— Есть такіе, сынокъ, — съѣдятъ, подавай только!
— А ну-ка, дѣтки, понатужьтесь, милые! — прервалъ дѣдъ бесѣду.
И мы понатужились. Одонья, какъ не было. Тамъ, гдѣ высилось оно, средь сугроба чернѣетъ лишь круглая падь, изрытая мышиными норками.
Съ востока уже стелются сумерки, закатъ бурѣетъ, золотя полосатый край неба.
Средь тока высится здоровенный ворохъ, славный такой, тучный: пудиковъ на сто, побольше! Женщинъ отпустили домой. Отецъ съ Максимомъ вѣютъ. Скребутъ лопаты, шуршатъ, словно стаи спугнутыхъ мухъ, взлетаетъ зерно къ небу, — очищается отъ летучей мякины, ложится на ледъ дружнымъ разсыпнымъ дождемъ.
Мякина кружится въ воздухѣ, плыветъ пышнымъ столбомъ въ сторону, кутаетъ окрестные сугробы густой желтизной.
Мѣра за мѣрой отсыпаемъ мы отборное зерно, грузимъ въ помѣстительныя сани, чтобы отвезти прочь... неизвѣстно куда.
Дѣдушка грустенъ. Онъ любовно гладитъ зерно въ пологу, старательно отбираетъ камешки, пересыпаетъ его съ ладони на ладонь.
— Полновѣсно!..
— Надо бы на мѣру пудъ-двадцать считать.
— He положитъ.
— Есть такие, сынок, — съедят, подавай только!
— А ну-ка, детки, понатужьтесь, милые! — прервал дед беседу.
И мы понатужились. Одонья, как не было. Там, где высилось оно, средь сугроба чернеет лишь круглая падь, изрытая мышиными норками.
С востока уже стелются сумерки, закат буреет, золотя полосатый край неба.
Средь тока высится здоровенный ворох, славный такой, тучный: пудиков на сто, побольше! Женщин отпустили домой. Отец с Максимом веют. Скребут лопаты, шуршат, словно стаи спугнутых мух, взлетает зерно к небу, — очищается от летучей мякины, ложится на лёд дружным рассыпным дождём.
Мякина кружится в воздухе, плывёт пышным столбом в сторону, кутает окрестные сугробы густой желтизной.
Мера за мерой отсыпаем мы отборное зерно, грузим в поместительные сани, чтобы отвезти прочь... неизвестно куда.
Дедушка грустен. Он любовно гладит зерно в пологу, старательно отбирает камешки, пересыпает его с ладони на ладонь.
— Полновесно!..
— Надо бы на меру пуд-двадцать считать.
— He положит.
