— Сиротка... и роду не нашего, не русскаго... Отцы-матери у него были изъ тамошнихъ, изъ капказскихъ... грузины, что ль, они прозываются, армяны-ли...
— Какъ-же ты... а? — удивился толстякъ, — своихъ, вонъ сколько, а ты нехристя пригрѣла?..
— «Блаженъ, иже и скоты милуетъ...» — вздохнулъ священникъ и, зѣвнувъ, быстрымъ привычнымъ движеніемъ пальцевъ сталъ крестить себѣ ротъ, закрытый густой сѣдиной.
— Вишь, какъ дѣло-то вышло, — оживилась баба. — Пріѣхала это я лѣтось къ мужу съ этими (она указала на троихъ уснувшихъ въ повалку ребятъ). Билеты онъ выслалъ мнѣ: «пріѣзжай». До Баки пароходомъ бѣжали, а отъ Баки по машинѣ... Стали въ казармахъ жить. Такъ-этакъ, отведутъ клѣтушекъ — двѣ семьи, другой клѣтушекъ — опять двѣ семьи. Вотъ они, эти самые родители, только-что свадьбу сыграли, мѣсяцъ другой прожили, я и пріѣхала. Она смуглястая такая, чернобровая, красавица!.. Онъ тоже ничего...
— Честь-честью, отвели намъ на двѣ семьи клѣтушекъ — живемъ. Тѣсно, да ничего! — люди уважительные попались. Я себѣ горшокъ — она себѣ. Когда я ей уважу, сдѣлаю, когда она мнѣ пособитъ... А тутъ, какъ къ лѣту-то она забрюхатѣла, ужъ я, не въ похвальбу будь сказано, вмѣсто матери родной: и пособлю, и присмотрю, и совѣтъ дамъ... Извѣстно дѣло — баба молодая, впервой, родныхъ нѣтъ. Ну, и онъ самъ, хоть
— Сиротка... и роду не нашего, не русского... Отцы-матери у него были из тамошних, из капказских... грузины, что ль, они прозываются, армяны ли...
— Как же ты... а? — удивился толстяк, — своих, вон сколько, а ты нехристя пригрела?..
— «Блажен, иже и скоты милует...» — вздохнул священник и, зевнув, быстрым привычным движением пальцев стал крестить себе рот, закрытый густой сединой.
— Вишь, как дело-то вышло, — оживилась баба. — Приехала это я летось к мужу с этими (она указала на троих уснувших вповалку ребят). Билеты он выслал мне: «приезжай». До Баки пароходом бежали, а от Баки по машине... Стали в казармах жить. Так-этак, отведут клетушек — две семьи, другой клетушек — опять две семьи. Вот они, эти самые родители, только что свадьбу сыграли, месяц-другой прожили, я и приехала. Она смуглястая такая, чернобровая, красавица!.. Он тоже ничего...
— Честь-честью, отвели нам на две семьи клетушек — живём. Тесно, да ничего! — люди уважительные попались. Я себе горшок — она себе. Когда я ей уважу, сделаю, когда она мне пособит... А тут, как к лету-то она забрюхатела, уж я, не в похвальбу будь сказано, вместо матери родной: и пособлю, и присмотрю, и совет дам... Известно дело — баба молодая, впервой, родных нет. Ну, и он сам, хоть
