, крадучись, словно змѣйки. Превосходный катокъ. Максимъ разбѣжался, плавно, какъ тѣнь, прокатился отъ берега къ берегу.
За нимъ я, Иванъ, Феодора. Петька расправилъ руки, какъ лунатикъ, поѣхалъ. Лапти мягко шуршатъ по льду и, скользя, натыкаются на что-то твердое. Петька летитъ кувыркомъ. Всѣ хохочутъ. Неудержимо весело намъ въ гущѣ леденящаго ночного тумана.
— Ну-ну-ну!.. вы!.. непутевые! — кричитъ издали запоздавшій отецъ. — Все бы имъ баловаться... Стелите посадъ!
Осадистое, накренившееся къ току, одонье — на очереди. Мы дружно бросаемся къ нему, беремъ приступомъ, какъ крѣпость. Хруститъ солома, звенятъ сосульки, шуршитъ снѣгъ. Обледенѣвшая крыша сброшена, и тучные снопы полетѣли, что дрофы. Смачно шлепаются они о мерзлую гладь тока. Дождемъ брызжетъ отбитое зерно.
Женщины хватаютъ снопы за длинныя космы, волокутъ по току, разстилаютъ въ длинную парную грядку: это будетъ посадъ.
— Ровнѣй, ровнѣй! — безпокоится отецъ и бьетъ ногой по комлямъ.
Готово. Во всю длину искристаго тока легли два правильныхъ ряда жирныхъ сноповъ, двѣ «веревки» — «посадъ».
— Ну-ка, Господи, благослови!
Отецъ снялъ шапку, креститъ широкую грудь, глядя въ ту сторону неба, гдѣ уже рѣетъ молочно-бурая полоска разсвѣта. Мы тоже сняли шапки, тоже смотримъ въ ту сторону, гдѣ родина солнца, крестимся и вѣримъ, что тотъ, кто родитъ свѣтъ и сѣетъ тьму, пошлетъ намъ силы, дастъ успѣхъ въ трудѣ.
— Кормилецъ, дай! — просимъ мы съ вѣрой того, чѣмъ обладали сами...
Помолились, и всѣ двѣнадцать стали правильнымъ боевымъ кругомъ, подняли кверху двѣнадцать цѣповъ. Широкій кривой лапоть отца придавилъ крайній снопъ, приплюснулъ его. Тяжелый цѣпникъ взвился кверху со свистомъ.
— Тукъ! — возвѣстилъ онъ, словно ранній воскресный благовѣстъ, разрывающій молчанье умирающей ночи.
— Тукъ! тукъ! тукъ! — отвѣтили ему наши удары.
Пошла работа. И не работа, а музыка...
— Ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту! Та-та-та!
— Ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту! Тукъ-тукъ-тукъ!
— Ударь!
Двѣнадцать человѣкъ молодыхъ, сильныхъ, задорныхъ двигались медленнымъ, еле замѣтнымъ, но строго размѣреннымъ шагомъ, вслѣдъ за отступающимъ отцомъ. Онъ дразнилъ насъ, разжигалъ, заманивалъ. Мы дружно и радостно бьемъ то мѣсто посада, откуда только что взвился его гулкій цѣпникъ. По очереди: одинъ за другимъ, одинъ за другимъ.
— Дружно!
— Бей!
Солома стонетъ, шуршитъ освобожденное зерно, брызжетъ, дымится мякина. Посадъ расползся, размякъ, шевелясь, обдаетъ насъ пылью, прѣлымъ духомъ залежавшейся ржи. Мы безъ передышки машемъ цѣпами, бьемъ, бьемъ, бьемъ, остановиться не можемъ. Ни у кого изъ насъ нѣтъ своей отдѣльной воли, своихъ особыхъ желаній. Работа связала всю семью въ одну дружную машину, и машина должна безпрерывно бить дюжиной цѣпниковъ, шагать двумя дюжинами ногъ, мѣрно дышать въ двѣнадцать дюжихъ грудей. Каждый невѣрный ударъ, каждый неразсчитанный шагъ грозитъ общей бѣдой, разстройствомъ:
— Того и гляди, получишь шишку въ лобъ!
И мы знаемъ это, помнимъ, стараемся быть, какъ одинъ.
— Ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту!
— Текъ! — щелкаетъ вдругъ высокій предупреждающій звукъ, рожденный отъ мимолетной встрѣчи дубовыхъ носковъ. На секунду музыка нарушена, въ воздухѣ пробѣжала тревога.
— Гляди въ оба!
И мы напрягаемъ нашу силу, нашу ловкость, наше вниманіе.
Наконецъ шествіе кончилось. Прошли весь посадъ и стали у противоположнаго берега тока. Тяжело дышимъ, уперлись на цѣповины, утираемъ съ лица градинки пота, глядимъ на пройденный путь лучистымъ радостнымъ взглядомъ. Передъ нами вмѣсто жирнаго посада — груды избитыхъ, изуродованныхъ сноповъ, ослабшихъ и дряблыхъ.
Съ востока неслышно движется розовый день, тьма, крадучись, уползла. Снѣгъ порозовѣлъ, отдаетъ краснотой отъ пожара зари. Хрустальныя сосульки, окаймившія пушистую крышу половни, горятъ, какъ пасхальныя свѣчки. Благопріятный будетъ денекъ!
Съ сосѣднихъ гуменъ, вблизи и вдали, слышится та же музыка. Трудовой народъ спѣшитъ съ молотьбой: Господь послалъ урожай небывалый...
Отдохнули. Пора въ обратный путь.
— Ворочай снопы!
Проворный, какъ бѣсенокъ, Петька перевернулъ уже полъпосада. Мы докончили остальное. Снопы бодрѣе смотрятъ на насъ цѣлой, еще не битой, стороной.
Такъ же, какъ и въ первый разъ, мы прошлись, работая, отъ берега къ берегу.
Слѣдомъ за нами Петька рѣзалъ острымъ горбатымъ серпомъ уцѣлѣвшіе пояса. Обезпояшенные, разбитые снопы разсыпались въ безпорядочную веселую груду соломы. Мы снова ее бьемъ, проходя отъ берега къ берегу, снова отдыхаемъ.
Но вотъ подошло самое веселое въ молотьбѣ. Словно солдаты, становимся мы въ ряды попарно. Цѣпы перевернуты рукоятками книзу, цѣпники подъ мышкой.
— Разъ, два!.. Пшелъ съ Господомъ!
Закружилась солома, запѣла, что снѣжный буранъ при морозѣ: шипитъ, сопитъ, кувыркается клубами... А мы ее гонимъ, подкидываемъ, не давая падать, трусимъ налету. Насъ почти не видать въ соломенномъ вихрѣ, но мы хохочемъ, поддаемъ жару...
— Ладно ужъ, копнить надо!
Перетрусили, вскопнили въ одинъ мигъ. Улыбающіяся лица запорошены мякиной.
Подвели подъ золотыя космы веселыхъ копенъ осиновыя носилки. Поплыли копны прочь съ ледянистаго тока, плывутъ по сугробу, колышутся. Далеко, къ забору, отнесли мы солому, заложили огромный ометъ, свѣжій, теплый, привѣтливый. Женщины граблями оправляютъ солому. Мы «нечаянно» валимъ на ихъ головы цѣлую копну, хохочемъ. Онѣ долго барахтаются и, освободившись, кидаются на насъ. Завязалась борьба. Федорѣ насыпали за воротникъ снѣгу, Польку закутали соломой, Петьку ткнули лицомъ въ сугробъ, и онъ взъерошился, обозлился, что твой волченокъ... Визгъ, хохотъ, задоръ, насмѣшки...
Отецъ дѣлаетъ видъ, что не смотритъ на насъ, не слышитъ нашей возни. Широкими взмахами лозы сгоняетъ онъ съ зерна колосъ, и видно, какъ ухмыляется суровое бородатое лицо.
— Народъ, дескать, молодой, пускай потѣшается, покуда работа не заѣздила.
А намъ-то и любо. Убрали, играючи, солому, снова стелемъ посадъ, снова бьемъ его градомъ размѣренныхъ задорныхъ ударовъ. Снова трясемъ послѣ, относимъ солому въ ометъ, все еще озоруемъ.
Солнце поднялось уже въ дерево вышиной. Тусклое, лѣниво холодное, ползетъ оно по самому краю мглистаго неба, и лѣнь ему подняться повыше, чтобы порѣзвиться на розовой глади сугробовъ. Мы все молотимъ. Уже хочется ѣсть. Спина ноетъ, въ рукахъ прибавилось тяжести, а въ груди горитъ.
Третій посадъ уже убрали безъ шалостей. Цѣпы все такъ же мѣрно и гулко бьютъ по соломѣ, мы такъ же дружны въ работѣ, но шутитъ отецъ, мы же молчимъ.
— He лови, Митька, галокъ! — смѣется онъ, — а то съ цѣпникомъ поцѣлуешься!
— Пора бы на отдыхъ.
— Что тамъ за отдыхъ?.. День короче комаринаго носа. Торопись, покуда Господь ведрышко держитъ!
Пріѣхалъ на сивомъ меринѣ дѣдъ въ розвальняхъ съ пологами.
— Господь подаетъ?
— Подаетъ!.. благодареніе кормильцу! Дружнѣй!.. Приналягте!
Словно гирями пудовыми, взмахиваемъ мы цѣпниками въ честь пріѣхавшаго дѣда. Засверкали глаза подъ сѣдыми бровями.
— Ай да, молодчики!.. и-и-хъ!..
— Ту-ту-ту-ту! ту-ту-ту-ту! та-та-та!
— Та-та-та-та! та-та-та-та! тукъ, тукъ, тукъ!
Живо прошли, перетрусили посадъ. Дѣдъ не утерпѣлъ, взялся за лозу. Отецъ сгребаетъ второй ворохъ, подкидываетъ зерно, пробуетъ вѣять. Вѣтерокъ добрый: золотымъ роемъ кружится мякина въ воздухѣ, уплываетъ прочь, ткетъ по снѣжному насту паутину. И далеко кругомъ окрасился снѣгъ желтизной, словно подножье увядшаго осенняго лѣса.
Стелемъ еще посадъ. Дѣдъ съ отцомъ совѣщаются:
— Приѣхалъ Никита торговый въ село, у податного стоитъ...
— Уставили цѣну?
— Какъ будто не сходно.
— Почемъ?
— Безъ пятака сорокъ на мѣстѣ...
— Шала!
— Дороже не взять. Не въ городъ же везти въ самомъ дѣлѣ? Гдѣ оно время-то?.. А подушное гонитъ. У-ухъ, какъ лихо гонитъ, не живи на свѣтѣ.
— Что жъ, отмѣрить Никитѣ, пускай увезетъ.
— Увезетъ, найдетъ мѣсто.
— Съѣдятъ тамъ до зернышка!
— Съѣдятъ, тамъ прожорливы.
— Кто, дѣдынька, съѣстъ?
Глупый Петька: онъ еще спрашиваетъ. Три зимы въ училище бѣгалъ, а непонятливъ къ мужицкому горю.
— Есть такіе, сынокъ, — съѣдятъ, подавай только!
— А ну-ка, дѣтки, понатужьтесь, милые! — прервалъ дѣдъ бесѣду.
И мы понатужились. Одонья, какъ не было. Тамъ, гдѣ высилось оно, средь сугроба чернѣетъ лишь круглая падь, изрытая мышиными норками.
Съ востока уже стелются сумерки, закатъ бурѣетъ, золотя полосатый край неба.
Средь тока высится здоровенный ворохъ, славный такой, тучный: пудиковъ на сто, побольше! Женщинъ отпустили домой. Отецъ съ Максимомъ вѣютъ. Скребутъ лопаты, шуршатъ, словно стаи спугнутыхъ мухъ, взлетаетъ зерно къ небу, — очищается отъ летучей мякины, ложится на ледъ дружнымъ разсыпнымъ дождемъ.
Мякина кружится въ воздухѣ, плыветъ пышнымъ столбомъ въ сторону, кутаетъ окрестные сугробы густой желтизной.
Мѣра за мѣрой отсыпаемъ мы отборное зерно, грузимъ въ помѣстительныя сани, чтобы отвезти прочь... неизвѣстно куда.
Дѣдушка грустенъ. Онъ любовно гладитъ зерно въ пологу, старательно отбираетъ камешки, пересыпаетъ его съ ладони на ладонь.
— Полновѣсно!..
— Надо бы на мѣру пудъ-двадцать считать.
— He положитъ.
— Гдѣ тамъ? Прикинетъ пудъ съ фунтами!
А оно шуршитъ, будто воркуетъ, шелеститъ шелкомъ, шепчется. Лопаты кидаютъ, скребутъ, кидаютъ. Зерно плещется, клубится мякина. Мы торопимся. Дня осталось совсѣмъ немного, впору бы управиться. И окрестъ умолкла гулкая музыка. Тамъ и сямъ, словно стаи смерчей, вьются въ небѣ столбы мякины: то сосѣди торопятся провѣять зерно, — купецъ любитъ почище.
Зимняя ночь снова кутаетъ землю тѣнями и страхами, но намъ не до страховъ. Устали. Въ зенитѣ блеснули тусклыя звѣзды, одна и другая; а зерно все шуршитъ, все сопитъ, пересыпается и держитъ насъ въ своей непоколебимой власти, какъ рабовъ.
Съ полденъ поднялись «Три волхва», а за ними веселый брилліантовый Сиріусъ, мы все работаемъ. Еле маячатъ въ молочной полутьмѣ наши фигуры.
— Торопитесь, молодчики! Не рано, — поощряетъ насъ дѣдъ.
«Не рано, не рано», — шуршитъ лоза по току.
— Опять не рано? — бродитъ усталая мысль въ головѣ; — когда же будетъ «рано»?
Но говорить ужъ не хочется. Молча кончаемъ мы затянувшійся урокъ зимняго дня, усталые, голодные, сонные.
— Баста! — звучитъ, наконецъ, довольный голосъ отца, — убрались-таки!..
Сивый меринъ стонетъ подъ тяжестью воза, словно человѣкъ; пѣгій ретиво топчется на мѣстѣ, хочетъ взять сразу. Мы навалились плечомъ, подсобили. Лѣниво плетемся домой, ждемъ-не дождемся ужина.
Поужинали, и скорѣй на милыя палати, опять сны, опятъ грезы.
Слышно еще, сквозь дремоту, какъ молится дѣдъ:
— Слава Богу, — сытъ отъ Бога! Слава Богу, — сытъ отъ Бога!
Другой молитвы не знаетъ старикъ, но эту будетъ повторять до полнаго угомона. Отецъ постукиваетъ кочедыкомъ, починяетъ намъ лапти. Бабы прядутъ. Надоѣдливо и сонно жужжатъ прялки, будто баюкаютъ. Я уже сплю, но Максимъ толкаетъ зачѣмъ-то въ бокъ, спрашиваетъ о чемъ-то. Я не понимаю его и чувствую, какъ пахнуло на меня вдругъ тепломъ и привѣтомъ. Чую, какъ сами собой улыбаются губы: сладко и томно мнѣ. Усталость спала съ плечъ, будто надоѣдливая ноша, и я уношусь въ высь, легкій и свободный, какъ дымъ.
— Бей!.. дружно!.. — Мелькаютъ въ потухающемъ сознаніи оклики трудового дня, но мимолетные, они уже кажутся совсѣмъ далекими, ласково нѣжными. Я мчусь въ золотомъ туманѣ надъ огненнымъ городомъ.
— Ту-ту-ту-ту! ту-ту-ту-ту! та-та-та!
— Та-та-та-та! та-та-та-та! тукъ, тукъ, тукъ! Шумитъ городъ, но я витаю надъ нимъ, крылатый и милостивый, чтобы успокоить, осчастливить: я, вѣдь, — духъ жизни...
Но что это? Снова дряблый, кашляющій голосъ:
— Вставайте, вставайте! — скрипитъ онъ надъ ухомъ: — не рано!..
— Не рано?!
— Бѣлой зари хотите дождаться?.. Не баре!..